Вадим Бакусев
Два ботика царя Петра Первого — удивительные и уникальные символические предметы, памятники русской истории; один был сделан в Англии, другой — им самим (или при его участии, в 1692-м). Известно, с каким вниманием в юности, а позднее даже с пиететом сам царь относился особенно к первому из них (1688), ближе к концу жизни вспоминая, что в объяснениях специалиста его сильно поразила способность парусного суденышка ходить не только по ветру, но и против. Примерно зная душевный склад Петра, можно думать, что пиетет этот он питал не к себе, а к истории России, воплощением которой с большим или меньшим правом себя считал. И впрямь, он и есть первый из двух ее основных узлов, в сплетениях которого судьба нашей страны навсегда и решительно изменилась. Вот и на свой ботик он умилялся, вероятно, как на символ — символ начала русского мореплавания.
Ускорение и определение вектора коллективного сознания русских как ступень осознанивания бессознательного, запуск процессов, внешне связанных с европеизацией России, — вот дело Петра. Оно выразилось во многих сторонах жизни народа, и одна из них совершенно особенная и уникальная. Царь создал для России новую сферу жизни — большое мореплавание. Не то чтобы русским мореплавание было прежде вообще неизвестно — на ладьях они ходили по Черному морю на Царьград, а поморы выходили на своих судах и в северные моря. Но первое осталось историческим эпизодом, а второе было узко локальным и специализированным занятием («каботажное» рыболовство и мелкая торговля). Новгородские же купцы времен расцвета своей республики, видимо, просто фрахтовали заграничные суда. О самостоятельном крупном судостроении, о национальном морском флоте и речи тогда не было.
Успехи Петра были впечатляющими — за какие-то тридцать лет он на пустом месте построил боеспособный русский морской военный флот, русские под руководством иностранцев хорошо и быстро овладели и военно-морской, и судостроительной, и судоводительской стороной дела и обрели тут самостоятельность, со временем создав свою морскую школу. Это была не только техническая и научно-практическая школа, но и школа жизни. Ведь море, зыбкая и опасная стихия, требовательно, и моряк — прежде всего тот, кто строит свою жизнь по требованию, в первую очередь по молчаливому или ревущему зверем требованию стихии, но потом — по требованию жизни и смерти вообще; иначе говоря, моряк — человек, который в принципе готов отвечать и отвечает выставленным ему требованиям. Моряк — человек, в походе всегда балансирующий между жизнью и смертью, можно сказать, наполовину живой, наполовину мертвый.
Поэтому ответственность, обязательность, дисциплина и самодисциплина стали определяющими чертами характера моряков, и офицеров, и матросов, и гражданский флот имеет здесь много общего с военным. К этим чертам сами собой присоединялись твердость духа, постоянная готовность встречать неизбежную в море опасность грудью, спокойная готовность к смерти, алертность и взаимовыручка — качества, в идеале присущие и сухопутным воинам, но усиленные открытым морем, которое не дает отступить или укрыться. Я уже не говорю о естественной тоске по земле, по своей земле, своей стране, свойственной всем морякам, и связанной с этим способности, даже потребности ее представлять, с честью и гордостью. Приводить исторические примеры нет нужды — они у всех на виду.
Все названные качества морской, особенно военно-морской души, безусловно, знаменуют собой некоторую степень сознания, заведомо более высокую, нежели присущую душе, их лишенной. Разумеется, сравнение морской души с сухопутной в этом отношении не имеет абсолютного смысла, но все-таки действует подобно правилу: среди живущих на суше встречаются разные люди, в том числе и «такие» (к примеру, военные летчики, спасатели, покорители Антарктиды, пожарные и т. д., а иногда и другие), но моряки — все в основном «такие». А раз так, можно говорить здесь о психологическом «микротипе», или особом типе русских людей.
Невольное, неизбежное противопоставление моряков и сухопутных людей не случайно. В землю человек пускает корни, поэтому она воплощает собой бессознательное. В море он постоянно подвергается новому и изобретательно ищет нового, постоянно уходя за горизонт; реальное море как поверхность, как дорога стимулирует рост сознания, хотя в сновидениях и т. д. в качестве представления о неизведанных пучинах и о неопределенности направлений часто символизирует бессознательное. Правда, поиск нового возможен и на суше — так бывает в эпохи освоения новых земель; но стоит освоению остановиться, как первопроходцы начинают пускать корни, которые хорошо и накрепко приживаются в нашем большом Лукоморье, в прошлом почти сплошь сельскохозяйственном, «где лес и дол видений полны», и быстро уходят в его бессознательные глубины.
Русские с точки зрения географии — внутренний народ: большая его часть до эпохи Петра Первого никогда не видела моря. Да и теперь, несмотря на максимально возможный выход России к морям, на их берегах живет очень небольшая часть нашего народа. Другое дело — народы изначально морские, такие, как древние греки или жители Великобритании. Их изолированность, защищенность морем и благоприятный климат способствовали росту населения, а рост населения при крайней ограниченности местных ресурсов земли выталкивал его «излишки» в море, то есть заставлял через море осваивать новые земли и ресурсы — заморские колонии. Если древние греки занимали дальние «пустоши», стараясь не ссориться с редкими окружающими народами, и считали свои поселения-колонии новой родиной, землей, на которой они работали сами, то англичане и другие европейцы отправлялись за море только завоевывать и грабить колонии ради своего благополучия и его излишков; посылавшие в море Колумба, Магеллана и т. д. интересовались только этим, и ничем другим, так же как немного позднее — Ост-индские компании. Усиленное морем сознание европейцев было направлено главным образом на эту цель и потому стало узко функциональным, то есть просто узким: примитивным сознанием хищника; недаром английское правительство покровительствовало в 17-м веке своим пиратам.
