Вадим Бакусев
Интеллигенция в послереволюционной России.
Общая картина, вид издали
После Октябрьской революции русская интеллигенция претерпела множество изменений и пережила несколько взлетов и падений — от скромного расцвета до окончательной диссипации духа. Ее судьба во многом следовала за судьбой народа — но ведущей исторической силой общества она так никогда и не стала.
Прежде всего — она во все времена была сильно политизированной: каждый имел свою более или менее убежденную позицию, и всегда интеллигенция представляла полный спектр политических убеждений, от крайнего монархизма до крайнего большевизма, от ярого западничества до ура-патриотизма. В этой горячечной политизированности выражалось два импульса — присущее русским обостренное стремление к справедливости, с одной стороны, и нигилистический рессентимент, желание социального реванша, присущие хамову племени «либералов», — с другой, причем последний неизменно мимикрировал, притворяясь первым.
Политизированность интеллигенции предопределила ее судьбы после революции. Сначала она разделилась на «принявших революцию» и «не принявших» ее — тут все было ясно. Среди первых преобладала научно-техническая интеллигенция, среди вторых — гуманитарная и творческая. Эти вторые во множестве покинули Россию, и та лишилась если не всего цвета интеллигенции, то большей и лучшей его части. В результате средний уровень оставшейся гуманитарной интеллигенции заметно снизился. Этого не скажешь о научно-технической — она была меньше заражена декадансом и либеральным хамством, и многие сознательно сотрудничали с большевиками, которые в них сильно нуждались, хотя множество других оставались в стране поневоле — ведь заграницей, в «цивилизованных» странах, их не ожидало ничего, кроме непреодолимой конкуренции со стороны местных специалистов.
Разумеется, большевики почти немедленно начали жестко контролировать обе ветви интеллигенции, одновременно запустив процесс создания собственной, «рабоче-крестьянской». Их конвергенция шла трудно, а свежая, непрочная «красная» интеллигенция стала немедленно подвергаться всеразъедающему воздействию хамова племени, и этой порчи избежали далеко не все, несмотря на правильное происхождение и партийное руководство. Власть пыталась компенсировать порчу почти единственным доступным ей видом социальной педагогики — давлением, и чем сильнее была порча, тем больше власть давила на интеллигенцию, доходя до репрессий, которые постепенно теряли свою силу вместе с силой самой власти — от расстрелов и жестких запретов в самом начале до мягких запретов в самом конце.
Интеллигенция переносила давление по-разному. Одни, самые идейные, честные и наивно верующие, или послушные исполнители, или откровенные карьеристы и приспособленцы, чувствовали себя как рыба в воде. Результаты их работы для духовного пробуждения народа были в лучшем случае посредственными, а в худшем отрицательными, причиной чего были эта самая наивность и легковерие, то есть неразвитый интеллект. Они редко проявляли самостоятельную активность, да и тогда главным образом по команде, и остальные рассматривали их как инструмент власти.
Другие, и таких было большинство, впадали в резиньяцию, внутреннюю эмиграцию, и затаивали злобу на власть и на ее идею, коммунизм. Видимо, резиньяцией, обидой они скрывали свою неспособность к творчеству; их результаты были ничтожны, их духовный уровень не выходил за пределы, доступные учительницам средней, очень средней школы, их сильно раздутыми кумирами были второстепенные и обиженные властью поэты вроде Ахматовой и Пастернака. Их моральный уровень характеризовали горячая любовь и сентиментальная жалость к себе, всегда свойственная маленьким людям, их взаимная поддержка и сочувствие по корыстному принципу do ut des и столь же горячая ненависть ко всему, что не разделяет с ними этих чувств, и как следствие — возмутительная, тошнотворная глупость, а позднее в качестве вклада присоединившегося к интеллигенции хамова племени — визгливая базарная агрессивность. В предыдущем очерке я охарактеризовал ее, в применении к интеллигенции 19-го века, как проявление бессознательной фигуры анимуса; своего дна этот психологический тип достиг сегодня в поведении нынешних «либералов».
Наконец, третьи, нередко действительно талантливые, самые честолюбивые и приспособляемые, под давлением, вынуждавшим их напрягать все имевшиеся у них силы, выдавали лучшее, на что были способны, несмотря на свой тайный скепсис. Именно они создали «золотой запас» советской культуры и науки (включая его теневую, подпольную разновидность, где и реализовывался этот тайный скепсис), но, скорее всего, лишь очень немногие из них оказались бы способны к результативному творчеству без давления со стороны власти.
