Вадим Бакусев
Статья третья
Сновидение о довольстве
Охарактеризованное мною в статье «Невыразимое прозванье» трагическое «разверзание дистанций» в период Советской власти, то есть максимальной из достигнутых Россией до сих пор степени сознания, означает одновременно и максимальное усиление и проявление крайних качеств (состояний) русской души — и самых прекрасных, и самых низких. Это природная закономерность: по мере роста сознания бессознательное пытается затормозить последнее, с целью его компенсации усиливая и выводя на поверхность все, что противоположно ценностям, выдвигаемым сознанием. Такая закономерность проявляется особенно сильно в нашем собственном случае: ведь чем больше бессознательное доминирует в психике, а это как раз случай спящей русской коллективной души, тем шире диапазон ее качеств и состояний, поскольку бессознательное есть полнота всех возможных качеств и состояний. Значит, тем большей будет дистанция между крайними состояниями — вспомним слова Н. Бердяева о крайностях русской души.
Во второй статье этого цикла я уже упомянул об одной из сторон сновидения этой души о Рае — ее нетребовательности в отношении материального благополучия, достатка, ее готовности довольствоваться «необходимым и достаточным», ее беспечности, так называемой широте души, наивном бескорыстии, а в некотором роде даже о ее парадоксальном (ввиду земного качества ее Рая) безразличии, говоря на религиозный лад, ко всему земному в чаянии «небесного», то есть своего трансцендентного, но исторического предназначения на земле. Нетребовательность и относительное безразличие к земным благам выражаются в таких уклонах, то есть естественных предрасположенностях русской души, как «нестяжание» и даже готовность в случае необходимости без жалости жертвовать своим последним достоянием, в том числе и жизнью. Об этом хорошо известно из истории, да и в своей собственной жизни каждый из нас хоть раз если и не совершал соответствующие поступки, то хотя бы видел, как их естественным образом, не задумываясь, совершают другие. Это же врожденное качество русской души описано в романе глубоко познавшего ее А. Платонова «Чевенгур» как присущее чевенгурским коммунистам, святым и животным в одно и то же время, по своему складу даже не первоначальным, а первобытным «христианам» (см. упомянутую выше вторую статью).
Основной носитель этого чистого, изначального качества русской души, корень русского народа — крестьянство — уже почти исчезло с исторической арены в своем изначальном виде, но сложившийся в нем бессознательный психологический уклад, естественным образом порождавший нестяжательство, во многом унаследован другими «тканями» и «органами» народного тела, которым, впрочем, он был соприсущ всегда. В ходе истории, однако, в нем все больше проявлялось противоположное качество, полярная сторона бессознательной полноты души — стремление к довольству (богатству), к его наращиванию, накоплению и наслаждение довольством, собственностью.
Оно естественно присуще человеческой психике как проявление ее биологической составляющей — конкуренции в ходе борьбы за индивидуальную линию наследственности. А в конечном счете оно коренится даже еще глубже — в присвоении как элементарной основе жизни. Будучи бессознательным, это стремление к присвоению, жадность и ее крайняя форма — хищничество, тем не менее, тяготеет к сознанию по самой своей «технической» природе, поскольку предполагает применение хитрости как тактики и общей жизненной стратегии. Несомненно, оно представляет собой даже один из основных стимулов к возникновению сознания как такового, хотя, конечно, не имеет ничего общего с его сущностью, если под сознанием понимать самосознание.
Но раз влечение к богатству или хищная жадность так или иначе причастны к сознанию, это последнее в состоянии ее регулировать — ослаблять, подавлять или совсем искоренять. Правда, такого рода саморегулирование возможно только на сравнительно более высоких уровнях сознания — на низших его уровнях тяга к присвоению может лишь расти, если не подавляется автоматически другими, более сильными сознательными или бессознательными стимулами. На высоких уровнях сознания другую ценность имеет и бескорыстие, в пользу которого сознание себя и регулирует, — другую, чем то же бескорыстие имело на бессознательном уровне: оно выбирает свои объекты, становится зрячим. Впрочем, речь идет уже не о нем, а о влечении к богатству, и теперь понятно, почему я все-таки говорю о нем как о сновидении русской души, — если оно и причастно к сознанию, то лишь к его низшим уровням, но коренится в бессознательном, в его тоже низших отделах, причастных, в свою очередь, к базовым, элементарным биологическим потребностям. А пробуждается это влечение по мере роста сознания, и притом в начале этого процесса.
В русской народной душе оно тоже неизбежно пробуждалось — оно спало в ней, до поры подавленное более сильным изначальным сновидением о Рае. Но по мере приобщения крестьянства к городской жизни нарастала много раз оплаканная в русской литературе порча народного характера, его, так сказать, украинизация. Эту порчу еще сдерживало крепостное право: оно в общем и целом дистанцировало крестьян от городской цивилизации и в то же время сохраняло их относительное равенство между собой. Сдерживала ее и традиционная форма социальной жизни крестьян — община, косный, старинный инертный «мир» с его «райскими» представлениями.
