Вадим Бакусев
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
И снова вместе с Гоголем, усвоившим, конечно, «Медного всадника», мы более или менее взволнованно спрашиваем: «Русь! куда ж несешься ты?» — но она, как всегда, не дает ответа. Забавные ассоциации, навеянные Даниилом Хармсом («Об Гоголя! Об Пушкина!»), немного облегчают тяжелые чувства, внушенные мрачным дионисийским контекстом обеих цитат — «ужасен он в окрестной мгле!», «наводящее ужас движение», — но не снимают сильнейшей озабоченности сочувствующего наблюдателя и участника. Окутанная мглою Русь принципиально, поджав губы, не дала ответа ни Пушкину, ни Гоголю, ни мыслителям, искавшим ее особый путь, и никаким другим мыслителям; не дает ответа и мне, по очень простой причине — она и сама не знает, а если поджимает губы, то напрасно. Только свистит разорванный в клочья воздух да громыхают в пыли колеса то ли волшебной чичиковской брички (так-так-так), то ли набоковского поезда бесконечно дальнего следования (видимо, Мурманск — Находка и обратно circuit, ту-тум, ту-тум).
По-моему, кстати, ненадежная, то и дело припадающая на одно колесо бричка — так, может быть, старый, давно отслуживший свое, нелепо высокий и худой, сутулый солдат, сильно прихрамывая, медленно бредет по знойной, пыльной городской мостовой по своим мелким делам, а вокруг кривляются, улюлюкают, ходят колесом и беззлобно передразнивают его оборванные мальчишки; «Сгиньте, ироды», — сдавленно рычит он на них, как старый цепной барбос, лениво лежащий возле своей будки, порыкивает на резвящихся рядом невинных, но надоедливых щенят; нетвердо ступающий ветеран вяло отмахивается, а мальчишки еще веселее облепляют его, словно радостно сверкающие летние мухи, почуявшие что-то вкусное на дачной веранде, в корзиночке под кружевной салфеткой, в сияющей полосе горячего пыльного солнца… Да-а-а… Так вот, вихляющая бричка со всеми ее недостатками, в том числе, возможно, и запахом спиртуоза, исходящим от Селифана ad hoc, кажется мне все же предпочтительней — комфортный и куда более вместительный поезд, подобный уверенному в себе, холеному и хорошо обеспеченному господину, которому никто не задает вопросов, катит себе по готовой колее, зато бричка более свободна в выборе пути, пускай и ухабистого. Россия рыскала и долго будет рыскать по дорогам истории, наверное, именно на бричке, хоть и не совсем произвольно, но все же относительно свободно, то есть куда понесет. Так что точный ответ на вопрос «куда?» невозможен, ведь речь идет о ком-то свободном, о самой свободе, а, следовательно, пока и не нужен.
Значит ли это, что поэтому вообще не нужно думать о русском будущем? Конечно, нет: всякое живое существо так или иначе озабочено своим будущим; будущее — источник энергии настоящего, и тот, кто не строит далеких планов, лишен силы. Ограниченный во времени индивид может точнее понимать свои возможности, то есть свое конкретное возможное будущее, а вот целый народ может только иметь будущее или не иметь его, иметь большое или небольшое будущее. Где точно он «опустит копыта», если «скакать» ему очень далеко, а будущее очень велико, ему точно знать не дано и не надо, но думать о своем будущем как дальней и общей перспективе жизни он обязан — именно из этих раздумий он и получает свою силу. Что касается народа как целого, речь идет, конечно, не о профессиональном мышлении, на которое способны только отдельные индивиды, а о настроении раздумий. Но важнее всего, чтобы такое настроение было неразрывно связано с волей к будущему, чтобы оно стало формой воления будущего.
Именно это и есть сущность того, вокруг чего Л. Н. Гумилев в свое время нагромоздил понятие «пассионарность», на мой взгляд, слишком перегруженное мифом, в том числе научным. На самом деле все проще: «пассионарные» этносы — это те, которые обладают энергией, о сущности которой я, если будет возможность, скажу в другом месте, но отнюдь не «биохимической» или даже, еще того хуже, «геобиохимической», как у Гумилева, который в выборе существенного признака для определения своего понятия спустился в их «шкале» уж слишком, слишком низко, совершив тем самым научную ошибку редукционизма, — а психической. А такой энергией, точнее, ее свободным избытком, обладает то, у чего есть будущее как волимое представление. Если такое волимое представление — общее для большинства индивидов, составляющих этнос или народ, то у него как целого есть энергия, а, значит, и будущее. Если при этом еще вырабатывается и соблюдается баланс между частью и целым, то есть между личностью и обществом, личным сознанием и коллективным бессознательным, будущее такого общества более надежно, обеспечено и велико.
