Вадим Бакусев
В предыдущих очерках я нарисовал очень общую картину, которую можно, глядя с большого расстояния, понять так: Россия — изначально спящий гигант с «вечно бабской» и детской душой, который иногда мучительно дергается в попытках проснуться и даже приподнимает голову, но не может решительно подняться, каждый раз усыпляемый то своими сладостными видениями, то ядом собственной коросты, то западным зловонным ветром. Эта упрощенная картина, на мой взгляд, куда как верна, но все же неполна.
Верна она по большей части во внутреннем измерении — вовне Россия по крайней мере с 15-го столетия проявляла себя как все более сознательный субъект истории (по закону психической полярности, где один полюс — бессознательное ядро, а другой — сознательная оболочка). И это только естественно, ведь такие проявления по необходимости брала на себя власть, а власть всегда представляла сознание. История пространственного роста России — это история странного процесса «побега» бессознательного от своего сознания; во втором из моих очерков я немного сказал об этом. Если продолжить размышлять в этом направлении в глубинно-историческом духе, то получится примерно следующее.
Бессознательное, то есть соответствующий тип людей, всегда бежало от «гнета» сознания туда, где было пусто и дико — на север, юг и восток, а сознание в лице государства всегда догоняло его и «овладевало» им, оседлывало его. Это бегство было проявлением инерции, нежелания изменяться, — коренного свойства бессознательного. Того же «первобытного» пошиба был русский способ взаимодействия с чужим, которое русские встречали на «покоренных» землях. Они не присваивали чужое имущественно, ведь их представления о собственности были зыбкими и условными, а усваивали его душевный, культурный слой — легко, с легким любопытством пропуская через себя чуждые образы мысли, они не изменяли своей сущности и характера, но понемногу обогащались душой.
Они не эксплуатировали другие народы, как это делали колонизаторы-европейцы, потому что цели русской экспансии были совсем другими — одновременно и бегством, с трудом отличимым от символизируемого дорогой мечтательного стремления в бесконечность, со стороны бессознательного, и желанием обезопасить русскую землю, овладев контролем над «буферной зоной», — со стороны сознания, а позднее — обезопасить уже сами эти завоеванные земли и народы от внешних хищников. Глубинный же смысл такой «буферной зоны» заключался в том, чтобы обеспечить становящемуся русскому «эйдосу» возможность спокойного дозревания, отдалив от него «меон», то есть внешнее окружение. Ни о каком жестоком угнетении и речи не было — русские только иногда силой принуждали «инородцев» к миру, как это было на Кавказе. А, скажем, «мирной» ислам встречал только покровительство русских властей.
Таковы были основы русской «имперскости» и парящей над нею всечеловечности. Империей Россия осознала себя только при Петре I, который, назвав себя императором, всего лишь адаптировался к европейской политике, — хотя, в сущности, была ею уже давно, со времен Ивана Грозного, подчинившего себе два самостоятельных государства. Ведь в точном и собственном, политическом смысле слова империя — это власть одного суверена над другими суверенами; император в отличие от простого царя, владеющего одной страной, — это царь царей, «шахиншах». Древний Рим создал это правило, перенеся исходное значение слова «император» («повелитель») — «главнокомандующий, начальник всех войск», на титул своих монархов, когда сам уже давно был империей, хотя на протяжении первых полутора столетий большего или меньшего средиземноморского господства империей в республиканской форме: завоеванные царства принадлежали тогда «сенату и народу римскому».
Итак, двести лет Россия официально была империей. А следует ли признать империей Советский Союз? Формально нет — достаточно послушать гимн СССР: «Союз <…, стыдно сказать> республик свободных», и Россия была только одной из них. И все же некоторые основания считать, что да, имелись — ведь эти республики «сплотила <…, стыдно сказать — а может, и нет> великая Русь». Посмотрим же, как бы ни складывались отношения между Россией и ее ближними на политическом уровне, на то, что она делала с ними, и при этом примем во внимание (без которого можно оставить только Польшу с ее высокой культурой и изначально цивилизованную шведами Финляндию), что примерно то же самое она делала «при царе», хотя ставшее позднее советскими республиками тогда номинально чаще всего было ханствами, царствами и герцогствами. Кстати, то же она делала и с многими «дальними», вполне самостоятельными народами, и отнюдь не всегда «отсталыми».
