Вадим Бакусев
О генезисе современного российского «либерализма»
Русский народ — для начала констатирую всем известное и совершенно очевидное — как целое, то есть всеми своими частями, и ведущей, и ведомой, если говорить так, как хочется, а именно доброжелательно, в конце концов не справился с той исторической задачей, которую на себя взял, с великим Экспериментом построения лучшего из мыслимых общества, а если, что тоже все-таки возможно, говорить не столь доброжелательно, — с позором провалил его, бросив свои попытки хоть немного подняться над «человеческим, слишком человеческим» и всецело погнавшись за мечтой о достатке, об «уровне жизни», и в широких масштабах проявив такие качества, как лживость, леность и вороватость. Он во многом потерял при этом свою честь. Кстати, не в этом ли причина тайной, не осознаваемой ими самими нынешней нелюбви некоторых народов к русским? Ведь те взвалили на себя роль лидера среди других народов, их воплощенной совести, но зашли сами и завели те народы, что пошли за ними, не туда?
Если же Эксперимент был великим, но провалился, значит, он и участие в нем русского народа были многосложным и неоднозначным явлением, а потому на него, как и на все неоднозначное, можно и нужно посмотреть и под другим углом зрения, не впадая в противоречие: великий русский народ, несмотря на все свои тяжкие усилия и огромные жертвы, не смог с первого «подхода» одолеть дело будущего человечества, труднейшее из всех, какие когда-либо предпринимались народами, да к тому же растерял небольшое стадо вверенных ему народов, в том числе и близкородственных. Он в растерянности отступил, оплеванный, оболганный и опозоренный, бичующий себя и, быть может, напрасно взявший на себя «грехи всего мира», подавленный еще и тем, что так до конца и не понял, что же все-таки произошло и почему. С тех пор он испытывает стресс, предаваясь целому спектру негативных «душераздирающих» чувств — чувству стыда, вины, раскаяния, ностальгии, озлобления. Возможно, эта боль несколько притупляется для него тем, что для большей его части все то, что случилось между 1917-м и 1991-м годами, было как во сне, — ведь попытка Эксперимента застала эту его часть в существенно бессознательном, с глубинно-исторической точки зрения, состоянии.
А возможно, боль поражения, наоборот, тем сильнее, что он, великий русский народ, такие попытки понять, попытки, приближающие его пробуждение, все же предпринимает, но так и не достигает окончательного результата, то есть полной исторической ясности. Период исторического опамятования нашего народа, составляющий уже около тридцати лет, пожалуй, несколько затянулся; впрочем, при предполагаемых масштабах нашей исторической жизни и, значит, ее инертности это, наверное, сравнительно недолгий срок: известно, что русский человек всегда «долго запрягает». Но кое-что здесь, в достижении исторической и фактической ясности, все же, к счастью, в последние годы наконец шевельнулось, тронулось с места: русская душа начала опознавать в себе — по крайней мере, надо, чтобы именно в себе, а не вне себя, — некое «чужеродное тело» и, опознавая, все больше ненавидеть его, то есть выталкивать из себя.
А поскольку названные выше постыдные качества, а именно лживость, леность и вороватость, вместе с чувствами стыда и вины по закону психологии вытесняются в бессознательное (ведь они несовместимы в сознании с другими, реально наличными и притом противоположными качествами), ненависть тем сильнее проецируется вовне, что и сообщает ей, при всей ее справедливости, несколько патологический и очень часто показной характер; тем больше необходимость в хладнокровном и по возможности непредвзятом анализе ее объекта. Соответствующий процесс в душе русского народа, процесс опознания чужеродного тела, начался всего-то, может быть, около десяти лет назад, но за такое исторически небольшое время уже успел набрать весьма значительную силу. Понимание сущности российского «либерализма» — ясно, что речь идет о нем, — рано или поздно созреет в нашем обществе, но мне хочется по мере сил ускорить его.
