Вадим Бакусев
В детстве, часто разглядывая политическую карту мира, я, как, вероятно, и некоторые другие, предавался незамутненным «политкорректностью», простодушно-расплывчатым ассоциациям очертаний стран и континентов с более привычными ребенку конкретными образами. Так, Северная Америка (для примера и без всякого подтекста) была очень приблизительно похожа на желто-коричневую — в соответствии с принятыми в тогдашней советской картографии цветами стран, — сильно перекормленную цирковую обезьяну с темпераментно откинутой назад, к России, головой в коричневой шапке Аляски и в натянутой на тугие телеса остальных США коричневой же мини-юбке, из-под которой до нелепого безвольно свешивался желтый хвост Калифорнийского «п-ва».
Переходя потом к карте моей страны, я видел гигантское розовое обнаженное человеческое тело России, с юга и запада обложенное пухлым лоскутным одеялом и цветными, мал мала меньше, подушками остальных четырнадцати республик СССР и будто бы совсем беззащитное, — во всем мире примерно такого же телесного, но более бледного и совершенно неподходящего к этой стране цвета был на карте только пухлый кулак Бразилии с пальцами, как мне казалось, бессмысленно сложенными в непонятно кому — куда-то в невинную Атлантику — показанную, плотную скрипучую дулю. А русский человек-великан как лежал, так и сейчас лежит, вольготно разметавшись во сне, с головой, исторически медленно мотающейся от Москвы до нынешней столицы Ленинградской области и обратно; от древней своей киевской лежанки, заросшей за века салом и покрывшейся галушками, он давным-давно инстинктивно отвернулся, чтобы не марать лицо, обращенное в торжественное черное звездное небо. Его руки раскинуты — северная сжата в могучий каменный кулак Кольского полуострова, южная — открытая теплая ладонь Крыма, которую исполин уже выпростал тем временем из-под случайно навалившейся на нее во сне зеленой, засаленной и в наши дни разлезающейся подушки Малороссии; его смутное сердце — то ли где-то на мечтательной Волге, то ли на железном Урале, а холодные голые ноги он раскинул от Чукотки до Японского моря. На севере его тело прочно примерзло к Ледовитому океану, на юге слабо отогрето дыханием Кавказа и близких степей Казахстана; оно пронизано набухшими синими венами великих, но по-прежнему полу- и более чем полупустых рек и сильно редеющими к востоку красными артериями железных дорог. Одна нога, чукотская, вообще обходится без этих кровеносных сосудов, потому, наверное, и отмерзла (казалось мне, ребенку). Этот ныне почти расслабленно простертый на земле человек-великан тогда представлялся мне целой, но еще не готовой, не заполненной неведомыми звездами вселенной, за пределами которой ничего, казалось, уж и нет, — по крайней мере, ничего интересного.
Такой мне отчасти и теперь видится Россия как тело в ее общих, самых внешних очертаниях, и так она вполне обозрима и понятна. А вот душу ее понять тем сложнее, что это душа спящего, полноценно и прямо поговорить с которым «по душам» невозможно. Маленькая в экстенсивном отношении — поскольку все еще не в состоянии заполнить собой собственное свое огромное тело, свое «могучее пространство», потому-то все еще и скачет вместе с Гоголем на волшебной птице-тройке, хотя снова все тише, в свою собственную, но «незнакомую земле (себе самой) даль», — и в интенсивном, поскольку бессознательна, инфантильна и почти не окучена, не культивирована, хотя и очень сильна, она представляет собой самый простой народ, по-прежнему безгласный и неосведомленный о возможности какого-либо разговора, помимо телевизионных обращений по поводу эвентуального материального благополучия. Но что-то тревожное происходит в глубинах этой души, и происходящее необходимо разведать и понять — если даже не для того, чтобы сделать что-то ей на пользу и с ней вместе, то хотя бы для себя.
Раньше я уже писал, стоя на плечах у лучших из думавших и говоривших о России людей, о русской народной душе, о ее глубокой бессознательности и ее сновидениях. Писал я о ее качествах, о ее страданиях и ее величии, о ее заблуждениях, ее славе и о неприятных, скользких евлогических оборотах в ее истории. Теперь настало время написать о еще более неприятном и самом скользком — о слепых пятнах, мешающих ее свободному росту в могучем историческом времени.
Было время, когда русская душа жила в полном покое, не тревожась о себе, не зная себя и не слыша о себе от других, — вся слава, которой время от времени она заслуживала, причиталась царю, его полководцам и самое большее войску. Только в сказках, продукте бессознательного, она могла вчуже посмотреть на себя со стороны. Но настал момент — исторический момент, — и ее начали восславлять так, как никогда и никого в мире не восславляли. Правда, поначалу она не совсем поняла, что восславляют именно ее: евлогия, начатая большевиками, была классовой, а ее предметом — пролетариат и только где-то далеко на втором плане крестьянство, которое преимущественно и было русским народом.
