Сон и помрачение

Георг Тракль

 

Предисловие переводчика Вадима Бакусева

Публикуемый здесь в моем переводе текст представляет собой формально самостоятельную часть книги Георга Тракля (1887—1914) «Себастьян во сне» (1912 — 1914).

Тема этого текста, на мой взгляд, — не воспевание (эстетизация) зла, как можно подумать спроста, а зло как чары, подобные чарам страшного, но «дионисийски» красивого сновиденья, зло как проклятье, как рок. Что ж это за рок? Если принять за верное, что Тракль творил символами, то надо полагать, что в своей символической глубине этот рок, это проклятье много шире выставленных на передний план семейных, и я не согласился бы с утверждением о личной подоплеке его творчества — во всяком случае, читатель вправе ничего о ней не знать, а должен доискиваться до «алхимически» очищенных огнем искусства основ художества Тракля. Поэтому я думаю, что речь тут идет о человеческой «семье», человеческом роде вообще, а слово «помрачение» (Umnachtung, от Nacht, «ночь»), использованное тут автором, подспудно отсылает, с одной стороны, к содержанию стихотворной подборки, а с другой — к ницшевскому представлению о «помрачении Европы» (хотя Ницше пользовался другим словом — Verdüsterung, от düster — «темный, мрачный»). В этом помрачении «семья» в лице своего нынешнего представителя (герой представляет младшее поколение и волевое начало) губит собственную «невинность», воплощенную в женском, сестринском начале, представляющем чувство.

Не могу удержаться, чтобы не обратить внимание читателя и на чувственное измерение искусства Тракля, на особую символическую и музыкальную живописность его текстов, в том числе и этого. Пусть читатель последовательно отметит про себя все слова (эпитеты), означающие цвет, — и он увидит, что те составляют ритмически повторяющиеся группы (а сами цвета близки к палитре «ар-нуво»). От этого чисто чувственного удовольствия затем можно снова перейти к познанию и переживанию символического смысла каждого из цветов. Я не буду раскрывать их все, да и не претендую на это, а отмечу только главный для Тракля — пурпурный. Это, как известно, цвет тайны; но поскольку он смешан из синего и красного, то надо понять его тут как символ «тайна крови», то есть рода, или, выражаясь более напыщенно, как мистерию рока.

Этот перевод я публикую здесь впервые.

 

 

СОН И ПОМРАЧЕНИЕ

 

Вечером в старца отец превратился; в темных комнатах стало каменным лицо матери, и на мальчике почило проклятье семейного вырождения. Иногда вспоминал он свое детство, полное болезни, ужаса и мрака, игры тайком в звездном саду, или — как кормил крыс на меркнущем дворе. Из синего зеркала вышла тонкая фигура сестры, и он замертво рухнул во тьму. Ночью лопнули, подобно алому плоду, его губы, и звезды мерцали над его безъязыкой печалью. Его сновиденья заполнили старый дом предков. Вечером любил он ходить на заброшенный погост или осматривал в темной мертвецкой трупы, зеленые пятна разложенья на руках их прекрасных. У ворот монастыря он попросил кусок хлеба; тень вороного коня прыгнула на него из тьмы и напугала его. Лежа в холодной постели, он захлебывался невыразимыми слезами. Но некому было положить ладонь ему на лоб. Когда пришла осень, бродил он, ясновидящий, по бурому лугу. О часы бурного восторга; вечерние зори на зеленой реке; погони. О душа, тихо певшая песню пожухшего камыша; пламенное благочестие. Тихо гляделся он, долго — в звездные жабы глаза, прыгающими руками ощупывал прохладу старого камня и обдумывал почтенное сказанье голубого ручья. О серебристые рыбки и плоды, падавшие с искривленных деревьев. Аккорды собственных шагов внушали ему гордость и презрение к людям. На пути домой он увидел заброшенный замок. Изливая печаль вечеру, стояли в саду замшелые боги. Он же думал: здесь жил я в незапамятные годы. Но в темной пещере проводил он дни, лгал, крал и скрывался, пламенный волк, от белого лика матери. О часы, когда, с окаменевшими устами, он бросался на землю в саду под звездами, и падала на него тень убийства. С пурпурным лбом шел он к болоту, и гнев Божий терзал его металлические плечи; о березы под бурей и темные звери, стороной обходившие свои помраченные тропы. Злоба палила его сердце, сладострастие, когда в зеленеющем летнем саду он насиловал молчаливое дитя, в светлом лице узнавая свое, помраченное. Ах, этот вечер у окна, когда из пурпурных цветов вышел страшный костяк, вышла смерть. О вы, башни и звоны; и тени ночи пали на него камнями.

