Вадим Бакусев
О неизбежности социальной педагогики
С недавних пор от некоторых публичных социально активных людей можно слышать утверждения, явно основанные на ощущении некоторого зияния в нынешнем устройстве современного российского общества, а именно о том, что нашему народу необходима идеология или «национальная идея». Какая идеология — об этом определенно не говорят, но ясно, что это некий вариант или суррогат утраченной и возобновленной коммунистической идеологии: ведь никакой другой серьезной, разумной, разработанной разумом, идеологии в мире еще не было.
Что же касается «национальной идеи», то разговоры о ней бесполезны: такие «идеи» рождаются в народной душе сами или не рождаются вовсе. Патриотизм в качестве национальной идеи тоже бесполезен: ведь настоящий патриотизм есть исторически возникающий естественным путем комплекс ощущений и эмоций, выстроенных вокруг этнической самоидентичности с целью ее утверждения, а точнее, один из подобных комплексов. Такой комплекс может быть осмыслен, то есть выражен в виде идеи, но только задним числом; а в идее ощущения и эмоции существенно ослабевают. Патриотизм основан на чувстве гордости, лучше — собственного достоинства народа; «патриотические идеи» (что это?) могут завести общество в болото представления о своей исключительности.
Как бы там ни было, за всеми такого рода усилиями или потугами скрыто ощущение еще более глубокого и общего зияния, а, значит, и необходимости — необходимости воспитания масс, социальной педагогики — разработанной рациональными методами системы действий, предполагающей определение объекта и условий их приложения, исходной точки, необходимых мер и конечной цели всего процесса. (Идея такой педагогики существует со времен Платона; в ее-то рамках уже можно и нужно формулировать новые идеи-ориентиры или трактовать старые.) Но вот вопрос: нужна ли она вообще и если да, то зачем?
Человеческое общество без трансцендентного фактора, без «высшего начала», в чем бы то ни заключалось, представляет собой закрытую систему. А закрытые системы, о чем известно уже хотя бы из биологии, всегда подвержены деградации, энтропии и гибели. Государство само по себе таким фактором не является — оно представляет собой элемент закрытой системы, будучи формой ее самоорганизации. В традиционных обществах проблему негэнтропии полуинстинктивно решали аристократия и религия — они силой задавали народу жесткие рамки («нельзя… должен»), функционально выполнявшие роль этого самого трансцендентного фактора. В полусовременном обществе, при капитализме с его примитивной идеологией «обогатись, и будешь счастлив; а как ты обогатишься и как используешь свое счастье, никого не заботит; в этом-то и состоит твоя свобода, только не нарушай закон», аристократия и религия потеряли силу, а примитивная торгашеская демократическая идеология не может, да и не хочет играть трансцендентную роль.
Трансцендентный фактор в нашем и некоторых других обществах на время появился при социализме — современном обществе, то есть таком, в котором сознательно формулируются и задаются ориентиры общества как такового. Задавать их приходилось силой, как и при аристократии, причем коммунистическая идеология во многом выполняла роль социальной педагогики — не просто комплекса идей, а системы специальных действий. Впрочем, такую систему большевики тоже разработали и применяли сразу после революции (перевоспитание самых «отсталых» в трудовых лагерях, «коммунистическое воспитание молодежи», комсомол, пионерия, социалистическое соревнование и т. п.).
Будучи первым в истории опытом такого рода, эта система, очевидно, не была и не могла быть совершенной. Но проблема заключалась в другом — в качестве исторического субстрата, то есть народа, его — «советского народа» — существенной неоднородности и фатально различной скорости исторических процессов: чрезвычайно медленного «созревания» главным образом русского народа и совсем небольшого окна возможностей, то есть времени, необходимого для того, чтобы социализм прижился. Он не прижился: в конечном счете к социализму оказался непригоден ни русский народ, ни другие народы СССР.
Непригоден он оказался в общем и целом и к новоявленному специфически русскому капитализму, хотя в свое время — одна часть народа с энтузиазмом, другая с глубоким разочарованием в социализме — добровольно вошел в него, несмотря на сопротивление третьей и безразличие четвертой. Совершив это, русский народ одновременно отказался и от трансцендентного фактора, а, значит, стал жить в условиях закрытой системы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Самое главное и страшное из них — либеральная порча, которой он подвергся. То, что препятствовало социальной энтропии — остатки народной традиции и коммунистическая идеология, — оказалось сметено, шлюзы прорвало, и деградация исторического субстрата быстро идет во всех направлениях, прежде всего нравственном.