За весь двадцатый век его открыто, во всеуслышание, восславили только однажды — это сделал Сталин сразу после победы в Великой отечественной войне, и поступил он так совсем не в своем стиле, а именно иррационально, настолько, видимо, был впечатлен такими качествами русского народа, как стойкость, мужество и безропотная, самозабвенная жертвенность. «Великая Русь» из гимна СССР была понятием абстрактно-историческим, а «русский народ» из сталинского тоста и в том контексте — совершенно конкретным, современным. В дальнейшем евлогия была перенесена с пролетариата на «новую историческую общность» — советский народ; восхвалялся этот последний на самом деле по большей части авансом и, значит, в пустоту, поскольку так и не успел, не смог сложиться.
Потерпев поражение в тихой, бесчестной и почти бескровной гражданской войне от собственного порождения, хамова племени «либералов»-торгашей, русский народ был им же оплеван, и отчасти не без повода, ведь потерпевший поражение, да еще от самого себя, — в любом случае слабак и дурак, а отчасти нет: ведь поражения могут оказаться временными. Он смутно понял, что что-то не так, совсем не так, когда было уже поздно, и душа его яростно взыграла. Бесславие, жестокая полуслепая обида, бессознательное ощущение собственной неполноценности и бессилия вылились в безудержную жажду ожесточенного самовосхваления, запоздалого, во многом превратного самоутверждения. Вот тут-то на очах русской души и появились слепые пятна, помутнения, которые и надо определить, чтобы помочь ей от них избавиться.
Их причина — все та же бессознательность, возобновленный «вековой сон» русской души: а бессознательное по своей природе представляет собой полный набор всех возможных качеств, которые актуализируются сильнее или слабее в зависимости от обстоятельств, внутренних и внешних, — в отличие от него высокоразвитое сознание в принципе способно само управлять таким отбором или по меньшей мере влиять на этот отбор, подвергая себя самокритике, ставя перед собой ясные цели и подбирая средства для их достижения. Слабое и очень слабое сознание — а оно у русского простого народа на уровне самоощущения и смутной самооценки все же есть, что бы я для упрощения анализа ни говорил о его общей бессознательности, — в большей степени, чем развитое, подвержено психологическому механизму проекции, то есть изъятия из поля своего зрения всего нежелательного в себе и его мысленного присвоения другому. Справедливости ради и для полноты картины отмечу, что развитое сознание в русском народе как целом сейчас тоже есть, и есть как минимум уже два столетия, — это совсем небольшая часть нелиберальной и притом интеллектуально трезвой и честной интеллигенции, не подверженной иллюзиям всякого рода; сейчас оно, однако, отчуждено от народа по определенным причинам, обсуждать которые я здесь не могу. Но и оно обходит стороной, а может быть, и просто не замечает проблемы слепых пятен. Поэтому я обязан продолжить их обсуждение.
Внутренним обстоятельством, а оно намного важнее любых внешних, актуализировавшим в русской душе ее нежелательные качества, выступает «либеральная» порча, которой народ позволил собой овладеть почти без сопротивления. Дикость, хамство (неуважение к личности), стремление жить за чужой счет (иждивенчество), цинизм, чернейшее невежество, сервильность, «рабское сознание» — тупая покорность и пассивность, в том числе гражданская, асоциальность как отсутствие чувства солидарности, леность, халатность и некомпетентность, лицемерие и предательство, жестокая злоба, равнодушие к чужим проблемам, бесстыдная жажда наживы и безудержное потребительство, коррупция и продажность вообще, презрение к правосознанию, симпатия и даже склонность к криминальному образу действий, бездумность и легковерие, внушаемость и подверженность манипуляциям, отсутствие критического мышления, самые низменные инстинкты толпы (массовая паника и т. п.), «рабское сознание», то есть глубокая инфантильность и нежелание ответственности за жизнь, рабское преклонение перед всем «западным» и, пожалуй, самое гнусное, а именно яростная ненависть к любому, кто критикует, и связанная с ней ксенофобия в широком смысле этого слова, — все эти нежелательные качества начали стремительно распространяться в народе по мере усиления хамова племени, выделяться на фоне противоположных им качеств и вытеснять их. Они бросаются в глаза даже самому хамову племени — тем его представителям, которые читали книжки и хоть как-то приобщились к рефлексии, и они говорят об этом пренебрежительно, с целью оскорбить, хотя как раз здесь более чем уместна поговорка о мычащей корове. Лучше делать это с любовью к своему народу, к его будущему, и с верой в него.