А делала она это всегда не столько «с ними», сколько «для них», хотя осознанного намерения благодетельствовать им — в качестве основного и единственного — у России, кажется, никогда не было, просто так получалось согласно естественному складу ее души. Что же именно?
Она создавала цивилизационную инфраструктуру своих ближних, часто не отличая себя от них. Строила новые города, нередко на пустом месте — Одесса, Херсон, Николаев, Алма-Ата и т. д., и восстанавливала старые, разрушенные землетрясениями — Ашхабад, Ташкент, Спитак. Прокладывала дороги и линии связи, строила мосты и порты, несущие в пустыни воду и жизнь каналы и т. д. Она заложила у своих ближних основы промышленности и энергетики, построив заводы, плотины и электростанции, — залог их самостоятельности. Она дала им основы современной государственности — в замену по большей части средневековой. Наконец, она поддержала их собственную культуру и помогла им приобщиться к мировой культуре, учреждая научные институты и университеты, открывая театры и музеи, газеты и журналы, издательства, теле- и радиостанции, а некоторым из них вообще впервые дала письменность. Она обучила их наукам, дремавшим некогда только на крайнем западе Российской империи, — научила их учить, лечить и строить. Она покровительствовала их национальным языкам и искусствам, а, переводя на русский язык самые известные из них, давала им мировую известность. Мало того, при большевиках она позволяла представителям ближних народов управлять всем историческим процессом, стоя на высшей точке власти, хотя ядром уникального личного сознания Сталина было усвоенное им русское научное сознание.
Что же касается душевной стороны отношения русских к ближним, ее можно назвать дружелюбным покровительством, какое часто проявляют к чужим детям; оно и сейчас заметно в их отношении к своим «малым народам». Основано оно было не только на свойствах русского характера, но и на цивилизационном и культурном превосходстве России: ведь там, среди ближних, селились, и часто навсегда, те русские, которые представляли русское сознание — врачи, учители, инженеры, квалифицированные рабочие, художники, актеры и т. д. В их глазах ближние были не дикарями, а детьми, а их собственные дети, рожденные в тех, ближних землях, воспринимали эти места и их народы как свои родные.
Россия вдохнула в своих ближних новую жизнь, впустила их в большую историю, создала для них исторические перспективы, более высокие, чем их исконные. За это она никогда ничего от них не требовала. Добыча бакинской нефти только обогащала Азербайджан, а разведана, добыта и транспортирована она была русскими учеными, инженерами и рабочими. Узбекистан, напрягавший все силы для производства стратегического хлопка, делал это отчасти по собственной инициативе, предлагая центру повысить планы и занимаясь приписками. В результате поля и люди были отравлены, а Аральское море обмелело. А произведенные из узбекского хлопка снаряды и патроны до сих пор лежат в России и на Украине часто мертвым грузом, который иногда взрывается и уносит жизни. Никаких других односторонних выгод от своих ближних Россия никогда не получала.
Разумеется, на всех этих путях, которыми Россия взялась вести ближних, бывали и не такие эксцессы, а именно социально-политические, иногда очень тяжелые для некоторых сторон. Они случались, когда русские сталкивались с тем, что было вне их психического диапазона: к примеру, менталитет евреев они (впрочем, как и многие другие народы) как минимум с ревностью воспринимали в качестве своего рода сверхсознания, а феодально-бандитский уклад души некоторых других народов — как недопустимую, нижайшую степень дикости и бессознательности, и реагировали на то и другое с ожесточением, далеко не всегда справедливым. Но история — не гладкая дорога с путевыми удобствами, она и при высоких намерениях нередко осложняется жестокими коллизиями, и дело заключается только в том, чтобы пройти через них без напрасных потерь или хотя бы исправить то, что еще можно исправить задним числом.
«При царе» никаких сознательных сверхцелей относительно своих ближних Россия перед собой не ставила — самой амбициозной из ее целей было их просвещение для собственного своего удобства, — но не так было при большевиках. Их сверхцелью было полное преобразование человеческой природы в направлении всечеловечности на основе русской души, усиленной коммунистическим сознанием. Этой благородной цели они достичь не сумели, главным образом потому, что коммунистическое сознание не смогло овладеть самой Россией. Правда, одно время Пушкина и впрямь мог «назвать» «всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык», но стоило России отступить от своих ближних, как те начали забывать его имя, а заодно, сдается, имена и собственных своих поэтов, этот символ национального и всечеловеческого духа, а теперь снова близки к дикости, включая и самих «внуков славян».