Разумеется, это чужеродное тело — те люди, которые в 90-е годы или даже раньше надели на себя маску либерализма и назвались «либералами» Я заключаю это слово в кавычки именно потому, что оно — маска, нахлобученная на нечто совсем иное; либерализм же вообще, то есть как комплекс определенных идей, я тут не обсуждаю. Скажу только, что либерализм — вовсе не «идеология финансово-спекулятивного капитализма», а, наоборот, его личностно-психологическая основа, почва, идеология же — его натянутая на себя овечья шкура. В качестве замаскированных волков наполовину проснувшаяся сторона российского общественного сознания их и опознает. Она во многом и, главное, в сущности права в своей негативной оценке российского «либерализма», другой стороны этого же сознания. Названы характерные черты «либералов» и показана роль, которую они сыграли и все еще играют на последнем в данное время отрезке нашей истории.
Можно сказать, уже существует более или менее толковая, но поверхностная, ситуативная феноменология «либералов» ad hoc. Тем удивительней, что на месте его генеалогии в общественном сознании зияет пустота. Возможно, оно, а, точнее, стоящее за ним бессознательное инстинктивно избегает этого, в общем-то, несложного познания, потому что просто боится увидеть некоторые собственные черты, карикатурно увеличенные в кривом зеркале этого уродливого явления. Возможно, это нежелание знать объясняется стыдом людей за обман, на который они с такой легкостью поддались, ведомые в конечном счете традиционным сновидением русской души о благополучии.
Между тем без познания генеалогии «либералов» невозможно овладеть сущностью этого явления и, значит, когда-нибудь надежно обезопасить от него общество. Ведь познание генеалогии явления предполагает в первую очередь познание порождающих его условий; в данном случае при наличии таких условий, которые я назову позже, порождаемый ими человеческий тип будет воспроизводиться все снова, если не устранить эти условия и если не распознать генеалогию «либералов».
Речь тут идет о человеческом типе, в социологическом смысле прослойке, типе, весьма заразном и способном в качестве заразы поразить любого человека, что зависит только от личностных качеств соответствующего quodlibet, будь он рабочим, крестьянином, интеллигентом, капиталистом или даже коммунистом. Что касается социальной сущности нашего «либерализма», тут все просто: этот человеческий тип сложился в эпоху классического русского феодализма, в 17—18 веках, когда раздобревшая знать, в большинстве своем недалекая и тщеславная, в условиях относительной социальной стабильности нуждалась в многочисленной дворне и челяди. Набирали ее, естественно, из собственных «людишек», крепостных крестьян, и в некотором смысле это была отбраковка по принципу негативного отбора: в услужение к хозяину шли, то есть отбирались люди, не слишком пригодные для крестьянского труда и физически, и психически — не самые крепкие телом и духом, что было выгодно обеим сторонам, и крестьянству, избавлявшемуся от лишней обузы, и барину, получавшему слуг, которыми было легче управлять и вообще делать из них что угодно. Жизнь и служба при барине окончательно превращали эту чернь в то, чем она и должна была стать, — в «хамово племя», по точному выражению А. С. Пушкина; впрочем, с его стороны это, возможно, был перевод французского la race maudit, что звучит еще хуже, как мерзкое отродье, подлый сброд. (Крестьянин в поле, рабочий у станка — не чернь, а человек, занятый настоящим делом, знающий свое полезное место и потому наделенный чувством собственного достоинства, какими грубыми ни были бы его манеры, ограниченным — его кругозор и т. д.)
Представим же себе эту жизнь в ее главных чертах, чтобы понять те человеческие качества, которые развивались на ее основе; представим ее себе, пользуясь собственным воображением, общедоступными историческими сведениями и молчаливой, то есть без ссылок, помощью классической русской литературы. В первую очередь надо сказать, что барская челядь была оторвана от крестьянства, считала свое положение несравненно более высоким, а перспективу вернуться в исходное положение, что в виде сурового наказания с ней иногда случалось, — ужасной личной катастрофой, которой надо было избежать любыми средствами. Оторвана она была тем самым и от народной жизни и традиции, а, значит, и от всякой традиции вообще, ведь аристократические ценности были для нее недоступны «по положению». Оставались еще разве что «христианские ценности», но ниже я покажу, почему они могли быть для хамова племени лишь маской.
