В чем главное отличие Октябрьской революции от Французской?

Данила Уськов

 

Источник: Regnum

 

Маркс, а за ним и Ленин с большевиками планировали пролетарскую коммунистическую революцию, очень во многом опираясь на опыт Французской буржуазной революции. Однако в 1917 году, по моему глубокому убеждению, случилось нечто фундаментальным образом не похожее на все буржуазные революции, и совсем не потому, что буржуазные революции опирались на одни классы, а Ленин на другие, и не потому только, что посредством буржуазных революций по миру распространялся проект «Модерн», а посредством Великой Октябрьской — коммунизм. Все эти параллели прекрасно учитывали Маркс и большевики, но в 1917 году произошло нечто такое, что, по большому счету, сделало любые подобные параллели не вполне корректными. Собственно, с этой новизной большевики столкнулись для себя совершенно неожиданно и вынуждены были осмысливать ее уже по ходу строительства советского государства.

Для начала следует сказать, что в политическом смысле в 1917 году произошла совсем не революция. Это была скорее операция по спасению России и государства, нежели революция. Ведь что такое революция в политическом смысле? Есть старый режим и его институты, он подгнивает, и потом его сметают революционные массы, руководимые своими революционными лидерами, которые устанавливают новый политический режим, новые государственные институты и новую рамку общественного договора, провозглашая новый исторический проект. Но во время этих революционных передряг «тело» страны находится в относительно удовлетворительном состоянии. Но ведь не это произошло в 1917 году. Власть Временного правительства носила уже сугубо номинальный характер, а страна начала постепенно распадаться. Большевики почти без единого выстрела просто зашли в здания государственных институтов и начали собирать страну, по большому счету никого не свергая.

Да, в историческом и идеологическом смысле Октябрь был революцией, ибо страну начали собирать на абсолютно новых идеологических основаниях. Но то, что в политической части это была не революция, а операция по спасению падающей государственности, имеет огромное значение для оценки и понимания Октября, а также, как ни странно, и существа коммунистической идеологии.

На первый взгляд, Октябрь стал посткатастрофической сборкой из-за специфики российской ситуации. Ну совсем уж барахлом оказалась русская буржуазия, уж совсем страна была доведена до ручки Первой мировой войной и различными действиями и поведением Николая II. А так вроде бы все могло быть по революционной классике.

На самом же деле коммунистическая революция как таковая и ее идеология с историософской точки зрения имеют фундаментально иное значение, нежели все буржуазные революции вне зависимости от специфической российской ситуации. Маркс, а за ним и Ленин с большевиками думали, что делают классическую революцию, а оказалось, что изначально коммунистический проект предполагал нечто совсем иное по масштабу.

Революционная классика подразумевала, что внутри господствующего строя нарождается его будущий «могильщик» — новый класс, «беременный» новым историческим проектом, который должен прийти на смену. Спору нет, буржуазия вполне себе выступила таким могильщиком по отношению к феодализму. А пролетариат — по отношению к буржуазии? Почему мы сегодня живем в мутирующем капитализме?

Тут опять можно начать говорить о российской специфике. Мол, в Российской империи пролетариата было процентов шесть, и поэтому Ленин начал почти искусственно создавать этот класс и в итоге, если говорить откровенно, произошла не пролетарская революция, а крестьянская (русский пролетарий — это буквально вчерашний крестьянин с не вытравленной, а наоборот, поощряемой тягой к общинности и коллективизму). Но если бы в Российской империи был развитой капитализм, то далее была бы революционная классика с «могильщиком» и всем остальным. Однако последующая история, скорее, показывает, что в этом случае никакой революционной классики бы не было.

Буржуазный класс ремесленников и торговцев стал приходить к власти на волне огромного исторического процесса. Появление больших масс светского человечества, общая рационализация сознания были во многом процессами объективными и потому очень мощными «могильщиками» средневекового феодализма. Именно на подобный процесс, на историю рассчитывал Маркс, но уже в связи с пролетариатом. Пролетариат, по Марксу, тоже должен был прийти к власти на волне большого исторического процесса. Однако тут мы сразу сталкиваемся с одним удивительным обстоятельством.