Но если этого баланса нет, если индивид, заряженный энергией, полностью растворен в целом, воля и представляя его себе слепо, то будущее такого этноса менее надежно и совсем невелико. Такова была участь гуннов, аваров, монголов и прочих завоевателей; завоевательная экспансия при этом — отягчающий признак, она — низшая ступень «пассионарности», самоутверждение вовне за счет отрицания других, их порабощения, эксплуатации и уничтожения. Высшей же ее ступенью выступает экспансия, расширение себя в будущее, интенсификация самовоплощения и «вочеловечивания», позитивное утверждение себя. Поэтому чем более пробужденным будет русский народ, тем более великое будущее его ждет.
Что же может сделать мышление и воля отдельных индивидов или их группы, если они хотят участвовать в этом коллективном волении будущего? Предначертать мышлением и волей будущее России пытались многие, смогли немногие: этот самый Медный всадник ее коня да железные ребята — первые большевики. Импульса воли Петра — в этом импульсе, несомненно, выражалась скрытая, но мощная воля народа, иначе у них, у Петра и народа, ничего не вышло бы, — хватило надолго, чтобы необратимо развернуть Россию к самым общим, так сказать, абстрактным, то есть приблизительным, но жизненным, практическим целям, а именно, к развитию, цивилизации, разуму, иными словами, к сознанию, и двинуть ее по этому пути. Цели Петра потихоньку привились на народном психическом теле, преимущественно наверху, и даже принесли кое-какие, в том числе и роскошные, плоды — во всяком случае, даже их частичная реализация навсегда изменила лицо России.
Импульса воли большевиков, в котором тоже, несомненно, как-то выражалась воля народа, а именно, глубоко бессознательная воля масс к самооблагораживанию, хватило исторически ненадолго: поставленные большевиками цели и, главное, способы их достижения были слишком определенными, и эта жесткая определенность не вписалась в «дионисийское» состояние народа, не позволила вовремя гибко делать оптимальный выбор в каждый из узловых моментов истории. Удочка их «длинной воли» была заброшена, с одной стороны, слишком определенно точно, а с другой — слишком далеко; они опередили свое время и поэтому не вписались в него. Правда, русский народ, согласившись участвовать в этом Эксперименте и дорого заплатив за вход, да и за выход тоже, проявил выдающееся, хотя и смутное чутье далекого будущего.
Как же нужно мыслить будущее России, не впадая в профетизм, чтобы такое мышление вписалось в него? Не пойти ли по пути, так сказать, Петра, избегая окончательности и определенности, но иметь при этом в виду и самые общие цели, поставленные большевиками? Вероятно, так и следует поступить.
Без двух общих целей, оставленных нам предшественниками и достигнутых очень и очень частично и приблизительно, а именно, вразумления неразумного и облагораживания неблагородного, никакого большого будущего у России, несомненно, нет и быть не может. Но для их уверенного достижения необходимы подходящие, и притом наилучшие идеи (цели), способы, инструменты, механизмы. Их-то — и цели, и средства — и надо обдумывать, нацеливая в желательное для России будущее. Понятно, что их конкретные формы предвидеть невозможно и не нужно. Но есть три направления мысли и воли, которые должны быть так или иначе, но во что бы то ни стало реализованы сначала в мышлении, а затем и в воле, в дальнейшем историческом пути России, — без их реализации Россия будет в лучшем случае вяло, как сейчас, плестись если не по обочине, то по второстепенной дороге истории. Это, во-первых, общественное устройство, которое было бы ей впору, во-вторых, необходимая для него и адекватная ему элита и, в-третьих, неразрывно связанный с ней основной инструмент ее, настоящей элиты, мысли и воли — социальная педагогика.