Все эти условия неизбежно порождали обстановку лжи, «разброда и шатаний», которые и так были в природе русской интеллигенции. Работа первого типа интеллигентов всерьез воспринималась и высоко оценивалась только самой все менее компетентной властью, поскольку не выходила за установленные ею самой рамки, ну и, конечно, в их собственной, довольно ограниченной среде. Этот тип остался изолированным от двух других. Второй, самый распространенный тип интеллигенции, был, в сущности, лишь публикой для третьего, аплодирующей главным образом его подпольным или сомнительным с точки зрения власти и народа творениям. А третий, за немногими счастливыми исключениями, был в полном разладе с «генеральной линией партии» и с огромным трудом находил с ней компромисс, часто путем ее обмана или обхода.
Итак, можно зафиксировать пять основных действующих групп в сфере советских идей и образов: три названных типа интеллигенции, научно-техническую интеллигенцию, в смысле воздействия на общественное сознание отчасти иногда входившую в них же, а в основном молча и честно занимавшуюся своим делом, и отнюдь не интеллигентные идеологические отделы правящей партии. Все сложные и мало аппетитные перипетии, или эквилибристика их взаимоотношений — тема не слишком приятная и плодотворная для познания, поэтому я не стану ею заниматься. Лучше сосредоточиться на результирующих процессах в этой области жизни, приведших к определенным и известным историческим итогам.
Эти процессы, глухо зревшие в первые десятилетия Советской власти, начали становиться все более явными лишь после смерти Сталина. И очень скоро, уже в начале 60-х, выяснилось, что большевикам так и не удалось решающим образом заполучить интеллигенцию на свою сторону. Горячая симпатия к коммунистическим идеям появилась у ее части еще до революции, вспыхнула с новой силой после нее, несколько померкнув, просуществовала в 20-е годы, в «дискуссионную» эпоху, не прекращалась у многих совсем в 30-е — 56-й годы, даже несмотря на репрессии, снова вспыхнула во время «оттепели» вместе с надеждой на «исправление ошибок» социализма и обрушилась в начале 60-х, когда Хрущев, а в его лице вся правящая партия грубо, оскорбительно оттолкнула тех, кто поверил в «оттепель» и с наивной радостью потянулся к коммунистам.
Те же на самом деле и не стремились заполучить интеллигенцию на свою сторону — они рассчитывали обойтись вообще без нее, вырастив из сырого народа свою собственную, но фатально ошиблись: их культивация интеллигенции оказалась очень неполноценной (вспомним хотя бы провальный и почти немедленно отмененный «Пролеткульт»), да к тому же на нее, культивацию сырого народа, у них и времени не хватило. Ее результат был плачевно и в то же время смехотворно скромен — все настоящие знания и навыки передавались только старой интеллигенцией вместе со всеми ее традиционными «уклонами» и привычками, хотя в новых условиях это воздействие постоянно слабело, что вело к падению качества новой интеллигенции. Большевики успели наспех и приблизительно произвести только одно поколение «своей» интеллигенции, и ее слабых сил не хватило даже на собственное воспроизведение. А без интеллигенции, а именно, без II — IV-й из названных мною ее групп при всех их недостатках, социализм построить было невозможно, ведь социализм, коммунизм — это состояние душ, а одна неодушевленная точная наука и техника тут бессильна.
После упомянутой выше обиды началась быстрая деградация советской интеллигенции с ее и без того невысоким уровнем — деградация и профессиональная, и нравственно-психологическая. Она была вызвана, конечно, главным образом ощущением своей невостребованности, второстепенности, неполноценности и в конечном счете бесперспективности, обесцененности своего существования (усилилась значимость только научно-технической интеллигенции, да и то только преимущественно в военно-промышленном комплексе), что говорило, конечно, о ее незрелости как целого.
Но был и другой фактор, едва ли не столь же важный, появившийся немногим раньше, — постепенная инкорпорация в состав интеллигенции и в какой-то степени взаимная диффузия самого «отмороженного» отряда хамова племени «либералов», а именно вначале небольшого, но очень активного, «пассионарного» отряда подпольных дельцов, то есть пресловутых фарцовщиков, валютчиков и спекулянтов. Третьей стороной диффузных отношений к этому времени уже давно выступали спецслужбы, в основном советские, — гуманитарии при случае шли служить в КГБ, а в среде всех типов интеллигенции было много агентов этой организации (лично я не имею ничего против нее самой по себе — там были свои святые, грешники и посредственности, как и во всякой маленькой модели всего общества). В свою очередь, темные «либеральные» дельцы вступали в разного рода альянсы с представителями спецслужб.