Для того чтобы оформить власть буржуазии и право на революцию, идеологам модерна практически ничего не надо было объяснять третьему сословию — своей опорной группе. «С какого рожна какой-то папа Римский, какие-то аристократы и всякие там помазанники божии имеют надо мной власть? Я человек светский! А главное — я ничем не отличаюсь от феодала или короля. В чем разница? И если ее нет, то почему у нас нет равноправия?» Примерно так можно сформулировать довольно незамысловатые требования революционного буржуазного класса. Да, идеологам модерна тут следовало еще сильно поработать. Они должны были создать концепцию национального государства, обосновать новую картину мира, предъявить новые проектные основания и многое другое. Но, повторюсь, сам процесс назрел так, что дальше не куда и, по большому счету, объяснять восходящему классу буржуазии особенно было нечего.

А Маркс? Он написал целый «Капитал» — сложнейшее и объёмнейшее философское и политэкономическое произведение — для того, чтобы обосновать право пролетариата на революцию! Пролетариату же надо было еще мучительно «привносить сознание»! Сравните каких-нибудь Вольтера и Дидро с Марксом — это небо и земля! Уровень глубины и сложности — несоизмеримы. И всю эту сложность «Капитала», пускай и в сильно упрощенном виде, должен был как-то «овнутрить» пролетариат для того, чтобы осознать себя в качестве революционного класса. Ничего подобного для классового самосознания буржуазии не требовалось.

Кроме того, одно дело растолковывать «на пальцах» смысл «Капитала» рабочему или крестьянину и другое дело объяснять нечто подобное по уровню сложности ремесленнику или торговцу. Многие представители третьего сословия имели средства и досуг, а также часто относительно неплохое образование, позволяющее понимать достаточно сложные вещи. Но Марксу и большевикам надо было решать качественно более сложную задачу по привнесению революционного сознания. Они обращались прежде всего к обездоленным.

Но подобный «экстрим» предполагала не только социально-политическая часть, но также и философско-идейная. Я совсем не хочу принижать революционную роль модерна, о которой в том числе говорил и Маркс. Однако если сравнивать этот проект с коммунизмом, то уровень революционности просто несоизмерим.

Маркс говорил ни больше ни меньше как о том, что коммунизм станет царством сверхистории, и что до этого человечество жило и живет лишь в царстве предыстории. Ничего себе замах! В рамках этого замаха Маркс говорил о преодолении разделения труда, то есть считал необходимым преодолеть то, что существовало не одно тысячелетие и оставалось нетронутым во всех предыдущих формациях, начиная с рабовладения. И дело было отнюдь не только в масштабности самого Маркса, а в том, что он прекрасно понимал: без преодоления ряда констант прежнего человеческого бытия новая историческая эпоха просто не возникнет. Это были не «пирожные» — ах, как я хочу рая земного! — а «хлеб насущный», который необходим для того, чтобы не наступил ад на земле.

Вся эта социально-политическая и философско-идейная экстремальность марксистского проекта вытекала из понимания того, что продолжение истории после капитализма требует совсем иной накаленности желания ее продолжать и адресации к совсем иным глубинам. В этом смысле переход в сверхисторию — это уже не только революция, но и проект спасения. Поэтому Маркс не случайно говорил об отчуждении от родовой сущности, ибо когда речь идет о спасении, а не только об увеличении прав, то ребром ставится вопрос о сущности самого человека. Коммунистическая революция — это не революция за права и за то, чтобы было получше и погуще, а за право человека на обладание душой. Таковы были ставки тогда, таковы они, в условиях краха СССР, и сегодня. И именно это покушение на самую душу мы наблюдаем сегодня в виде процессов цифровизации, митингов феминисток, которые натурально орут про «власть ведьм», а также многого другого.

Этот центральный для Маркса вопрос о душе, которую он называл родовой сущностью, с разных сторон стоит как перед господами, так и перед рабами, на которых делит человечество разделение труда. Если господа не испытывают никаких человеческих чувств по отношению к обездоленным, то в каком смысле они люди? Если обездоленный является только рабом, мещанином, то он, причем в строгом соответствии с «Манифестом коммунистической партии», не имеет, прошу прощения за каламбур, никакого права бороться за свои права, ибо тогда его власть будет властью раба и мещанина. Если обездоленные не имеют в себе никаких зачатков будущего и не готовы за них бороться, то в каком смысле они люди и почему за их права кто-то должен вступаться? Поэтому Маркс ставил во главу угла преодоление разделения труда, ибо оно отчуждает человека от родовой сущности и человека от человека. Отчуждение, по Марксу, касается не только обездоленных, но и господ. Преодоление неравенства — это не про права, это про родовую сущность и человечность как таковую.

