Вадим Бакусев
Может ли российская интеллигенция стать основой нашей будущей элиты народа, какой я ее описал раньше? Является ли она элитой в каком бы то ни было смысле уже сейчас, была ли ею в прошлом? Чтобы понять это, надо сначала выяснить, что она такое и чем была в прошлом.
Это, однако, не так-то просто, ведь в России было несколько разнородных по своей сущности явлений, и каждое носило и носит название «интеллигенция». Была интеллигенция дворянская, разночинная, либерально-буржуазная, «красная» (пролетарская) и нынче есть, наконец, просто «либеральная». Кроме них и помимо них, была и есть еще «творческая интеллигенция» — пишу в кавычках, потому что это самоназвание самозванцев, чаще всего абсолютно не оправданное ни в одной из своих частей. А еще была и есть социальная прослойка номинальной интеллигенции — учителя, врачи, инженеры, юристы и т. п., которые иногда, в виде исключения, входят в один из перечисленных выше видов. Есть и редчайший вид — собственно интеллигенция, все немногочисленные представители которой, как один, всегда, наоборот, «выходят» из любого другого вида. А вообще-то интеллигенция на языке философии — это просто самосознающая сущность, в религиозной философии вовсе не непременно человек. Боюсь, эта ремарка прозвучит напрасно.
Так что же считать интеллигенцией? Попробуем ответить на этот вопрос, обратившись к истории интеллектуальной жизни России прошлого. Был ли, например, интеллигентом Г. Р. Державин, один из первых русских поэтов? Трудно ответить уже на этот вопрос: по одним признакам, был, по другим — не был. Какой же он, в самом деле, интеллигент — два класса образования, солдат-гвардеец, офицер-особист, проявлявший на службе коварство и жестокость, секретарь императрицы, губернатор, министр, умелый хозяин своего поместья; явный карьерист, в молодости карточный шулер, в зрелом возрасте и старости — льстец и интриган, одним словом — «практический», деловой человек? Но его «кумир» как поэта, по оценке Пушкина, на четверть золотой (я бы уменьшил эту четверть примерно вдвое), в остальном, правда, свинцовый. Значит, все-таки интеллигент? Он никогда не жил на литературные доходы, да и не думал об этом: он был поэтом-любителем, хотя и очень хорошим. Значит, все-таки не интеллигент? А черт его знает… Если бы Державина на склоне его лет уважительно в лицо назвали интеллигентом, он не понял бы, и не только потому, что тогда и слова-то такого не было.
Трудно, хотя и можно условно назвать интеллигентом и самого Пушкина, хотя он отчасти и жил на доходы от литературы и даже от издательского дела и был образован, как заправский интеллигент. Но Пушкина-творца язык не шевельнется назвать интеллигентом, приравняв его тем самым к миллионам других, сравнивать его с которыми хоть в чем-то было бы просто безвкусно, то есть страшно и немыслимо. И все же некоторые не очень явные черты типичного русского интеллигента, соответствующие его обычной стороне, в нем были: это привычная для интеллигенции, какой она явится сразу после смерти поэта, так сказать, коммунальная общинность («мы», «наш» в письмах относительно литературных интересов, за которыми, видимо, как-то неясно маячила оппозиционная «общественная тенденция»).
Образование (высшее) и род занятий (умственная и творческая деятельность) — самые простые, формальные признаки интеллигенции. Да и их, этих признаков, не всегда достаточно, чтобы по праву назвать кого-то интеллигентом: русская традиция не считает, к примеру, чиновника или бухгалтера, иногда обладающих такими формальными признаками, интеллигентами; им в лучшем случае присваивают производное, эвфемистически-поощрительное звание «интеллигентный человек».
К внешним, в том числе ментальным, отличительным признакам русской профессиональной гуманитарной интеллигенции 19-го века относятся характерная нечувствительность и безразличие к красоте в искусстве, языке и природе, отсутствие воображения, вкуса и чувства юмора, традиционное незнание или плохое знание иностранных языков, а часто и русского. Неряшливость в одежде, козлиные бородки или дикие мужицкие бороды разного калибра, качества и свежести и всегда синие от чернил пальцы приятно завершают первое, приблизительное знакомство с типичным представителем этого сословия.