Сначала посмотрим назад, на общественные уклады, которые Россия уже прожила и проживает до сих пор. Они известны — это феодализм, немного капитализма в смеси с феодализмом и социализм; все три уклада — с непреодолимым и неизбежным уклоном в этатизм. Что касается теперешнего уклада, то это смесь криминально-хамского капитализма, криминально-хамского феодализма (в реальности) и виртуального социализма (в психике большинства), с тем же традиционным и неизбежным для России уклоном в строгий этатизм. В нем, в современном общественном укладе, следовательно, в изуродованном виде сходятся все уже пережитые народом исторические уклады общества, и это указывает на то, что все они, в том числе, увы, и их криминальный уклон, в той или другой степени соответствуют чаяниям и складу русской души.
Но в то же самое время — в силу ее известной антиномичности (вспомним Н. Бердяева) — хорошо заметно, что ни один из них ее не удовлетворяет: не приживается в России ни феодализм, ни капитализм, ни социализм, ни их гибриды. Не приживаются они толком ни в жизни, в том числе поскольку принимали и принимают предельно уродливые формы, которые всеми, кроме активных агентов этих форм, рассматриваются как сугубо временные и только потому терпимые, ни в сознании народа, которое им внутренне сопротивляется. Не случайно временная стабильность нынешнего уклада держится, по сути, на одной личности. Не случайно и отсутствие в России по-настоящему влиятельных в народе и притом аутентичных политических партий. Но главная причина не в этом. Ни один из укладов жизни общества не принимается спящей русской душой потому, что она жаждет «небесного», то есть вечного ковыряния в носу, а потому у нее плохо получается «земное», то есть пробужденная трезвая работа. Ведь на земле всласть поковырять в носу удается только в выходные и по праздникам.
Впрочем, такое отторжение не так сильно относится к виртуальному социализму, под рыхлой оболочкой которого глубоко скрыта не гниющая косточка идеи коммунизма. В череде сновидений русской души сновидение о коммунистическом Рае всеобщего братства — самое глубокое и самое светлое; сновидения о земном благополучии его затмевают и омрачают, но не могут загасить. Ностальгия по СССР — это ностальгия по утраченному, а точнее, так и не обретенному Раю, чувство, смешанное с, может быть, напрасными тайным стыдом и еще более тайным признанием вины за всемирно-историческое фиаско в воплощении идеи коммунизма. При всей внешней закрепощенности русского народа, а может быть, именно поэтому, его самая сильная бессознательная тяга — тяга к свободе, правда, антиномически нивелируемая рабским в отношении власти сознанием. А свобода несовместима с собственностью любого рода, и феодальной, и капиталистической, — ведь собственность намертво пригвождает человека к своим объектам, делает его их рабом. Правда, в состоянии сновидения свобода делает его еще и безответственным, а часто криминально безответственным.
Уклад жизни и общества, подобный социализму и коммунизму, наиболее родствен русской душе с ее инстинктивным отрицанием собственности, и поэтому, надо думать, она будет предпринимать все новые попытки организовать себя в этом духе. Возможно, соответствующие попытки будут бессознательно стимулироваться еще и ее желанием реабилитировать себя за неудачу первой попытки, и в своих глазах, и в глазах всех остальных. Я говорю о попытках как о постепенных приближениях, ведь уровень психического развития человечества слишком низок, а его психика слишком инертна, чтобы воплотить коммунистическую идею разом; здесь возможны ошибки, заблуждения и тупики, из которых придется выбираться снова и снова.
Формы будущих попыток предугадать невозможно — они могут быть больше или меньше похожи на прежние, исторические, а могут быть и совершенно иными, абсолютно новыми. Важно только одно: общество, которое построит будущая Россия, должно быть «мелиоративным», то есть таким, которое имеет целью выявление и реализацию высшего начала в человеке, его высших психических потенций, обществом в известной мере аристократическим, а не «пейоративным», демократическим, занимающимся прямо противоположным — выявлением и реализацией низшего, животного начала в человеке.
Вести народ к будущему укладу жизни и общества должна политическая и моральная элита, и надо заранее думать, какой она должна быть, если русский народ действительно пойдет этим путем, своим путем, путем своей силы. О формальных критериях рассуждать легче всего — они общепонятны. Это, во-первых, «критическая масса», то есть численность, во-вторых, однородность и, в-третьих, энергия. Численность элиты может быть разной в зависимости от ее качества и конкретных исторических условий — в 1917-м несколько десятков тысяч большевиков и сочувствующих в условиях неустойчивого равновесия с трудом сумели повернуть страну в новое для нее направление; в 1991-м, чтобы вернуть ее «назад», понадобилось несколько миллионов торгашей, то есть людей этого отвратительного типа, включая журналистов и ученых, что далось им со сравнительной легкостью.
