Данила Уськов
В нынешней глобальной ситуации меня по-настоящему впечатляет одно обстоятельство — никто из западных лидеров, или хотя бы значимых персон, не говорит о развитии и настоящем будущем. Ведь цифровизация, чипированная свинья Илона Маска и прочие «новации» — это не будущее, а его остановка. То же происходит и в гуманитарной сфере, которая, казалось бы, гораздо свободней, чем сфера политическая. Что мешает какому-нибудь философу начать говорить о сопротивлении постмодерну, обществу спектакля и выдвинуть свою альтернативную модель? Но и в философии никто серьезно будущим не занимается, вместо этого можно услышать только какое-то невнятное блеяние в духе какого-нибудь Жижека. Поругать наличествующее и поскулить о прошлом — на это хватает многих, но не более того. Под давлением же нынешних мегатрендов хрустят и ломаются великие тысячелетние религиозные институты. Ватикан блеет так же, как и современные философы, и делает одну уступку за другой. Но что лежит на другой чаше весов — чаше неразвития?
Эта чаша наполнена неукротимой волей и энтузиазмом. Великие идеи, масштабные мировые проекты и саму парадигмальность как таковую принялись ломать сразу после Второй мировой войны. Творения Фридриха фон Хайека и Карла Поппера не только работали на приравнивание фашизма и коммунизма, но и на остановку любого развития. Попперовская концепция «фальсифицируемости» — это смерть науки, а не критерий научности. Запрет на выдвижение больших идей и проектов, которые, по Попперу, якобы всегда приведут к «тоталитаризму» — это запрет на историю. Свободная рыночная экономика без вмешательства государства, по Хайеку, — это то же самое, но в экономическом преломлении. Любая масштабная проективность — это зло. Таким образом Поппер, не скрывая этого, расплевывался практически со всей философской традицией. Маркс для него нехорош, так же как Гегель или Платон. Все это ужасный «историцизм» — попытка выявить исторические законы и организовать по ним жизнь общества. Такой подход, по Попперу, всегда ведет к тоталитаризму. То есть фактически вся великая философия и наука — тоталитарны, как тоталитарно любое историческое величие.
Такое проклятие истории и всего того, что ее порождает, не случайно шло параллельно с приравниванием коммунизма и фашизма. Ведь фашизм — это квинтэссенция историофобии, желание повернуть колесо истории вспять. И именно в его пользу, даже чисто формально логически, играли Поппер и Хайек. Если коммунизм чудовищен, то получается, что воевавший с ним фашизм уже не так и плох. Если же взять еще и юридическую и все другие стороны вопроса, то становится очевидным, что такое уравнивание служит не столько осуждению коммунизма, сколько реабилитации фашизма. И это неоднократно уже подтверждалось на практике. Чуть кто заговорит о декоммунизации, сразу к данному процессу подключаются власовцы, любители фон Паннвица и все прочие почитатели фюрера — это политический закон. Хочешь проклясть коммунизм? Тогда готовься дружить с нацизмом, ибо главным интересантом такого процесса является именно он. Таким образом, Поппер и Хайек сразу же после Второй мировой войны закладывали почву под нового фюрера и это прекрасно понимали, маскируя свой замысел за криками о свободе и демократии, а также за наукообразием и Нобелевской премией.
После Хайека и Поппера фактически тем же самым занялись постмодернисты. Субъект, метафизика и вообще любая вертикаль, а также смысл как таковой, постмодернисты отменяют. Вслед за структурализмом, который, грубо говоря, предложил увидеть мир и культуру как текст, постмодернисты (они же постструктуралисты) взяли эту оптику на вооружение. Однако они начали применять к такому максимально широко понимаемому тексту приемы декомпозиции, деконструкции, выявления «маргиналий», в которых якобы автор скрыл подлинное, вытесненное содержание и другие. Совокупность этих постмодернистских и постструктуралистских приемов преследовала собой одну цель — убить смысл и целостность мира. Сегодняшние же тенденции с парадами ЛГБТ, размножением половых принадлежностей, которые исчисляются уже чуть ли не сотнями, собрания феминисток, натурально адресующие к ведьмовским шабашам, и многое другое является прямым следствием господства деструктивных философских моделей от Поппера и Хайека до постмодернистов Делеза, Дерриды и других.