Дальше идут признаки посложнее. Это прежде всего объем знаний, особенно энциклопедических: последнее сообщало гуманитарию несомненную в собственных глазах интеллигентность, заведомо превышающую таковую у узкого специалиста, на которого по этой причине смотрели сверху вниз. Но в стремлении объять необъятное многие интеллигенты не замечали, что по мере роста «площади опоры» падает «удельное давление», то есть ценность их широких энциклопедических знаний. Они были и остаются профанами в любой области знаний, кроме своей узкой специальности, и их высокомерие в отношении простых инженеров очень часто бывает напрасным.
Далее, целая стая внешних признаков благовоспитанности — академические манеры («мое почтение», церемонные поклонцы с топтанием на месте и приподнимание головных уборов при встрече, знаменитое ласковое, мягкотелое обращение «батенька», которым пользовался еще даже вождь мирового пролетариата, хотя сам, как известно, презирал интеллигентов, и т. п.) и характерные черты, намертво прикипевшие к образу дореволюционного русского интеллигента — общая худосочность и плюгавость, раннее облысение, картавость и гнусавость высоких, но на удивление сильных, резких голосков (профессиональная необходимость — надо вести уроки, читать лекции, перекрикивая бормотание и шаркание свирепых неучей за партами; это предположение я делаю, разумеется, методом ретрополяции, основываясь на известных мне лично аналогичных явлениях недавнего прошлого), непременная близорукость, а также пресловутые житейская беспомощность и неприспособленность к реальности жизни вообще. Дополнительные вкусные подробности см. в романе В. Набокова «Пнин».
Чего стоили все эти манеры и какое впечатление общий облик типичного интеллигента производил на аристократа, и притом аристократа духа, можно услышать от Пушкина: «Я встретился с Надеждиным у Погодина. Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный. Критики его были очень глупо написаны, но с живостию, а иногда и с красноречием. В них не было мыслей, но было движение; шутки были плоски» («Записки»; речь о профессоре Московского университета Н. И. Надеждине). Здесь особенно хорошо видны внутренняя, да и внешняя скованность, натужность и неуклюжесть выходца из второго сословия перед лицом аристократа как характерная, типическая психологическая особенность русского интеллигента.
Наконец, моральный и идейный облик среднего русского интеллигента — это уже целый комплекс его сознательных установок, во многом сложившихся на основе соответствующих европейских, ведь именно из Европы в Россию пришли предметы и методы, бывшие содержанием и смыслом интеллигентных профессий. Отсюда характерные для посредственности линейность и схематизм, наивное прекраснодушие (к примеру, выраженное в панславизме), сугубая, часто нарочитая серьезность плоского мышления неофитов, только что приобщившихся к западной благодати, — как правило, выходцев из семей сельских священников, как вышеназванный Надеждин. К тому же ими отличался уже и сам образец — европейская психическая матрица. Плодотворные для интеллектуальной жизни России связи другого рода, к примеру, Шеллинг — Тютчев или Ницше — Вяч. Иванов и другие, были исключительной редкостью и свершались, так сказать, на запредельных для русской разночинной интеллигенции небесах, поверх ее голов.
Главным состоянием ее души было возмущенное критическое бурление и кипение, а главным моральным устоем — стремление к схематично понятому общественному благу, и непременно в модусе «свободы», служение абстрактному «обществу», и непременно в модусе «борьбы», абстрактному, а не реальному народу, «хождение» в который было вызвано отчасти надуманным комплексом вины, почерпнутым из все тех же абстрактных просветительских идей, а отчасти схематизмом мышления кипящих общественной добродетелью разночинных душ: здесь обе ветви русской интеллигенции сошлись. Отсюда, от этого критического кипения, подмеченные Пушкиным отсутствие глубоких мыслей, поверхностность и присутствие пустого, суетливого «движения», то есть деятельности — само собой разумеется, общественной.
Другой источник этого пафоса бурной общественной деятельности (когда каждый «гражданином быть обязан») — растущая ассимиляция разночинной интеллигенции хамовым племенем барской челяди с ее рессентиментностью и жаждой реванша, за которой скрывалась не столько справедливость, сколько месть и алчное желание занять место господ, и в обществе, и в культуре. Под этим воздействием «бурная общественная деятельность» легко превращалась в «революционную»; оно же надолго внесло в русскую интеллигенцию густую струю цинизма и пошлости и снизило ее и без того в среднем не слишком высокое качество, в том числе профессиональное. Разумеется, имела место и встречная ассимиляция — дети «вышедших в люди», то есть в торгашеское сословие, хамов иногда становились интеллигентами, усваивали соответствующие знания, обыкновения и повадки, в глубине души не переставая быть хамами (яркий пример — поэт В. Брюсов; см. «Некрополь» В. Ходасевича).