Это свое состояние ближние болезненно переживают, как можно понять, в качестве обиды на русских: «Это они бросили нас, дали нам погрузиться назад в дикость и отсталость, сделали пешками в чужих играх, вынудили заниматься унизительной работой, только чтобы выжить». Их неблагодарность — дело их совести. А их упреки были бы справедливы, если бы только русские и сами не оказались в том же положении — по причинам, которые я уже объяснял в самом первом из своих очерков. Так что Россия и ее ближние в некотором смысле — по прежнему в одной лодке. Мы могли бы ответить ближним: «Ребята, нам самим плохо. Мы сильно болеем. Не смертельно, но сильно. Мы совсем недавно начали приходить в себя, но закончить, до конца понять, что происходит, пробудиться никак не можем — в этом наша главная беда».
Обида ближних — не единственное негативное обременение их отношения к России, которое они делят с дальними. Второе, увы, еще более неприятно — это что-то вроде презрения за то, что мы, русские, проявили неслыханную, вопиющую слабость, предав себя, отказавшись от лучшего в себе, начиная с 1985-го, — и такую же глупость, вместе с водой выплеснув ребенка. В их глазах это будет непростительной виной, пока мы не зашьем и не залечим рану, которую нанесли себе сами.
Вернемся к высказанной мною в начале статьи мысли о полярности русской души, о ее «интровертном» бессознательном и «экстравертном», обращенном вовне сознании — кстати, эта черта заметна и в действиях нынешней российской власти: она склонна к внутренней ретардантной, запаздывающей реактивности и внешней, тоже часто запаздывающей активности. Но дело не в ней, не во власти, а в общем взгляде на столетия отношений между Россией и ее ближними. Так вот, он улавливает главную закономерность этих отношений таким образом: в них, то есть вовне, Россия всегда выступала оплодотворяющим и, стало быть, мужским началом, в то время как «в себе и для себя» неизменно оставалась началом вечно бабским, женским.
В качестве такого рода мужского начала в наши дни Россия традиционно проявляет себя сравнительно неумело, то есть негибко; о своей оплодотворяющей роли в отношении ближних она почти совсем забыла, действует главным образом реактивно не только внутри, но и вовне, и все это говорит о постсоветской деградации ее сознания, о его размывании бессознательным. Между тем эти две стороны ее жизни именно сейчас напрямую связаны друг с другом деструктивным для нее гордиевым узлом, который она не смеет разрубить и не может развязать.
Прежде всего, она не может отвязаться от мертвого Запада, который держит ее за горло костяной хваткой навязанных с помощью своих холопов невыгодных для нее международных договоров, членства в международных организациях, отказа от развития множества собственных высокотехнологических производств и исследований, но главным образом перекачанных туда теми же холопами денег. А как только она собирается с силами, немедленно разражается один из «кризисов» (и притом каждые шесть лет после того, как Россия в 2007-м начала отворачиваться от Запада, — экономический 2008-го, политический 2014-го, пандемический 2020-го), которые, кажется, все только для того «кем-то» и придуманы, даже в ущерб себе самому, чтобы помешать ей и лишить сил для отказа от навязанного «сотрудничества». Похоже, это и всякого рода санкции — последний довод напрягшего все оставшиеся силы Запада: других у него давно уже нет.
Но Россия и сама все еще не понимает всей губительности своей связи с мертвецом, принимая его за живого, да еще, как когда-то очень давно, образцового живого, — разве что только начинает понимать. И усиление, повышение русского сознания, спасение для России сейчас заключалось бы в понимании того, что гордиев узел зависимости от Запада развязать невозможно, ведь мертвые не разговаривают с живыми, а живые с мертвыми, — его можно только разрубить одним решительным ударом, пойдя для этого на определенные сознательные жертвы. Россия должна пожертвовать некоторыми исторически сиюминутными интересами — а именно материальной выгодой, чтобы расчистить дорогу для других, более высоких, связанных с ее исторической самостью. Но именно умные, своевременно принесенные и необходимые жертвы, сугубо мужское дело, то есть отказ от ценностей, воплощающих на самом деле низшее начало, всегда были и будут единственным способом развития как добывания себе достойного, высокого будущего.
Возможно, именно этого бессознательно ждут от России ее ближние.
Январь 2020