Никто не любил его. В его голове пылала ложь и разврат в темнеющих комнатах. Синий шорох женского платья обращал его в столп — но в дверях стояла ночная фигура матери. До его изголовья тень зла уже поднялася. О вы, ночи и звезды. Вечером вышел он в горы с калекой; на льдистой вершине лежал розовый отблеск вечерней зари, и сердце его тихим колоколом в сумерках билось. Тяжко гнулись над ними бурные ели, и красный охотник вышел из леса. Вот ночь настала, и хрустально разбилось его сердце, и мрак ударил его в лоб. Под голыми дубами он ледяными пальцами задушил дикую кошку. С плачем явилась одесную белая фигура ангела, и во мраке выросла тень калеки. Он же поднял камень и бросил в того, и тот с ревом бежал, и со вздохом растаял в тени дерева нежный лик ангела. Долго лежал он на кремнистой пашне и глядел, дивясь, в золотой шатер звездных высей. Летучие мыши спугнули его, и он бросился во мрак ночи. С перехваченным дыханьем вошел он в заброшенный дом.  На дворе пил он, дикий зверь, из синих вод колодца, пока не замерз. В лихорадке сидел он на ледяных ступенях, истово прося у Бога смерти. О лик ужаса серый, когда он поднял круглые глаза от перерезанного горла голубки. Прошмыгнув по чужим ступеням, он повстречал еврейскую девушку, и схватил ее за черные волосы, и взял ее уста. Вражда шла за ним по пятам переулками темными, и ухо его терзал железный скрежет. По осенним стенам он служкою тихо шел вслед за безмолвным священником; под иссохшими деревьями вдыхал, пьянея, багрец этих почтенных одежд. О падший диск солнца. Сладкие пытки терзали его плоть. В заброшенном проходном доме явился ему, весь в нечистотах, его же окровавленный облик. Сильней полюбил он возвышенные камни творенья; башню, что с адской гримасой штурмует ночами синее звездное небо; холодный склеп, хранящий огненное сердце человека. О горе невыразимой вине, возвещающей это. Но когда он с горящей душою сошел к осенней реке под обнаженными деревами, явился пред ним, в волосяном плаще, пылающий демон, сестра. По пробуждении угасли у ее изголовья звезды.

О родовое проклятье. Когда в запятнанных комнатах свершаются судьбы, тление вносят в дом смерти шаги. О, если б на дворе была весна, и в цветущем дереве пела милая птица. Но сединою сохнет зелень скупая на окнах, не спящих ночами, и кровоточащие сердца опять замышляют злое. О темнеющие вешние тропки погруженного в думу. Лучше радуют его цветущие кусты, юный посев селянина и поющая птица, нежная тварь Божья; вечерний звон и прекрасная общность людская. Чтоб он забыл о судьбе и язвящих шипах. Вольно зеленеет ручей, что в серебро обращает ему ноги, и шуршит говорящее древо над его помраченной главою. Вот исхудавшей рукой он змею поднимает, и в горючих слезах растекается сердце. Возвышенно леса молчанье, зазеленевший мрак и мшистые твари, что вспархивают, лишь только ночь наступает. О ужаса дрожь, когда всякая тварь узнает, что виновна, что идет тернистой тропою. И в терновнике вот он увидел белую фигуру юной, истекающей кровью на плаще жениха. Он же немо, страдая, стоял перед нею, укрытый своими стальными власами. О вы, лучистые ангелы, вас пурпурный ветер ночи развеял. Всю ночь он прожил в хрустальной пещере, и на лбу его наросло серебро проказы. Тенью прошел он вниз по тропинке под звездами осени. Падал снег, и синяя мгла дом затопила. Слепого раздался жесткий голос отца, заклинающий ужас. Горе согбенному призраку женщин. От цепенеющих рук гибель пришла плоду и снасти обуянного ужасом рода. Первенцев волк растерзал, и сестры бежали в темные сады к старцам костлявым. Помраченный провидец пел им у разрушенных стен, и голос его поглотил Божий ветер. О сладострастие смерти. О вы, чада потускневшего рода. Серебром светятся злые цветы крови на его виске, месяц холодный в его разбитых очах. О не спящие ночью; о снискавшие проклятье.

Глубок сон в темных отравах, полный звезд и белого лика матери, каменного. Горька смерть, пища уставших от школы; в бурых сучьях ствола, осклабившись, распадаются лики из глины. Но тихо запел тот, в зеленой тени бузины, пробудившись от злых сновидений; милый друг детства, к нему приблизился розовый ангел, чтобы он, нежная дичь, вдремался в ночь; и увидел он звездный лик чистоты. Золотом свесились подсолнухи чрез садовую ограду, когда лето пришло. О трудолюбие пчел и зелень орешника; о пролетающие грозы. Зацвели серебром и маки, неся в зеленых коробочках наши ночные звездные сны. О как затих дом, когда отец отошел во тьму. Пурпуром зрели плоды на деревьях, и садовник двигал жесткие руки; о волосистые знаки под солнцем палящим. Но тихо вошла вечером тень умершего в горюющий круг домашних и хрустально звенела поступь ее над зеленеющим лугом пред лесом. Молча собрались они за столом; умирающие, преломили хлебы они восковыми руками, хлебы кровоточащие. Горе каменным очам сестры, ибо за трапезой ее безумье взошло на ночное чело брата, и под страдающими руками матери хлеб превратился в камень. Горе умершим, ибо серебряными языками молчали они о преисподней. Вот угасли лампады в прохладном покое и пурпурными масками молча глядели друг на друга люди-страдальцы. Всю ночь шуршал дождь, освежая нивы. В тернистой глуши он шел, помраченный, зажелтевшею тропкой среди колосьев, вслед за песнью жаворонка и нежною тишью зеленых ветвей, шел, желая покоя. О вы, деревни и мшистые ступени, зрелище знойное. Но с костяным звуком бредут шаги через спящих змей на краю леса, и ухо следит беспрестанно за яростным воплем коршуна. Каменистую пустошь нашел он под вечер, свиту мертвого на пути в темный дом отца. Пурпурное облако облекло его чело, и молча обрушился он на собственную кровь и собственный образ, на лунный лик; камнем уйдя в пустоту, где в разбитом зеркале явилась, умирающий юноша, сестра; и ночь поглотила прóклятый род.