Важная отличительная черта русской дореволюционной интеллигенции — апофеоз посредственности в ее, массовой интеллигенции, негласно и неявно выраженном общем представлении о должном и приличном, то есть о норме и идеале. Одной из причин доминирования посредственности была, вероятно, возникшая в 19-м веке массовость интеллигенции. Разумеется, последняя возносила посредственность на пьедестал и увековечивала в этом представлении себя, снисходительно или презрительно поглядывая на то, что ниже или казалось ей ниже посредственности, и нехотя, поневоле признавая, но втайне трясясь от ненависти к тому, что выше ее, и уж во всяком случае не впуская его в свой круг. Интеллигентная посредственность всегда создает свой плотно замкнутый мирок, в котором чувствует себя тепло и уютно и который отсекает все, что трудно и проблематично. По закону роста стагнация — а посредственность, золотая середина, как раз и означает стагнацию, — если ее не преодолеть, ведет только к реализации негативной динамики, иными словами, неумолимо приводит к ничтожеству как своему пределу. Эта динамика уже успешно реализовалась в наше время — современная интеллигенция являет собой картину торжествующего, ликующего и кривляющегося ничтожества.
Пожалуй, самая известная черта русской интеллигенции 19-го века — ее традиционная оппозиционность власти, от общего недовольства и легкой критики «правительства» (то есть не царя, а только его министров) до радикальных призывов «к топору». Здесь тоже в изначально более или менее спокойную реку дворянской интеллигенции уже в 40-е годы начали вливаться мутные, грязные разночинные ручьи, перенаправлявшие ее в политически-рессентиментное русло. Правда, первую сознательную попытку революции в 1825-м предприняли все-таки дворяне, среди которых было много интеллигентов — не столько по положению, сколько по духу, по уровню мышления. Но при оценке разницы между революционностью декабристов и, скажем, народовольцев, среди которых тоже было много интеллигентов, хотя и совсем другого уровня, бросается в глаза вот что: последние горели желанием мстить за «страдания народа» — исключительно крестьян, а первыми двигали мысли обо всем русском обществе, о народе как целом, и их мотивом была отнюдь не месть, а справедливость — хотя и по европейским образцам.
Само собой разумеется, «борьба» разворачивалась сначала только на словах, в литературе, и главным образом не художественной, а публицистической, поэтому ее средоточием была журналистика, а очагами — журналы разной степени оппозиционности. Журналистика идеально подходила для «движения» и бурления — будучи поверхностной и злободневной, она не требовала больших знаний и даже серьезного образования, и уровень литературных борцов за народное благо неуклонно снижался, допуская участие малообразованных людей. Эти люди, однако, считали себя — в качестве носителей идей свободы — солью земли.
Конечно, в России была и другая интеллигенция — вполне конформистская, законопослушная и даже отчасти даже «черносотенная». Ее социальный состав мне неведом, а гадать я не хочу, поэтому сразу перейду к вершине своего очень конспективного описания — уже вскользь упомянутой общинности типичной русской интеллигенции. Это неудержимое стремление ее представителей слипаться в однородную массу, а чем дальше, тем больше — в стаю с вожаком во главе, образуя всевозможные кружки, коллективы, самый верховный и страшный из которых реализуется в глубоком ощущении каждого участника своей привилегированной принадлежности к касте интеллигенции как таковой и в связанном с ним иллюзорным чувстве своего превосходства над всеми, кто к этой касте не принадлежит. Впрочем, в этом они отчасти были правы: ведь стая до некоторых пределов защищает своих и в наши дни, а защиту за одну только принадлежность к стае можно рассматривать и как своего рода привилегию.
«Борьба» обостряла ожесточение и оживляла первобытные инстинкты. Бинарная оппозиция «свой — чужой», как известно, признак первобытного мышления, строжайшая корпоративность, обязывавшая корпорантов иметь и демонстрировать непременные общие признаки мышления («идеи») и поведения (в том числе языкового — использование определенных словесных штампов-маркеров принадлежности к своим), как минимум громко открещиваясь от всего «чуждого», и экстраполяция этого порядка на все мироздание, то есть историю, которая виделась под тем же бинарным углом зрения, стали сущностными признаками касты «общественно-активной», политически возбужденной интеллигенции.
