Сновидения русской души. Часть 1

Вадим Бакусев

 

Статья первая

Древнее сновидение о Рае

 

В 1854-м году Г. И. Гасфорт, тогдашний генерал-губернатор Западной Сибири, подал Николаю I записку, в которой, пользуясь теологическими и социологическими аргументами, предлагал создать для «киргизов» — под ними подразумевали в то время казахов, а север тех земель, где они кочевали, входил в зону ответственности бравого генерала Густава Ивановича, — «новую религию» на основе модернизированного христианством иудейского Ветхого Завета. Царь записку рассмотрел, написал на ней емкую резолюцию: «Религии не сочиняются, как статьи свода законов», и «возвратил автору с нелестным отзывом об его соображениях». Эту поучительную историю я извлек из книги П. П. Семенова-Тян-Шанского «Путешествие в Тянь-Шань в 1856—1857 гг.».

Русский царь, надо признать, неожиданно проявил в своем отзыве большой здравый смысл и чуть ли даже не научный подход — религии действительно не сочиняются, а когда их адепты заявляют, что уж к их-то собственным, полученным непосредственно свыше, это никак не относится, то, сами того не зная, демонстрируют слабое и искаженное понимание факта: религии, фольклор, обычаи и даже некоторые, а именно архетипические содержания сознания изначально порождаются коллективным бессознательным и только потом обрабатываются, трактуются сознанием. Они — «природа», то, что наросло само собой, а, например, в собственном, то есть превратном представлении религий — то, что «дано свыше», и притом не человеческим сознанием.

В свете сказанного посмотрим на тему, сильно волнующую нынче русское сознание в лице некоторых его представителей, — возможность и необходимость русской национальной идеи. Конкретные выдвигаемые ими проекты меня не интересуют по одной простой причине: такая идея сейчас невозможна и не нужна. Невозможна — именно потому, что национальные идеи, как и религии, «не сочиняются», а русский народ как целое уже некоторое время пребывает в глубоко бессознательном состоянии, идеи же — прерогатива сознания, которое нынче, во-первых, ничтожно и слабо, а во-вторых, представлено в основном своими извращенными формами. Его, нынешнего сознания, «национальные идеи» заслуживают самых «нелестных отзывов» как искусственные, бессодержательные и не имеющие связи с реальностью русской души. Не нужна же она — в качестве чего-то нового и неслыханного — потому, что такая идея — коммунизм —уже была в нашей истории, по ее меркам совсем недавно (1917—1991, а, в сущности, 1917—1953), и не только была, но в какой-то степени даже господствовала, хотя, как видно теперь, по большей части исключительно формально. К этой идее я еще вернусь в следующей статье.

Те же идеи, которые выдвигаются сейчас в расчете на внедрение в народную душу, в том числе и идея «патриотизма», в которой просвечивает старая триада «православие, самодержавие, народность», не будут этой душой услышаны: душе нет дела до идей, она работает образами. Не поможет здесь и непродуманное представление «национальной идеи» в виде «русской мечты» — мечты, которая как будто бы ближе к бессознательному, чем любая идея, а потому вроде бы должна «сработать»: это, по А. Проханову, мечта о справедливости, даже «божественной справедливости» в виде придуманного им «Храма на холме». Что такое, кстати, мечта о справедливости? Это, совершенно очевидно, жажда справедливости. Но жаждать можно только того, чего нет в наличии. Если понимать тезис о русской мечте так, то он верен: сейчас русская душа действительно демонстрирует большой дефицит справедливости в себе самой, и если писатель имел в виду это, если за его тезисом кроется некий призыв, то он, конечно, прав.

Но дело даже не в этом: справедливость — это все-таки идея, хотя о ней и можно мечтать как о чем-то неосуществленном. И не просто идея, а идея главным образом философская («дикайосина» у Платона) и правовая. В таком виде бессознательное — душа — ее просто не заметит. Правда, это еще и идея, а лучше сказать, представление обыденного сознания и обычного права, а также социальная идея справедливого общества. Ее А. Проханов выражает в очень размытой форме, упоминая «о гармонии, о вселенском царстве справедливости и любви». О вселенской справедливости и любви мечтать, конечно, не вредно; это благородная, но не слишком определенная  мечта, ведь мечты вечно остаются мечтами, более или менее прекрасными сновидениями.

Таковы в принципе и все попытки транслировать в глубины национальной души ценности, интересы и ориентиры сознания «сверху». А что же сами эти спящие глубины? Есть ли у них собственные ценности, интересы и ориентиры? Есть, и они выражаются в исконном, древнем глубинном народном сновидении о Рае. Вернее, у русской души есть два сновидения о Рае — одно древнее, традиционное, давно живущее своей собственной жизнью, и другое — значительно более новое, другого качества.