А русские? Петру не удалось выйти к Черному морю (а через него в Европу и дальше) — такой выход случился много позже; да и море это маленькое и внутреннее, к тому же условно запертое в проливах турками. Ему удалось только добыть для России Балтику, тоже маленькую и тоже, в сущности, запертую узкими проливами между другими странами. Когда благодаря этому все же открылась свободная торговля с Европой, северные моря на время потеряли для русских свое значение; об арктическом морском пути тогда и думать не могли. На просторы Тихого океана Россия, правда, уже вышла, но еще долго присутствовала там чисто формально.
А когда она там, наконец, прочно закрепилась, то как же воспользовалась этим? Материальную пользу, без которой, впрочем, можно было и обойтись, одно время давало только «приобретение» Аляски, то есть организация там частной фирмой нескольких торговых факторий, вынужденно взятых задним числом под покровительство русской властью, — при этом русские купцы не эксплуатировали индейцев, а более или менее честно скупали у них пушнину. И это всё; о золоте и нефти Аляски тогда никто не знал. Что же заставляло их стремиться к океану и в океан?
Никаких других заморских «приобретений» России было больше не нужно — она вскоре с легкостью отказалась и от Аляски как обременения: уж слишком она была далека, а ее обеспечение властными функциями слишком дорого. Морские богатства на таком отдалении были ей тоже не нужны — рыбы тогда хватало и без этого. Что же тогда, в конце 18-го — первой половине 19-го столетий, двигало Россией? Геополитические интересы? Но Китай уже явно дряхлел, а над Японией еще смеялись; США были свежи и слабы. Да, возможно, русские, сами о том не зная, сумели заглянуть на столетие вперед и занялись плаванием по Тихому океану на всякий случай, на русский авось. Они оказались как нельзя более правы, они «как в воду глядели» — но, повторю, сами о том не знали.
Поэтому, думаю, ими двигало что-то совсем другое — остается только предположить, что это было, во-первых, чистое любопытство, вызванное, возможно, тем, что море всегда уже на бессознательном уровне было для русских далекой экзотикой, стремление к бескорыстному познанию, желание заглянуть за горизонт, за край земли, идти все дальше и дальше в познании мира, то есть активность, свойственная очищенному от корысти сознанию, русскому сознанию, а, во-вторых, стремление этого сознания к универсальности, всемирности, в первую очередь понимаемой тогдашней властью, видимо, как желание утвердиться в ряду мировых держав — владеть мощным «глобальным» флотом и плавать по всем океанам.
Но для чего плавать по океанам, если у России не было ни океанских военных, ни крупных торговых целей? Ответ дают русские морские научные экспедиции — Лазарева и Беллинсгаузена, открывших Антарктиду, южный предел Земли, Миклухо-Маклая, изучавшего ее середину, а позднее исследования Арктики, северного предела планеты, и многие другие. Ни одна из них не преследовала никаких корыстных целей, но все приносили только радость открытия и движения вдаль, в безбрежность.
На переднем крае этого движения русской души в безбрежность — моряки, их новое, потенциально будущее народное сознание, не в том смысле, что оно будет морским, а в том, что будет по-русски очищенным от корысти сознанием. Вместе с другими передними краями, такими, как высшая наука и культура, военная авиация, космонавтика, наконец, внешняя активность России, а до революции и сразу после нее еще и эмиграция, они образуют пограничный, сознательный слой психики, внутри которого наливается и бродит и живительными, и ядовитыми соками ее бессознательное ядро. Кстати, ситуация сознания как переднего края психики свидетельствует об относительном отчуждении русского сознания от бессознательного, от глубин души, об их дивергенции, что требует дополнительного осмысления.
Но не слишком ли узок этот, морской передний край, чтобы принимать сколько-нибудь заметное участие в формировании русской интегральной психики как целого? Ведь доля моряков, а особенно военных моряков, а особенно моряков-подводников, элиты из элит, настоящей народной аристократии, самых образованных, самых чистых, гордых и крепких сердцем, в России отчаянно мала — они живут на береговых краях, на границах страны, а половину жизни проводят в море и уже поэтому словно бы и не участвуют в общей жизни народа непосредственно. Да и когерентность, преемственность судьбы и жизни встречается среди них не так уж часто — по большей части у военно-морских офицеров, а низшие чины срочной службы, отслужив свое, часто снова растворяются в общей народной массе, и не всем им удается удержать достигнутый на флоте уровень сознания, как было, к примеру, с матросами в первые годы после Октябрьской революции. Устойчивость морского психического микротипа держится на чрезвычайно тонком слое русского народа, а в техническом смысле на преемственности военно-морских традиций.
Способно ли новое морское сознание вместе с другими сознательными гранями народной души осуществить пролагающую путь в будущее иерогамию, «священный брак» сознания и бессознательного, моря и земли, то есть создать жизнеспособную психическую целостность народной жизни? В скобках замечу, что не случайно упомянул в начале очерка сказочное пушкинское Лукоморье — Пушкин и в этой поэме, и в своих сказках опирался на фольклор, где образ моря играет психологически не слишком определенную роль, но все же можно предположить, что неожиданный для психики сухопутного народа бессознательный символ моря, скорее всего, указывает на его, народа, необычное будущее. Да и знаменитый крейсер «Аврора» долгое время был символом нового мира.
Вряд ли моряки в ближайшем будущем в буквальном смысле слова сыграют эту столь важную для России роль, хотя, несомненно, могут и должны подыгрывать. Зато они выполняли, выполняют и будут выполнять другую важнейшую и необходимую психологическую и социальную функцию — быть идеальным прообразом подлинной элиты русского народа, одним из прообразов, которые когда-нибудь, надо надеяться, сблизятся с реальной жизнью России.
Февраль 2021