Теперь, наконец, можно перейти к самой ее сущности. Очевидно, что кастовость, общинность этой прослойки русского народа свидетельствуют об определенном психологическом качестве составляющих ее индивидов. Оно, как совершенно ясно, заключается в катастрофической слабости личностного начала и компенсирующей ее «соборности» любого толка у каждого из них, что, правда, свойственно не только гуманитарной интеллигенции, — но к людям знания предъявляются совсем другие требования, чем к прочим. Этого личностного начала явно не хватает, чтобы обеспечить им самостоятельное существование в качестве мыслящих индивидов. Их мнения всегда коллективны и не могут быть другими: они инстинктивно выбирают себе уже где-то и кем-то сформулированную идею, позицию, соответствующую своим внутренним потребностям, как правило, максимально смутную — «свобода», «демократия», идею, которая и служит им критерием принадлежности к правильному «течению», то есть стайной святости.
По законам стаи главным образом протекала и вся «общественно-политическая» активность этой части интеллигенции: стая занимается своим исконным делом, а именно травлей одиночек (впрочем, это, так сказать, низший сорт, простейшее упражнение для начинающих) и стычками с другими стаями, «течениями»; для таких боев уже нужны вожаки стаи, вожди, которые всегда в подобных случаях находились как бы сами собой. Впрочем, слабость личного начала иногда играла здесь, в выборе вождей, злые шутки с интеллигенцией, ведь дело доходило до смехотворного несоответствия пастуха и стада (Толстой и толстовцы, Кропоткин и анархисты). Эта же слабость была причиной того, что к началу 20-го века русская интеллигенция оказалась прекраснодушно-крикливой, неадекватной, неплодотворной и совершенно недееспособной. Временное правительство 1917-го года, состоявшее главным образом из интеллигентов, то есть экономистов и юристов, оказалось точно таким же, поэтому и было легко сметено теми, кто преодолел в себе традиционную русскую интеллигентность, то есть интеллигентскую местечковую коллективность, заменив ее коллективностью космического масштаба, — большевиками. Следуя, в сущности, справедливой идиосинкразии своего вождя, они-то во многих отношениях интеллигентами не были.
В основе этих закономерностей лежала и до сих пор лежит психология, и коллективная, и индивидуальная. С этой точки зрения русский разночинный, а часто и дворянский интеллигент 19-го века являл собой следующую картину: на коллективно-бессознательную основу был нахлобучен тонкий слой европейского научного сознания, так сказать, «евросознания», а между ними зияла пропасть, не заполненная собственно человеческим сознанием — ведь для его возникновения требуются века органичного, естественного культурного развития, века, которых не было или которых было не больше двух, что для России слишком мало. Эта пропасть оказалась заполнена, как правило, только обыденным сознанием, унаследованным от барской челяди и городского мещанства.
И «коллективизм» психики, и пропасть между двумя ее уровнями говорили о слабости, а, следовательно, о женственности интеллигентского типа в России. Неестественность этого положения дел — женственно-экстравертный тип мужской психики — выражалась в патологии, а именно в активизации чего-то подобного чисто женской бессознательной фигуре анимуса (точнее, ассимиляции типично мужской фигуры анимы женским анимусом; их дедукцию и общую феноменологию см. у К. Г. Юнга — правда, даже констатации описанной выше специальной комбинации я у Юнга не встречал), фигуры, приводившей к проявлениям в сознании таких отвратительных доминант, как истерично-визгливая непререкаемость своих суждений и авторитарная, агрессивно-криминальная нетерпимость к чужим.
Оценивая картину в целом, надо сказать вот что: все это время русскую интеллигенцию и русский народ разделяла непроходимая пропасть. Кто был в этом виноват, какая из сторон? Думаю, что ни одна — так уж сложилась историческая судьба России, что этой пропасти не могло не быть при глубокой бессознательности и невежестве народа и европейской культуре интеллигенции, в основном в форме профессиональных знаний. Даже простые дворяне, часто мало и поверхностно образованные, были ближе к народу, хотя бы потому, что жили рядом с ним и во многом его жизнью, имея кое-какие важные общие с ним интересы, хотя и с другой стороны. Народ не доверял интеллигентам, потому что не видел в них толка, а интеллигенты не понимали реальности народной жизни, потому что сущность европейских матричных знаний, которые они усвоили, — идеализм и схематизм, то есть сильная ограниченность: в них и впрямь было мало толка.
Обе стороны стояли друг к другу спиной: народ — инстинктивно, интеллигенция — фатально принимая свои простенькие схемы за реальность. Таково было естественное положение дел накануне Октябрьской революции.
Октябрь 2020