Хамов было много, очень много — у каждого аристократа от нескольких десятков до нескольких тысяч; дворянин, которого обслуживал десяток хамов или меньше, среди своих считался нищим. У магнатов с тысячами слуг было множество мест для жизни, и в каждом его должны были ждать хамы, холуи, готовые немедленно выполнить любое приказание. Хамов было даже больше, чем нужно самому барину, — «с запасом»: ведь аристократы принимали у себя целые толпы гостей и родных. Избыток числа хамов порождал жесткую конкуренцию между ними — в те редкие моменты, когда хозяин был на месте, каждый хам из кожи вон лез, чтобы попасться ему на глаза, отличиться, запомниться и приблизиться, а других по возможности «утопить»; каждый из них был «сам за себя» — отсюда сильная склонность к предательству и «либеральный» индивидуализм, цинизм, хитрость и наглость.
Важнейшим условием жизни, сформировавшим характер барской челяди, была праздность. Многие хамы бывали заняты «делом» — например, выносить ночной горшок барина или его камердинера — лишь несколько дней в году. Дни, недели и целые месяцы проходили для них в безделье; они ничего не знали и не умели, вернее, не знали и не умели ничего стоящего, а чтобы оправдать свое невежество и непригодность, презирали и ненавидели на всякий случай любое знание и умение. Эту пустоту в своей томительной праздности и близости богатства, к которому не имели права прикоснуться, они заполняли, за неимением других, «рессентиментными» чувствами — завистью и ненавистью ко всякому, кто оказался более удачлив. Свои чувства, вызванные, конечно, их униженным, зависимым положением в жизни, они были вынуждены скрывать, особенно перед хозяином; отсюда лживость и лицемерие хамов. В большинстве своем они были пожизненно связаны с избыточными, фиктивными функциями вроде пресловутого чесания пяток. Поэтому яркая кажимость навсегда заслонила в них бледное, выцветшее, имитированное бытие. Злоба и разочарование в жизни копились в них годами и переходили к следующим поколениям хамов: ведь дети чаще всего наследовали и поневоле копировали должности, души и образ жизни своих родителей; так постепенно возникло целое сословие барской челяди с наследственными чертами характера.
Их список венчает воровство, хитрая расчетливость, жестокость и криминальные наклонности вообще — если хаму не удавалось приблизиться к хозяину и занять теплое местечко при нем, обеспечивающее безбедное существование и внушавшее довольство жизнью, он, хам, начинал потихоньку обкрадывать барина, тем самым утоляя не только свою страсть к обогащению, но и чувство мести. Впрочем, те немногие хамы, которым улыбнулось их, хамское счастье, по инерции все равно продолжали воровать; в результате некоторые из них становились богаче своего хозяина. Но ярая ненависть к тому месту, где они жили в унизительной для них роли безгласных слуг, в них сохранилась — отсюда их принцип «где хорошо, там и родина» и убежденный антипатриотизм и русофобия.
Все это хорошо известно, и я лишь напоминаю о том, что поможет понять дальнейшее; важнее проследить последующую судьбу сословия и человеческого типа барской челяди. После отмены крепостного права в России постепенно исчезло сословие барской челяди, но отнюдь не исчез соответствующий человеческий тип. Он начал выходить за пределы сословия уже и до этого: некоторых отпускали на волю «за заслуги»; другие выкупили себе волю за деньги, сворованные у хозяина. Чаще всего те и другие становились купцами, торгашами. Но в широких масштабах тип барской челяди вышел «в народ» после 1861-го — одновременно с освобождением массы настоящих крестьян. Они, растерянные и дезориентированные, не приспособленные к самостоятельности, встречались с многочисленной бывшей барской челядью в городах, куда перемещались в надежде на заработок, и легко подпадали под ее влияние, то есть становились носителями ее типа. Однако этим дело не ограничилось: среди челядинцев, то есть людей, изъятых из народа, были и своего рода интеллигенты — бывшие крепостные актеры, музыканты, художники, балерины и т. д. Все они волей или неволей транслировали свой человеческий тип всему обществу, так что тип перестал быть привязанным к сословию. Лучше всех держались, то есть не заражались им, часть дворян с научным складом ума и попавшие под их влияние рабочие и крестьяне — будущее ядро революции.