Но тут возникает один интересный вопрос. Как на самом деле относились и относятся к своим философским изысканиям сами постмодернисты? Скажем, согласился ли бы ныне покойный Жак Деррида полететь на самолете или жить рядом с ядерной станцией, твердо зная, что пилоты и обслуживающий персонал пользуются его методами деконструкции на полях должностных инструкций? Ведь сегодня специфическое прочтение своих должностных обязанностей мы уже можем наблюдать воочию. Так, недавно одна женщина — капитан корабля посадила судно на мель, а потом выяснилось, что она при помощи измененного маршрута судна рисовала на морской глади мужской половой орган. А до этого экипаж «Боинга», следующего маршрутом Москва — Екатеринбург, начертил тот же орган при помощи траектории самолета. А что если на ядерных объектах начнут развлекаться в таком духе? Согласились бы сами постмодернисты плавать на судах с подобным веселым экипажем и жить в ими же созданном мире безумия? Если нет, то на что они рассчитывали сами?
Рядом же с этим вопросом возникает и другой: а на что рассчитывает мировая элита, которая продвигала этих постмодернистов? Что она вообще думает, когда проталкивает архаическое безумие в современный мир с ядерными и цифровыми технологиями? Она спрячется в бункере, когда разверзнется полномасштабное мировое безумие? Но в чем тогда, прошу прощения, «кайф»? Зачем это надо все протаскивать? Поиск ответа на оба эти вопроса выводит на общий вопрос о представлениях об историческом развитии и истории как таковой.
Постмодернизм не мог выпрыгнуть из ниоткуда, и тем более он не мог начать диктовать мировые тренды, если бы не опирался на какую-то реальную тенденцию внутри предшествующего периода развития. Писали бы себе и писали постмодернистские философы свои трактаты, занимались бы своими интеллектуальными играми до скончания веков — ничего бы не изменилось. Да, их «игры» решила поддержать существенная часть элиты. Но, во-первых, опять же надо отвечать на вопрос: зачем? И, во-вторых, даже элитная поддержка все не решает. Прошу прощения, если общество не хочет, то элита и постмодернизм на него не вскочат.
Предыдущей эпохой развития, которую отрицает постмодернизм и на смену которой он пришел, была эпоха модерна. Как ни странно, нечто поведал о специфических потенциях модерна наш великий Александр Сергеевич в своей маленькой трагедии «Моцарт и Сальери». В ней Сальери буквально излагает суть модернистского подхода к науке, творчеству и самой жизни:
«Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты».
А далее пушкинский Сальери сообщает нечто странное о последующем творческом процессе:
«Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слез вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали».
То, что тут описывает Сальери никак иначе, как мистерией, не назовешь. Подобно древнему богу Сатурну, который пожирал собственных детей, Сальери, «вкусив восторг и слез вдохновенья», после этого сжигал свои произведения «и холодно смотрел, как мысль моя и звуки, мной рожденны, пылая, с легким дымом исчезали». Это очень специфическое действо, не правда ли?
И только гораздо позже Сальери обрел специфический покой, который нарушило появление Моцарта — альтернативы Сальери:
«Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном».
Вроде бы сатурническое начало покинуло Сальери, однако, как мы помним, он травит Моцарта, и сходным образом, подобно тому, как ранее он смотрел на то, как горят его произведения, Сальери вкушал звуки великого «Реквиема», который исполнял уже отравленный Моцарт. Так, может, окажется, что модерн, будучи проектом развития, уже внутри себя содержал своего убийцу в виде постмодерна? Причем приход этого убийцы изначально был запрограммирован его генезисом? Что, если мировая элита сама, подобно пушкинскому Сальери, с специфическим наслаждением наблюдает за тем, как «горит» творение ее рук — западный мир, как занималась она и убийством альтернативного проекта развития в виде СССР, который в пушкинском произведении олицетворяет Моцарт?
Такая постановка вопроса заставляет нас задуматься о том, каким образом из определенного проекта развития, который всегда подразумевает не только проектность, но и все то, что отрицают постмодернисты (вертикаль, смысл, метафизика, большая цель и др.), вылезает то, что его отрицает?
Постмодернисты в целом имеют весьма определенный философский генезис, а именно знаменитые лекции по «Феноменологии духа» Гегеля, прочитанные с 1933 по 1939 год выдающимся философом и одним из «архитекторов» Евросоюза Александром Кожевым.