Неудивительно, что все нежелательное для сознания без разбора проецируется вовне, и в первую очередь на ближайшего соседа и родственника — Украину. Правда, это тот случай, когда проецируемые качества в объекте уже и так есть в полном объеме и даже отличаются гораздо большей интенсивностью, чем в самом субъекте проекции. Удивляться тут нечему, ведь Украина, по крайней мере бывшая Малороссия, — та же Россия, только отгнившая от нее часть, ее «теневая личность». Само собой понятно, что этот процесс зеркален: Украина отвечает такой же проекцией, но куда более яростной, и эта проекция тоже, увы, часто находит свое реальное соответствие в своем объекте, России. На всякий случай напомню: речь идет о психологической, глубинно-исторической подоплеке связанных с ней событий, у которых есть и совсем другие, «реальные» (политические и т. п.) подоплеки.
Кстати, Украина с ее повышенным в сравнении с Россией комплексом неполноценности, жадностью и завистью была, конечно же, первоисточником «родственного обмена» проекциями — но это не самое важное. Дело еще и в другом, более значительном обстоятельстве. Все эти нежелательные качества, разумеется, — далеко не секрет ни для кого из русских, ни для их носителей, ни для наблюдателей и жертв. Их чувствуют и переживают, их не могут не осознавать. Плохо только одно — их не хотят признавать за собой, разве что в виде исключения и только у других. И особенно их не хотят признавать в качестве черт, уже въевшихся в русский национальный характер и ставших для него привычными. Тем самым эти отвратительные черты превращаются в слепые пятна русской души.
Последствия их появления в ней логичны и печальны. Слепые пятна в виде непризнания описанной здесь явной порчи требуют своей компенсации, а именно иллюзорного чувства наличия противоположных качеств, и только их. Затяжную репетицию этой ситуации можно видеть в сознательной политике Советской власти, насильно внедрявшей в общественное сознание признание своих преимуществ и отрицание недостатков, за исключением сугубо «отдельных», временных и незначительных. Возможно, эта репетиция была основой, на которой сложился своего рода этнопсихологический «архетип». Но тогда речь шла преимущественно о социальных ценностях, а сейчас — о самой душе, их носительнице.
Такая компенсация бурно разыгрывается в очень сложных, неоднозначных глубинно-исторических обстоятельствах. С одной стороны, русская душа естественным образом утверждает себя на фоне своих положительных качеств, а раз это происходит естественно, то, значит, спокойно и незаметно, как всегда происходит рост живого организма. Но, с другой стороны, непризнание своих отрицательных качеств и его неизбежная компенсация вызывает в ней неестественный и даже противоестественный процесс — перегретую евлогию в форме воспаленного самовосхваления, самоупоения, самодовольства и т. д., то есть болезненного самоутверждения с, так сказать, разрыванием на себе нательного белья. Все, что не вписывается в этот процесс, не говоря уже о несогласии, неполном согласии или самой робкой критике, немедленно вызывает агрессивно-параноидную реакцию с поиском виновных, страстным желанием наказать, растерзать и долгим подозрительным, мучительным вглядыванием, вслушиванием, внюхиванием и вщупыванием во все остальное, даже совсем невиновное. Реальные поводы для поиска врагов в нашем нынешнем положении, увы, есть, как и сами враги, и внешние, и внутренние, но их компенсаторное и проективное выискивание везде и всюду ничего хорошего не означает и не сулит.
Эта двойственная ситуация в коллективной психике подобна латентной шизофрении в индивидуальной и, несомненно, несет с собой к тому же возможность социальной дезинтеграции. Здесь, в смутном ощущении такой двойственности, вероятно, и скрывается одна из причин того, почему нынче так настойчиво предпринимаются попытки нащупать точку единства в народном организме, его консолидации, и прежде всего в народной душе. Но искать ее в чем-то подобном «цифровизации», конечно, бессмысленно и потому вредно. «Цифровизация» не имеет ничего общего с необходимым лекарством для души, поскольку является чисто техническим средством, облегчающим процессы управления всех уровней, и больше ничем. Искать ее в патриотизме сверху опасно, ибо такой патриотизм легко смешивается с перегретой евлогией, о которой я уже говорил.
«Я презираю отечество мое с головы до ног, но мне обидно, когда иностранец делит со мною это чувство» (Пушкин, цитирую на память) — единственный вид патриотизма, который я признаю, хотя, несомненно, любить и одновременно презирать очень трудно. Такой патриотизм означает: русский народ сам должен познать и избыть свои изъяны; иностранцев и собственное хамово племя — по происхождению свое, но по функциям чужое, — которые тычут нам ими в глаза, слушать не надо. А требуемое лекарство от порчи надо искать только в сфере масштабной социальной педагогики. Это единственное, что может помочь русской душе избавиться от своих изъянов и слепых пятен, задерживающих ее пробуждение и превращающих ее сон в нечистый и нездоровый: самодовольство, даже наигранное, прекращает всякий рост. Ведь то, что не растет, гниет и гибнет. Рост обеспечивает только мужское, мужественное недовольство собой — критическая самооценка, требования, бесстрашно предъявляемые сначала к себе, а уж потом к другим.
Май 2020