Почему же тип барской челяди оказался настолько контагиозным, что поразил и людей, никогда не живших в тех условиях, которые породили этот тип? Общее напряжение в обществе и глухое недовольство жизнью людей, лишенных ясного понимания и знаний вообще, — вот, видимо, ответ на этот вопрос. Ведь недовольство заразительно, потому что объединяет людей на почве сильной эмоции. Соблазн присоединиться к уже готовому, давнему недовольству и ненависти непреодолим для людей с низким уровнем сознания и высоким уровнем невежества. Недовольство стирает различия, и именно поэтому тип барской челяди так легко имитировал «трудящихся» во время революции — хамы почуяли в ней свою выгоду, да и их рессентиментные чувства нашли себе в ее ходе временное утоление. С особенной легкостью заражалась советская интеллигенция низшего разряда, ведь у интеллигентов всегда есть поводы для недовольства, а у второсортных тем более.
Люди этого типа активно лезли наверх, на вершины социальной пирамиды, и особенно активно занимали позиции в сферах, обеспечивавших им безопасность и достаток, — в «органы безопасности» и торговлю. А большевики совершили ужасную ошибку, приняв их за своих, — как же, ведь по «социальному происхождению» они были «из крепостных» и притом в совершенстве владели социальной мимикрией. Эту ошибку, приведшую к порче социализма, задним числом заметил Сталин: он обрушил на тип барской челяди (правда, не только на нее) репрессии, но было уже поздно, порча проникла слишком глубоко и оказалась неизлечимой. В скобках замечу: я отнюдь не оправдываю эти репрессии, поскольку нахожу их бесполезными.
Если бы НЭП сработал не как экономическая политика, а как изолирующая социальная педагогика своего рода, длящаяся десятилетиями, у России был бы шанс если не окончательно избавиться от хамова племени, то по крайней мере взять его в руки, ограничив мелким производством и обслуживанием, чем оно вполне удовлетворилось бы как своей единственной родной стихией. Социального чутья и ума большевиков хватило на то, чтобы решительно отлучить хамово племя нэпманов от культуры и образования, а вот у нынешних «государственников» такого ума нет. Но беда нашего народа была в том, что хамы, как я уже сказал, к тому времени уже стали явлением более широким, нежели нэпманство, и уже после ликвидации НЭПа все равно воровски прокрались в культуру и образование, почти безраздельно захватив эти сферы и перекрыв народу перспективы пробуждения души.
Выжившие после отмены репрессий, получившие послабление и облегчение хамы размножились — разумеется, не столько физически, сколько путем ненамеренного заражения народа. Порча распространялась и вертикально, до самого верха общества, и вширь — и, конечно, в основном там, где пахло нетрудовой выгодой и привилегиями; поражены оказались многие, от буфетчиц до профессоров, актеров и партийных функционеров. Понятно, к чему стремилось хамово племя и его потомки, поначалу втайне, — к реализации своей вековой мечты занять место господ, о чем при настоящих господах не могли и думать. А это было — и оказалось — возможно только в результате порчи народа и отмены идеи коммунизма.
Как им это удалось, всем известно. Теперь они — говорю абсолютно хладнокровно и беспристрастно — уже не приказчики, лакеи, швейцары и буфетчицы, не фарцовщики, завмагами и комсомольские функционеры, а внешне респектабельные «бизнесмены», журналисты, профессора истории, режиссеры (разумеется, только имитирующие гражданскую позицию, науку и искусство) и, конечно, чиновники — «либералы», но их человеческая сущность от этого не изменилась: это по-прежнему все то же самое хамово племя. Теперь они прислуживают новым хозяевам — узаконенным уголовникам, отечественным и зарубежным; они больше не чешут им пятки, хотя и продолжают развлекать их, а имитируют идеи, создавая для своих хозяев обманное прикрытие. Теперь они остервенело считают себя «элитой», очень неуклюже, неумело и бездарно имитируя прежних господ, — но их с головой выдает уже один только так поразительно часто встречающийся в их речи маячок — слово-паразит, нагловато-испуганный переспрос «да(?)» (с психологическим подтекстом, выражающимся в бессознательном внутреннем монологе: «Я правильно понял твое приказание, барин? Впрочем, все равно обворую; но все-таки немного страшно — а вдруг барин больно накажет?»). И теперь хамово племя несет народу не просто порчу, а болезнь и тотальное разрушение. Так оно реализует и не может не реализовывать свою нигилистическую сущность, принимая ее за свободу, — ненависть ко всему, что обязывает: тут срабатывает «генетическая» память барской челяди о кулаке и плетке господина как средствах воспитания честности и трудолюбия.