Однородность элиты предполагает, что все ее представители исторически постоянно ориентированы на одну и ту же живую идею, то есть такую, которая задействует и стимулирует все стороны их сознания и воли; она, элита, должна быть пробужденной и пробуждающей. Ясно, что материальные интересы и хитрые способы их защиты не могут быть основой такого единства — хотя бы потому, что подвержены случайностям и взаимным столкновениям.
Есть ли такая элита в России сейчас хотя бы в зародыше? Нет, и прежде всего потому, что нет принятой однородным множеством людей идеи, разработанного представления об обществе, облагораживающем людей. Марксизм — явно низшая ступень такой идеи: он фатально промахнулся, сочтя душу второстепенной и зависимой «надстройкой» не хочу говорить чего, хотя он же высказал и осуществил много потенциально и актуально справедливого. Проведенный Россией и вслед за ней некоторыми другими народами эксперимент построения социализма показал: душа должна была, «по идее», массово облагородиться как-нибудь сама собой, как только материальный «базис» предоставил ей такую возможность, а он это сделал в минимальных пределах, — но почему-то массово не облагородилась. Наоборот, она воздействовала на базис так, что он сам деградировал вместе с надстройкой, на чем эксперимент и закончился, дав двойственный результат: построить социализм в той или иной форме в принципе возможно, но насчет базиса и надстройки марксизм сильно промахнулся, сочтя душу привходящим обстоятельством.
Вот почему главным делом будущей элиты должна быть социальная педагогика, формирующая такую «надстройку», а лучше и прямее сказать, душу народа, ведущая ее к силе и благородству, а не к слабости и подлости. Титанические, но полуслепые усилия большевиков в этом направлении принесли слишком небольшой результат, потому что опирались исключительно на абстрактные идеи и схемы, но не на реальность индивидуальной и коллективной психики, а инстинктивное стремление к облагораживанию, лежавшее в основе их бессознательной поддержки народом, не было достаточно распознано, обозначено и реализовано ими самими.
Между тем проблема социальной педагогики, выходящей далеко за пределы все больше деградировавшей большевистской, в позднесоветском личном и общественном сознательном пространстве как-то смутно присутствовала и в каком-то виде, наверное, присутствует и в нынешнем. Это присутствие можно видеть, к примеру, в творчестве писателей-фантастов, А. и Б. Стругацких, и потенциально — в восприятии этого творчества их многочисленными читателями. Писатели переносят проблему в сферу чистого вымысла и пожелания — возможно, потому, что не видят ее решения в реальности, возможно, чтобы обозначить ее хотя бы символически, а возможно, и потому, и для того.
Я имею в виду не столько педагогические пассажи из их романов о «полудне XXII-го века», сколько развернутые образы из романа «Гадкие лебеди», написанного еще в конце 60-х и опубликованного только в конце 80-х. Там у них чуждые окружающей мещанской жизни, сверхчеловеческие и даже сверхъестественные, невесть откуда взявшиеся «мокрецы» сманивают к себе для воспитания детей погрязших в низком мещанстве родителей своими глубокими знаниями и высокой духовностью, прививают ее им, делая своими учениками и преданными последователями, которые даже на высокоразвитых взрослых смотрят уже сверху вниз, а в конце концов, кажется, вместе с этими мутировавшими детьми «дизассемблируют» материальную реальность вместе со всеми ее взрослыми (символически — «ветхим человеком» в самих детях), с ее ложью, корыстью, невежеством и злом, видимо, предоставляя только детям шанс построить реальность новую, более высокую, духовную и чистую (символически — в самих себе).
Намек на символически «трансцендентное», то есть высшее начало, на котором должно зиждиться воспитание будущего общества, и на соответствующее фантастически высокое качество необходимой для него элиты звучит здесь вполне ясно. И если образы Стругацких — вымысел и дезидератив, это не значит, что их цель — развлекать, праздно измышлять, увлекать читателя несбыточной утопией. Душевные корни, то есть соответствие в реальной жизни русской души, у этих образов есть. Правда, для нынешней жизни России такая элита и такая социальная педагогика — и впрямь фантастика.