В свете вышеизложенного, становится совершенно понятным, почему глобальный пролетариат не осуществил и не думает осуществлять глобальную революцию, а большевикам пришлось строить «социализм в отдельно взятой стране». По Марксу, за права пролетариата нужно бороться потому, что он имеет в качестве своего сущностного интереса труд. Коммунизм — это царство труда, а труд — это то, посредством чего человек реализует свою родовую сущность, изменяя себя и мир. Если человек не готов бороться за право на труд и не хочет изменять мир и меняться сам — он не совсем человек, ибо тогда он отчужден от своей родовой сущности и своего предназначения. Пролетариат же по всему миру возжелал бороться за какие угодно права, но только не за право на труд. «Позабыв» об этом своем главном праве, он просто обуржуазился и потерял историческое право на власть. По Марксу, такой пролетариат называется «люмпен-пролетариатом», который является главным врагом коммунистической революции и истории.

Разобрав детально всю эту логику, которую я тут наспех описываю, Маркс почему-то считал, что пролетариат непременно захочет бороться за право на труд, если ему все хорошо объяснить. Но что объяснить-то? Объяснить надо было то, что если пролетариат не осознает труд как нечто сущностное и бесценное, то сначала разберутся с ним, а потом и с остальным человечеством.

Ошибка Маркса была в том, что его теория в социально-политической части, во многом унаследованная из опыта Французской революции, не соответствовала идейно-философскому и историософскому содержанию. Маркс считал, что пролетариату поможет история. Да, истории может помочь «повивальная бабка», но она в целом справится сама. Исторический процесс сам вынудит пролетариат осуществить его миссию. Но это оказалось не так. Для прыжка из предыстории в сверхисторию нужно иное качество процесса и субъекта, нежели то, которое понадобилось для свершения буржуазных революций.

На это несоответствие в виде нежелания пролетариата западных стран осуществлять революцию, напоролись большевики. У самих же большевиков получилось осуществить революцию потому, что «Россия зависла над бездной», и потому, что, несмотря на вышеуказанное несоответствие, марксизм был прежде всего учением спасения, а не теорией классической революции.

Чувство конца России как таковой на момент октября 1917 года ощущалось почти всеми. Это вам не сетования по поводу разврата гниющего французского абсолютизма и недостатка прав. Тут «не до жиру, быть бы живу», причем не только в биологическом смысле, а в предельном, экзистенциальном и духовном. Тут начинают вскипать совсем иные энергии, да еще и к тому же подогреваемые генезисом и свойствами русской культуры…

Понимал ли до конца весь историософский масштаб своего учения сам Маркс — не берусь судить. Однако столь великое и амбициозное содержание своего учения он построил не на модели «Золотого века», как это делали все социалисты-утописты до него, а на мифе о Прометее, в основании которого лежит спасение человечества от обезумевшего Зевса. Модель «Золотого века» подразумевала неизбежный упадок, а потом гибель культуры и государства. После же этой гибели, согласно этой модели, либо все должно повториться сначала, либо мир будет уничтожен. «Золотой век» — это круг. Миф же о Прометее подразумевал, что катастрофы можно не допустить и продолжить историю. Противостояние этих фундаментальных историософских моделей, исходящих, по существу, из одной картины, но предлагающих противоположные решения, уходит в глубь тысячелетий.

На этой всечеловеческой историософской карте, может быть, задаваемой только двумя этими основными моделями, буржуазные революции открывали последнюю эпоху перед концом мира и были продолжением естественного, «эволюционного», как многие любят говорить, хода вещей. Именно так считал главный оппонент Маркса — Гегель. Октябрьская же революция и весь «Красный» проект были построены на вере в противоположную модель, согласно которой после буржуазной революции возможно свершение еще одной революции, которая спасет мир от катастрофы и, преодолевая тем самым модель «Золотого века», позволит человечеству не только выжить, но и выйти на принципиально иное качество существования — в сверхисторию. Давление этой сверхисторической ответственности не было до конца осознанно в СССР, да, по-видимому, и самим Марксом тоже. Поэтому СССР не стал окончательно полноценной альтернативной империей, не выдержал этой нагрузки, рухнул и своим обрушением открыл всему человечеству прямую дорогу к концу.