Первое, древнее, легко охарактеризовать, но труднее понять его суть: «Хочу воли — свободы, при минимально необходимом материальном достатке, ничего не делать, а именно, чтобы все делалось по щучьему велению, по моему хотению, а самому лежать на завалинке или сидеть на солнышке, покуривать и думать… О чем? О том да о сем, ни о чем — о жизни. И чтобы у всех остальных было все то же самое. И чтобы всем кругом было хорошо, никто не ссорился, и все друг друга любили. И чтобы никто не висел над душой, не приставал с нравоучениями и не заставлял делать то, чего я не хочу и даже то, чего я хочу. Вот, вроде бы, и все».

Этот русский Рай, который, несомненно, признает любой русский, родившийся и выросший на своей родине, — отнюдь не трансцендентный, а сугубо земной, и у него был сугубо земной древний прототип: жизнь крестьянской общины в незапамятные времена, когда относительно слабые князья были далеко, и от них было легко раз в год откупиться необременительным налогом. Такой Рай — бессознательная идеализация этого положения дел, инфантильное сновидение ребенка, слабо отличающего себя от других, полное характерных для детской психики безответственности, лени, размытых, совершенно неопределенных границ между моим и твоим (ведь все равно у всех всё одинаковое, а потому никто не зарится на чужое, чужого просто не существует), между добром и злом (ведь в Раю они не нужны, потому что там все и так всех любят), сновидение, в котором не надо, да и невозможно думать по-настоящему. И если в вышеизложенной речи от первого лица ее «автор» все-таки думает, что больше похоже на ковыряние в носу, то это «ни о чем» выражает временную, но принципиальную неопределенность его будущего становления. Это — покой вызревания — и есть подлинная главная ценность русского Рая, рядом с которой меркнет даже вопрос благосостояния, «уровня жизни».

Скрытая же суть этой бессознательной диспозиции — выжидание, мотив, известный из мифов и древнейшего фольклора разных народов как высиживание или насиживание (как птицы насиживают яйца) или как выпекание младенца в печи. Это выжидание — начальный этап процесса психической индивидуации, ожидание своего «я», ожидание пробуждения в себе сознания. И очень желательно — конечно, с точки зрения самого сновидца, чтобы такое важнейшее на этом этапе жизни ожидание никто не нарушал, не сбивал с толку, не разбивал, так сказать, хрупкую скорлупу яйца, в котором, созревая, до своей поры спит пока еще ранимый и нежный зародыш.

В ходе нашей истории такие попытки «вмешательства» совершались, однако, все чаще — росли города с их культурой, укреплялась княжеская власть с ее податями и переписями населения, а потом и всякого рода реформами, стала насаждаться новая религия, христианство, появлялись новые торговые пути и т. д. Эти попытки народ принимал с глухой враждебностью, иногда переходившей в другие формы: редко в форму ожесточенного сопротивления, кровавого бунта, чаще — в форму бегства за пределы досягаемости тех, кто мешал жить в Раю, а именно, властей. Бежали, разумеется, не в одиночку, а целыми общинами, и бежали во всех возможных направлениях, где были незанятые земли, — сначала на север, в Поморье, потом на юг, в Донские степи и, наконец, на восток, за Урал, на Алтай и в Сибирь.

У этого бегства была, конечно, не одна причина: бежали и от помещичьего гнета, и от притеснений со стороны новой «никонианской веры», и от неурожая, но ко всему этому явно примешивался мотив: «Отстаньте, хотим жить, как исстари жили, — на воле, в Раю». Государство же гналось вслед за беглецами, и не столько для того, чтобы наказать их, сколько почуяв свою выгоду: ведь те волей-неволей расширяли русское пространство, которое можно было освоить вслед за ними. С выгодой для государства можно было «освоить» и самих беглецов — превратить их в очень полезных казаков. Так и происходило, а границы России при этом постоянно росли, и по крайней мере в восточном направлении дело было не столько в «экспансии», сколько в древней народной жажде Рая.

В этом историческом процессе можно разглядеть неявный символический подтекст — своего рода взаимную конвертацию пространства и времени: пространственная огромность России есть другая сторона огромной длительности ее преимущественно будущего исторического существования. Вот только время этого последнего есть время ожидания ею своей зрелости в сновидении о Рае. А, значит, огромное пространство России символически (дальняя, очень дальняя, может быть даже бесконечная дорога), а может быть, и не только символически означает время незрелости и созревания русской души — и своего рода залог ее возможного будущего, вопреки ее нынешнему жалкому состоянию, заставляющему иногда сомневаться в этом будущем.

А пока русская душа еще далеко не пробудилась и, значит, древнее сновидение о Рае во многом остается системообразующим элементом русской коллективной психики. Не стоит думать, что поведение каждого русского определяется им, и только им: есть в русской душе и другие сновидения, есть в ней и элементы, островки бодрствования, возникшие под посторонними влияниями. Но древнее инфантильное сновидение все еще задает основной тон нашей народной жизни.

Ноябрь 2019