Наше псевдокапиталистическое государство попыталось заткнуть зияющую дыру православием, вместо того чтобы лечить его, — единственным, что было под рукой и само напрашивалось на роль воспитателя народа в качестве будто бы глубоко народной системы ценностей. Но государство в этом сильно просчиталось и просчитывается до сих пор: православие — не столько религия, сколько средневековая и притом ложная форма этнического самоутверждения русских, воплощающая их наиболее первобытные, дикие черты, дух агрессии и нетерпимости, основанные на вере в свою исключительность. (Бесперспективность педагогических потенций религии вообще и православия в частности в современном обществе — тема отдельного исследования; православие не пробуждает народ к реальной жизни, а усыпляет его еще глубже.) А уж они — благоприятная почва для экстремизма, и если в православии государству еще удается как-то сдерживать его, то с другой религией, исламом, это получается у него с куда большим трудом и потерями для общества.
Неприкрыто, хотя и в противоречии с собственной Конституцией (ст. 14; в нее стоило бы внести следующее: «Государственные служащие не имеют права публично демонстрировать свою принадлежность или личные симпатии к какой-либо религии или к религии вообще») поддерживая православие и в некотором смысле отождествляя себя с ним, нынешнее российское государство впало и в другой грех: оно сделало еще более уязвимым себя, а вместе с собой и народ, через атаки на православие извне, да и изнутри, что уже проявилось в недавних событиях на Украине и косвенным образом в Черногории. Не сделай государство стратегически ошибочной и потенциально губительной ставки на православную псевдоидеологию, этого не происходило бы.
История — странная штука: некоторые вещи против всех ожиданий оборачиваются в ее ходе своей противоположностью. Это имеет место, возможно, и с запретом государственной идеологии, наложенным нашей нынешней Конституцией (ст. 13, § 2, который, кстати, мутно совмещается со скверно сформулированным § 1; вообще наша Конституция написана «на коленке»). Ее авторы, «либералы», несомненно, хотели сказать этим следующее: «Мы обманом и порчей победили коммунизм; мы ненавидим и потому навсегда запрещаем коммунистическую идею и все, что с ней связано, за то, что она под страхом сурового наказания мешала нам проявлять свою суть — воровать, торговать и свободно кричать о своей удаче изо всех сил на всех углах». Но их послание можно, а, по-моему, и нужно понять совершенно иначе, в тоне разочарования, так, как если бы говорили совсем не они — буква закона этому не помешает: «Коммунистическая идея, увы, оказалась временно несостоятельной, поскольку не смогла пока привести народ в светлое будущее. Замены ей еще не придумали — для этого явно потребуется длительный исторический период. Поэтому, пока такая замена не созрела, пусть уж лучше у нашего государства не будет никакой идеологии вообще. Так, на всякий случай: ведь тем самым мы исключим и возможность какой-нибудь превратной идеологии, например националистической. А там посмотрим…». А может быть, и так, в тоне укора: «Нынешнее (1993) российское общество показало себя недостойным коммунистической идеологии, поэтому в виде наказания мы, общество в лице государства, добровольно лишаем себя ее — до тех пор, пока не исправимся». Так зло парадоксальным образом может обернуться если не прямым добром, то его перспективой.
Пока что ни наше общество, ни народ, ни государство «не исправились», хотя некоторая очень и очень робкая тенденция к самоисправлению в виде самоопамятования уже наметилась. Пора ли уже начать думать о новой идеологии и неразрывно связанной с ней социальной педагогике? Начинать думать всегда — «самое время», а в первую очередь следует задуматься вот о чем: то и другое суть священные обязанности государства, которое стремится предохранить народ от порчи и гибели, а если государство от этой обязанности уклоняется, то само участвует и в том, и в другом. Пример такой порчи у нас перед глазами, и здоровая часть нашего общества смотрит на него с отвращением и сожалением — это так называемая «западная цивилизация».
Но куда ближе, прямо за нашей границей, мы с еще большим ужасом и сожалением видим пример и порчи, и гибели. Это Украина, которая подчинила себя отрицательной идеологии и отрицательной социальной педагогике, основанных на чувстве ненависти, а не на разуме, как в 1933-м это сделала Германия. Если мы не хотим повторить такую судьбу, нам придется обзавестись государственной социальной педагогикой, неразрывно связанной с государственной идеологией. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt, или, говоря по-русски: хочешь — не хочешь, а придется идти в этом направлении, пускай через силу; другого выхода из порчи и перспективы гибели нет.