Позицию Стругацких можно понять еще и как педагогическое отчаяние воображаемого демиурга-неудачника: человечество никуда не годится, оно невоспитуемо и достойно полной отмены, а начинать заново надо с чистого листа, то есть с детей. В романе сделать так легче легкого. В реальности же будущей элите начинать, увы, придется со всех сразу, и с детей, и с взрослых, в том числе — в худшем, но широко распространенном случае — с пресловутого русского типа, П. П. Шарикова, и не уничтожать его, то есть возвращать в изначальное, животное состояние, как в произведении М. Булгакова поступил перепуганный и растерянный профессор, а терпеливо переделывать его, мало-помалу вытягивая наверх, как бы трудно и противно это ни было.
Какой же она должна быть, чтобы хотя бы начать? Нынешняя Россия в лице своей власти («умеющей слышать народ») сумела определить только один образ «элиты» — это «эффективный менеджер», чутко идущий навстречу «населению» и его нуждам, которые он призван честно и ревностно «обслуживать», видимо, с трудом удерживаясь от воровства. А эти нужды известны, они у масс всегда одни и те же — как можно более легкая жизнь, то есть, во-первых, больше потребления, развлечений и меньше работы любого рода, в том числе душевной и умственной, лучше вообще никакой, а, во-вторых, стабильность и безопасность этого самого первого, то есть пресловутое благосостояние народа, и больше ничего сверх этого. Ну, еще уважение, а лучше лесть в свой адрес. И всё. Подлинные элементарные нужды народа, затесавшиеся в этот перечень, можно понять. Но нынешняя торгашеская «элита» хамова племени креативных жуликов именно туда, только туда — дешевого хлеба и доступных зрелищ! — и ведет, а народ… Многие следуют за хамами; большинство остальных тоже дезориентированы и не знают, что делать.
Такой будущая элита России не должна, не имеет права быть. Она должна, каких бы усилий это ни стоило, прежде всего изолировать, снять и выбросить грязную, ядовитую пену хамова племени «либералов»-торгашей, чтобы постепенно осветлить, облагородить насыщенный раствор русской души, тем более что воля масс к самооблагораживанию, на волне которой поднялись большевики, никуда не делась, хотя и очень ослабла. Для этого будущая элита должна быть полной противоположностью нынешней — а именно, решительной, по-мужски прямой, бесстрашной, не боящейся насилия и главное — правды, то есть желания называть вещи, и прежде всего разницу между их уровнями, своими именами, суровой и даже жесткой в спартанском воспитании души; не только пробужденной и пробуждающей, но и в известном смысле аристократичной, в смысле не латифундий, а ценностей: она должна быть в первую очередь творцом новых смыслов и ценностей, ценностей высших отделов психики, культуры как воли к иерархии ценностей, стимулятором постоянного роста сознания вширь. И ее активная, всеобъемлющая социальная педагогика должна опираться на такую волю. А смысл этой педагогики будет заключаться в решительной и безусловной демонстрации народу разницы между высоким и низким, прежде всего в ценностях и человеческих типах, и возвышения низкого, его облагораживания, то есть в работе с индивидуальными душами и коллективной, интегральной русской душой.
Где в России взять такую элиту? Способны ли мы, русские, на это вообще? Но ведь Россия веками производила аристократию, в том числе аристократию духа, и почти век, уже почти без нее, массово практиковала марксистскую классовую иерархическую идею, хоть и с «эксцессами исполнителя». Значит, мы, народ, в принципе способны соединить аристократию духа и иерархическую идею коммунизма, но без ее незрелости и грубых эксцессов. Возможно, первым шагом здесь будет формирование образа будущей элиты, воля к ее образу. Один из таких возможных образов я описал в очерке о моряках. Образ элиты, может быть, и задаст направление, в котором русский конь будет опускать свои копыта на столбовой дороге истории или — в рамках другой метафоры — русский корабль будет плыть в фарватере мировой истории, формируя ее, создавая своим движением. На дыбы нашего коня поднимали дважды, а теперь он потерянно и вяло бредет по двойной колее в ожидании третьей исторической силы, которая, подняв его на дыбы еще раз, пустила бы его в ровный галоп по дороге, ведущей к далекой и высокой цели.
Август 2020