С той поры, с начала 60-х, начался крах советской интеллигенции, а с ним вместе и закат всей советской системы. Ансамбль соответствующих явлений все помнят или хотя бы знают о нем: диссидентство и эмиграция; резиньяция и эскапизм, уход в «мистику», религию (кто попроще и погрубее — в православие, кто потоньше — в буддизм и т. д.); интерес ко всему несоветскому — идеализация дореволюционной России, любовь ко всему иностранному и раболепное преклонение перед ним, в том числе перед иностранными вещами (радостно узнавая, заулыбалось, замигало, закивало и заплескало хамово племя «либералов» и его потомки), томительная погоня за вещами вообще, за «дефицитом», за успехом; принципиальное недовольство всем советским подряд, глухая оппозиция и обиженное возмущение «такой жизнью»; в профессиональной гуманитарной сфере — неотрефлектированное катастрофическое падение уровня и вполне сознательная халтура. Все эти явления говорили о том, что массовая советская интеллигенция все больше ассимилировалась хамовым племенем и с явным удовольствием усваивала не только его черты, но и его сущность, его характер и повадки, а главное — его цели, а именно, освобождение от бремени коммунизма и «свободу торговли» как высший смысл своего существования, а в конце концов слилась с ним в одно неприглядное целое и придала ему как-никак более респектабельный вид, сама приняв вид куда менее респектабельный.
Диффузия интеллигенции и хамова племени была выгодна этому последнему — свергнуть Советскую власть, обманув массы, при деградировавшей партийной и государственной верхушке можно было, кроме вспомогательных экономических операций, а именно саботажа и тотального дефицита, только «руками», то есть перьями и голосами интеллигентов, главным образом журналистов и писателей. «Перестройка» показала, что это была эффективная стратегия. После своей победы тип «грянувшего хама» понял, что интеллигенты нужны ему лишь как слуги, для украшения и оправдания, а в остальном только мешают и раздражают, а потому начал избавляться от всех лишних, то есть от остатков интеллигенции, а заодно предотвращать ее возможное возрождение.
Это хамову племени тоже удалось вполне — народ, традиционно отчужденный от интеллигенции, никак ему в этом не помешал и даже едва ли заметил. За прошедшие тридцать лет интеллигенция как общественная прослойка полностью исчезла, за исключением, разумеется, нужной всем и всегда научно-технической. То кривляющееся ничтожество, которое сейчас не очень-то напряженно прикидывается гуманитарной и творческой интеллигенцией, таковой заведомо не является — доказательства тут не нужны, а феноменология внушает отвращение; достаточно кратко охарактеризовать его как ядовитую, смрадную пустоту. Понятно, чему оно может научить народ: только ядовитой пустоте. Счастливые, но не слишком яркие исключения встречаются крайне редко; их давно уничтожили бы, но они нужны, чтобы смазать общую картину и удерживать народ на грани смутного отчаяния, пока он не привыкнет, что, несомненно, случится уже в следующем поколении.
Все это означает только одно: никакой подлинной элиты, способной пробудить народ, в нынешней России нет, а без нее у народа нет и исторической перспективы. Есть ли у России другие возможности, то есть надежды на возрождение национальной интеллигенции? Одна из них — казалось бы, инициатива нынешней политической верхушки, вероятно, смутно ощущающей такую необходимость, создавшей (странным образом где-то на курортном юге) центр по взращиванию талантов. Эта инициатива была бы неплоха, если бы ставила перед собой цель, более высокую, нежели научно-техническое и художественно-техническое натаскивание будущих предполагаемых талантов, а именно их воспитание. Но такой цели в ней пока не усматривается и, думаю, усматриваться не будет.
Вторая — надежда на естественный процесс порождения и отбора талантов, пригодных на роль элиты. Такой процесс идет в народе всегда, но без заботливой культивации и организации всходов на поле всегда бывает мало, и растут они медленно. А культивация и организация талантов — как раз дело элиты, но ее-то и нет.
Вывод из сказанного весьма неутешителен: пока народ не поставит перед собой цель, превышающую «благосостояние», ни подлинной элиты, ни надежной исторической перспективы у него не будет.
Ноябрь 2020