Но вот крепостное право исчезло, крестьянство претерпело всем известные социальные процессы, и для «мира» не осталось места: с одной стороны, появились «кулаки»-эксплуататоры, а с другой — массы беднейшего крестьянства переместились в города, где постепенно начали приобщаться к низшим слоям сознательности, то есть к «цивилизованности». Социальным процессам соответствовали в этих условиях глубинно-исторические, психологические: вынужденный поворот народной души от наивного нестяжания к хитрой жадности (или наоборот). В ходе революции 1917-го две этих крайности даже вошли в прямой и жестокий конфликт — ожидание Рая противоречило вполне стяжательским ожиданиям масс: «взять и поделить». На первых порах это противоречие мнимо разрешалось в представлении народа таким образом, что экспроприация «награбленного» — это и есть Рай: вот теперь-то и можно будет не работать, а просто жить, наслаждаясь сладкими грёзами, древними и новыми, коммунистическими.
Но коммунисты — отнюдь не описанные Платоновым фантасты-чевенгурцы, очень похожие на которых, несомненно, существовали в действительности, а сравнительно реалистически мыслившие и действовавшие большевики — с их повышенным сознанием живо и жестко указали народу, что работать-то все-таки придется, и не меньше, а куда больше прежнего, но уже для себя, народа, и его будущих поколений. Народ вроде бы понял; большинство были согласны пока жить небогато, а там, глядишь, большевики все-таки приведут в свой рай, где «всё будет». Так, вероятно, когда-нибудь и случилось бы, если бы не проснувшаяся еще до революции в народе, «инертных массах», хитрая жадность и привычная старинная леность, наследие древнего Рая.
Речь идет о глубинно-историческом процессе, оказавшем определяющее влияние на всю судьбу народа и страны — СССР и постсоветской России, какой она оказалась к настоящему моменту и будет еще долго. Суть его заключается в том, что баланс психической жизни русского народа претерпел сильное и резкое нарушение: влечение к собственности довольно скоро одержало верх над нестяжанием и в результате целиком оказалось в сфере осознаваемости, в то время как его противоположность тем глубже погрузилась в бессознательное, иными словами, стало неосознаваемым. Разумеется, я говорю лишь об одной из тенденций этого процесса, а именно победившей.
Это произошло, несмотря на отчаянные усилия большевиков погасить и преодолеть ее, что какое-то время на поверхности народной жизни им удавалось ценой свирепых репрессий, в ее глубине вызывавших только ответную реакцию. Правда, однако, и то, что значительная часть народа и впрямь жила в русле таких усилий, — но она была и без того естественным образом готова к «новой жизни»: эта часть народа представляла собой его здоровое ядро, не затронутое порчей и до поры сдерживавшее ее. Она и была собственно «советским народом». И все-таки плотину прорвало, когда после смерти Сталина стало окончательно ясно, что репрессии бесполезны, потому что по логике вещей должны распространяться очень широко — на другую, немалую часть народа, уже охваченную порчей. Наследники Сталина не столько поняли, что репрессии в принципе бесполезны и вредны, сколько испугались их масштаба. Их, репрессии, следовало бы заменить социальной педагогикой, но ее необходимый масштаб пугал тогдашних коммунистов, если они вообще осознавали его, как и соответствующую задачу, видимо, еще больше — настолько, что они сдались и пустили дело на самотек.
И оно, наконец, дошло до краха великого эксперимента. Повышенное сознание большевиков — единственное, что позволило ему начаться, — не удержалось на нужной для его продолжения высоте и стремительно рухнуло почти до уровня победившего в народе влечения к довольству, а местами и ниже. Оно не удержалось на ней потому, что большевики были плотью от плоти народа, а народ спал в своих противоречивых, раздирающих его противоречиями сновидениях: о Рае и о довольстве. Разбудить его не удалось — время для этого еще не пришло, народ еще «не выспался», не досмотрел свои сны до конца. После краха коммунизма в России испытания, выпавшие на долю народа, оказались настолько жестокими, что теперь, спустя тридцать лет, до него, кажется, начинает что-то доходить — а именно, что реализация сновидения о довольстве ведет лишь к порче и гибели. Не хватает и ясного осознания того, какая особая, специальная сила в народе всегда пробивала и до сих пор пробивает этот гибельный путь, ведя за собой остальных. Но откуда же и взяться такому осознанию, если русский народ все еще не насытился своим древнейшим сновидением о Рае, если он все еще дремлет и медлит пробудиться, хотя пробудиться, казалось бы, уже давно пора?
Декабрь 2019