Аутентичная философия Гегеля настолько сложна, что на комментариях к ней можно создать себе авторитет в философской среде, что и сделал Кожев. Его философская «звезда» взошла именно так. На его лекциях присутствовали, а также читали их конспекты и знаменитую книгу Кожева «Введение в чтение Гегеля» такие интеллектуалы, как Жак Лакан, Раймон Арон, Андре Бретон, Морис Мерло-Понти, Жорж Батай, Жан-Поль Сартр и многие другие. Кожевская трактовка Гегеля повлияла на таких представителей постмодернизма и постструктурализма, как Жак Деррида и Мишель Фуко. То есть Кожев на основе философии Гегеля создал очень мощное философское направление, представители которого, однако, отнюдь не называли себя гегельянцами. Жорж Батай, Мишель Фуко и Жак Деррида — одни из главных основоположников постмодерна, то есть того направления философии, которое вроде как Гегеля отрицает…
На самом деле, вполне аутентичный классический Гегель говорил о конце истории. После того как его мировой дух, творящий историю, завершит свою работу и получит «понятие» о себе самом, история завершается и наступает стадия агонии и игры. Прекрасно понимая эту гегелевскую концепцию, Кожев напрямую писал, что после конца истории наступает царство зверя. При этом Кожев лживо и преступно уравнивал такой конец с коммунизмом Маркса, как потом вслед за ним это стали делать те же постмодернисты, которые много спекулировали на левой идее. То есть вполне корректно можно сказать, и с этим, думаю, в силу диалектического характера своей философии не стал бы спорить и сам Гегель, что философия Гегеля и соответствующее понимание истории одновременно содержат в себе и свое отрицание. Стало быть, постмодернисты и многочисленные ниспровергатели больших исторических идей во многом являются гегельянцами, но не классическими, то есть теми, кто признает не только конец истории, но и ее саму, а такими, которые ставят акцент только на конце. Сам же этот конец вполне соответствует гегелевской философии, которую они вроде как отрицают.
В этой связи особо интересно отношение самого Кожева к концу истории. Ведь он, прекрасно понимая, что такой конец — это царство зверя, активно на него работал и даже осуществлял подтасовки, пытаясь совместить Гегеля с христианством и отрицая сущностный антагонизм Гегеля и Маркса, ибо у Маркса история не кончается, а только начинается в подлинном смысле слова после прихода коммунизма. Кроме того, ведь и сам Кожев в одном лице совмещал философа и европейского элитария.
Главный специалист по творчеству Кожева в нашей стране Алексей Михайлович Руткевич в своей статье «Pax europeana» пишет о Кожеве и его философии следующее:
«В Гейдельберге он изучает философию и восточные языки, — хотя он занимался и китайским, и тибетским языками, в совершенстве Кожев знал санскрит и древнеиндийскую философию. Тем не менее диссертацию он пишет по философии В. С. Соловьева под руководством К. Ясперса. Можно сказать, что два важных источника собственной философии Кожева лежат за пределами западноевропейской философии. Столкновение буддизма Хинаяны и философии всеединства привело к разработке той философии «не-существования», следы которой хорошо видны во всех позднейших трудах Кожева».
Такая философия «не-существования» имеет в своем основании восточную метафизику. Также тут вспоминаются слова Шарлотты Шиллер о творчестве Гете: «он оперся на ничто» и слова Фауста: «На всё готов я, всё я испытаю: в твоем «ничто» я всё найти мечтаю».
Все больше и больше специалистов по дальневосточным религиям находят сходство метафизики постмодернизма (несмотря на то, что сам постмодернизм метафизику отрицает) с тантризмом и дзен-буддизмом. Да и насчет метафизики Гегеля многие говорят, что она основана на индуистском тождестве атмана и брахмана. И все это не слишком удивительно, ибо в Индии с глубокой древности существует понятие о «Кали-Юге», то есть об эпохе, когда приходит Темная мать богиня Кали и уничтожает мир в конце времен. К реальности же большинство восточных религий относятся, мягко говоря, скептически, называя ее обычно «иллюзией».
Да, говорит восточная метафизика, история есть, но это лишь игра Бога «лила», которая имеет свое начало и конец. После же того, как Бог наиграется, мир исчезает и наступает космическая ночь «пралая». Никто из восточных йогов в таком прискорбном положении вещей никакой трагедии не находит и никаких бункеров себе не строит. А коли один из создателей Евросоюза Кожев имел явное отношение к подобного рода вещам, то некоему элитному пофигизму в отношении творящегося сегодняшнего ужаса удивляться не стоит.