А все, что обязывает, — это, по сути, любая организованная система, и вот его главные устои: культура, государство в его социальной функции, знание и наука, насколько она не сулит выгоды им, «либералам», история, мораль, традиция, родина (ubi bene…), религия, искусство, язык и, наконец, даже сама биологическая природа человека. Они инстинктивно — такова уж их природа — стремятся подвергнуть все это порче и в конце концов уничтожить, сознательно считая все обязывающее «фашизмом». А для их «мыслителей» неприемлемы все теории и идеи, так или иначе обосновывающие обязательственные начала жизни, — традиционные теологии, марксизм, ницшеанство и т. д.
Но ведь все, что обязывает, и составляет сущность жизни, и в конечном счете «либеральный» нигилизм, что справедливо заметил уже Фридрих Ницше, направлен против жизни, а, стало быть, на ее самоуничтожение, самоубийство. В этом они, конечно, вольны — именно в том, что касается их самих, и те, что не подверглись порче, только вздохнут с большим облегчением, если «либералы» уничтожат себя. До этого, однако, далеко, по крайней мере, кончать с собой на самом деле они явно не стремятся, предпочитая существовать в своем позолоченном небытии. Специально добавлю, что не «разжигаю» ненависть к этому человеческому типу, но стараюсь внушить презрение к нему, а это разные вещи. Презрение и еще смех куда эффективнее ненависти.
Надо сказать, что «либеральное» хамово племя — сила, и сила страшная. Оно — уродливый и сам по себе хилый карлик, крошка Цахес, но не вальяжно расхаживающий и в результате случайного и злого колдовства внушающий всем свою огромную значимость, как у Э. Т. А. Гофмана, а оседлавший хребет, шею народа, пустивший в него глубокие корни, сросшийся с ним, пьющий из него соки жизни и разума и впускающий в этот единый организм анестезирующий яд. Именно благодаря такой анестезии ему хорошо удается скрывать свое постыдное происхождение и сущность, даже сам факт своего существования. И в этом его слабость — ведь стоит их распознать, и колдовская, анестезирующая сила хамова племени развеется, как вонючий дым, а там уж останется только со смехом и презрением, но и со стыдом за собственную доверчивость посмотреть в его уродливое лицо, в пустые, злобные глаза и отбросить карлика прочь.
К русскому народу уже мало-помалу возвращается специфическая чувствительность, и остается сделать немногое, совсем, как я уже говорил, простое — разглядеть сущность нашего, да и всякого вообще «либерализма», понять, что хамы — это и есть «быдло» и что, держа их на загривке, народ и сам будет оставаться быдлом, а скинув, получит шанс перестать быть им и стать тем, кем и должен быть.
В условиях такой реальности остается только один, но зато самый важный вопрос: как не последовать за хамовым племенем в небытие людям, не подвергшимся порче? Общий ответ напрашивается сам собой: не позволить ему уничтожить культуру, государство, знание и науку, историю, мораль, родину, дающую силы традицию (религию можно пропустить), искусство и язык, человеческую биологию, а, значит, сохранить жизнь народа и его место в истории. Но для этого народ должен мобилизовать все свои силы и направить их, куда следует. Это стало бы важным шагом на пути к его пробуждению и самоочищению, которое и было бы равнозначно его очищению от «либеральной» проказы, ядовитой пены и накипи на душе русского народа.
Январь 2020