Все попытки «модернизации», все нужные реформы и «рывки вперед» в нашей стране не будут иметь успеха или их успех будет очень скромным, а цена неоправданно высокой — успех придется выбивать силой, если качество исторического субстрата, народа, в которое входит в том числе и низкая рождаемость, вместе с качеством неотделимого от народа государства (оно тоже и, может быть, в первую очередь должно быть объектом социальной педагогики), останется прежним, а именно низким. Ведь все, даже самые правильные меры, чтобы воплотиться в жизнь, должны пройти через душу — разум и волевые импульсы — каждого отдельного человека. Поэтому попытки поднять на должную высоту то, без чего у нас нет будущего — образование, науку, культуру, — усилиями «более правильных» чиновников, все еще видящих перед собой европейские образцы, обречены на провал. Такое понимание уже зреет в российском обществе.
Путь к выходу из этой ситуации лежит через возможную третью силу, третью — помимо государства и народа. Она и представляет собой трансцендентный фактор — комплекс настроек (ценностей), ориентиров и перспектив общества в целом. Такая третья сила всегда в том или ином виде присутствовала в истории России, за исключением периода 1991—2020 гг.: это были, во-первых, цари, а во-вторых, большевики, стоявшие над государством и одновременно составлявшие точку его опоры. Первые — даже Пётр I — действовали по ситуации и по традиции, руководствуясь только своим собственным здравым смыслом. Их третья сила была неполноценной — не столько реальной, сколько воображаемой. От будущего они требовали только одного — чтобы тогда было не хуже, чем сейчас (за исключением Петра — но тот хотел только перевести Россию на ступеньку повыше, чтобы здесь стало не хуже, чем там). История представлялась им как принципиальное, священное nunc stans, застывшее сейчас.
Не то большевики. У них было более или менее разработанное представление о принципиально другом, чем настоящее, желаемом будущем и пути перехода к нему. Они старались по мере своих сил, но коренным образом изменить доставшееся им от «проклятого прошлого» качество исторического субстрата в лучшую строну так и не смогли. Сами будучи частью народа, они деградировали вместе с его худшей частью и профанировали и идеологию, и социальную педагогику, которые были у них в руках и краткое время худо-бедно делали свое дело.
Социальная педагогика большевиков оказалась несостоятельной, потому что барахталась в ловушке, во-первых, пустого идеала и, во-вторых, идеализации «народных масс». Всякая социальная педагогика предполагает возвышение низкого, а, значит, определение высшего и низшего типов. Представление большевиков о первом из них было ничем не заполненным, пустым — вернее, оно было заполнено пустотой: человек будущего, коммунист, и был для них высшим типом. Но каков он, они не знали; они не знали таких категорий, как хороший вкус и благородство. Он был просто высшим только потому, что соответствовал идеалу. С другой стороны, им поневоле приходилось лгать — ведь, по их идее, рабочий класс, совсем недалеко за которым, само о том не ведая, маячило крестьянство, был гегемоном общества, а, значит, не мог быть низшим типом, хотя объективно им был. Из этой ловушки большевики так и не выбрались.
И все же опыт большевиков — и положительный, и отрицательный — бесценен, поскольку другого опыта такого рода просто нет. Пора серьезно осмыслить этот опыт и извлечь, наконец, из него нужные уроки. Тогда, может быть, у России появится перспектива обзавестись своей позарез нужной ей третьей силой, лишенной хотя бы главных пороков прошлого. Какой она может быть, решать, конечно, не одному человеку — этот трансцендентный фактор должен созреть в недрах русского народа. Но необходимое для этого осмысление опыта прошлого и настоящего доступно каждому, кто хочет уберечь свой народ от гибели.
Январь 2020
Post scriptum. Режим ручного управления государством и недавняя инициатива по лишению самостоятельности муниципалитетов — слабая паллиативная замена социальной педагогики в одной из сфер общественной жизни. Ее смысл: «Вы плохи, бестолковы, вы не знаете, как надо; давайте, я (государство) покажу». Сюда же относятся отдельные моральные наставления народу, звучащие из уст представителей власти. Ни то, ни другое, разумеется, не заменит системной и осмысленной социальной педагогики как необходимого, но отсутствующего стержня всей внутренней политики государства.