…Ничего не скажешь: эта лестница в бездну оказалась все-таки вполне проходимой. Правда, мне и уцелевшим, уже очень уставшим читателям пришлось и попотеть, и натерпеться кое-где страху, и поблуждать по ее довольно сомнительным, мрачным закоулкам, там — шарахаясь от внезапного подземного огня, здесь — дрожа от ледяного ветра с высот. Проходили мы и другие, особые места, где нельзя было удержаться от смеха и чего-то вроде влаги на глазах. Точнее, можно было удержаться, но мы решили этого не делать. Кое-где мы видели развлекавшие нас маленькие сценки — то нарисованные на стенах, то разыгранные специально приглашенными актерами. И всегда — громче или тише — звучала музыка: как знать, может быть, это звучала сама лестница и попавшие в нее отголоски бездны.
Но вот лестница почти уже вся лежит за нашей спиной, и вышло так, что наш проход по ней выпрямил ее, наполнил светом и превратил в то, чем она и должна была стать по замыслу — перспективой познания мира людей, одной из его возможных перспектив. Осталось сделать еще немного шагов, со скромным грохотом обрушить несколько последних замшелых камней, и весь свет, возможный на этой лестнице, хлынет в нее из зева бездны и пронижет от входа до выхода.
Вот я стою на последней площадке лестницы и пока щурюсь от этого света и воздуха, еще не очень четко различая видные вдали очертания. Оглянусь ненадолго, чтобы попривыкли, прояснились глаза…
В ответ на свою многолетнюю жестокую обеспокоенность нынешним состоянием человечества я обнаружил, распознал и описал (будучи в этом не первым и далеко не со всех заслуживающих того сторон) европейскую психическую матрицу, этот порождающий корень и ствол всей жизни современной мировой цивилизации. Она стала первым, абстрактным «героем» моей книги — предметом внимательного разбирательства для начала с психикой вообще (я сделал это, во многом опираясь на юнговскую теорию), а потом и психологией матрицы.
Оказалось, что матрица, сущность которой состоит в узурпации сознательным «я» центрального места в психической системе, порождает иллюзорное восприятие мира, отсекает сознание от его питательной почвы — архетипического слоя психики — и тем самым обрекает его на сужение и обеднение. Она способствует форсированному росту только одной из функций сознания — хищного инструментального разума, нацеленного исключительно на эксплуатацию всего окружающего. Все остальные сознательные функции — интуиция, высшие отделы интеллекта и эмоций — оттесняются на периферию и хиреют. В результате сознание теряет связь с реальностью, душа становится одномерной, сохнет и нищает; личностное, негэнтропийное начало психики отмирает, и человек превращается в насквозь коллективное, роевое (по выражению Льва Толстого) существо, в своего рода разумное насекомое, а человечество — в песок, в пыль, в пустое, пассивное ничто. Каменеет питательная почва творчества, а вместе с творчеством отмирает культура.
Обнаружив все это, я захотел нащупать и нащупал узловые точки матрицы — высшие символически-смысловые проявления ее природы. Ими — в моей перспективе — оказались исторически ориентирующие фигуры Сократа и Христа. Эти фигуры сыграли роль искупительных жертв — в широких масштабах была предпринята бессознательная попытка выкупить право, которое сознательное «я» с его разумом присвоило себе уже и без всяких жертв, заняв не подобающее ему место в психике и попробовав освободиться от связи с архетипами. Жертвы эти не были приняты — освобождение произошло, но страшной ценой деградации психики с более или менее человеческого уровня до уровня социального животного. Лишь разум, впавший в иллюзию самостоятельности, мог бессознательно счесть, что сделка состоялась.
Выяснив это, я постарался в самых общих чертах показать естественную психическую «матрицу» — так сказать, нематрицу, а в некоторых специальных случаях — антиматрицу, и ее борьбу в истории с матрицей за целостность и сбалансированность психической системы человечества (нематрица и антиматрица в моем абстрактном изображении были теоретической моделью; на самом деле далеко не все конкретные нематричные и даже антиматричные проявления психики способны указывать и тем более прокладывать путь к реальности, но все они так или иначе поворачивают психику спиной к матрице). Оказалось — и это очевидно, — что в борьбе за человека в нем самом верх постепенно взяла матрица, извращение человеческой природы, окончательно вытеснив все естественное на периферию.
Итак, разум на шахматной доске жизни самовольно сделал себя и своих белыми фигурами (в то время как «по природе» ему полагалось «играть» сразу за две стороны): он символически и притом иллюзорно пожертвовал сначала ферзем, а потом и королем, думая выиграть партию, которую выиграть невозможно — можно только играть ее. И вот, когда, казалось бы, белые уже были совсем близки к победе, к своей иллюзорной победе (ведь играли-то они на самом деле против себя), на шахматной доске появилась новая фигура, Черный король, — то есть, разумеется, не появилась, а вступила в активную, наступательную, даже азартную игру.
На входе в эту лестницу я назвал так Фридриха Ницше — человека, который первым распознал матрицу и пережил ее как не только всеобщего, но и личного врага (ведь матричные черты индивидуальной психики — препятствие на пути самостановления, а оно было естественной стихией ницшевской жизни). Этот, человеческий, герой моей книги вышел на бой против матрицы со всей яростью и в полном одиночестве. Он нащупал ее главные черты — иллюзорность и ослабление жизни, правда, не вполне правомерно приписав их происхождение только двум источникам: христианству (шире — религии) и морали.
Но этого мало: Ницше догадался и о смысле двух названных жертв «за матрицу». Перепробовав все доступные ему способы борьбы и убедившись в неуязвимости матрицы, он решился на последний, отчаянный шаг — принести в жертву себя, Черного короля, чтобы «отменить» две первые жертвы, чтобы «сравнять счет» и чтобы, наконец, игра, то есть высшая психическая жизнь человечества, культура, могла продолжаться в будущее. В жертву европейскому бессознательному он предназначил и принес собственный разум — то самое, что должно было быть погашено этой жертвой во всеобщем масштабе.
Ну а сама жертва — была ли она принята той инстанцией, которой предназначалась, интегральной психикой человечества? По всей видимости, нет: матрица не обратила на нее никакого внимания, она только окончательно закрепилась, «заматерела» как всемирный склад деградирующей, обреченной жизни, вытеснив все остальное далеко на обочину. И все же это «остальное», нематричное и антиматричное, еще существует, и существует во множестве форм. Но оно не в состоянии изменить общий курс человечества — задавать его высшие ценности и направление эволюции, обеспечивать его будущее.
А этот общий курс ведет человечество в эволюционный тупик. Эволюция прекращается и становится инволюцией, если вид в целом не адаптирован к действительности. Есть два рода такой адаптации — внешняя, к условиям окружающей среды, и внутренняя, к внутренним условиям — здесь речь идет о работе психической системы. Система, порождающая иллюзорную картину внутренней реальности, неадекватна и внешней реальности, энтропийна; рано или поздно она потерпит катастрофу.
Такую катастрофу «предвидит» и уже бессильно компенсирует бессознательное матричного человечества — чем больше крепчает матрица, тем чаще оно порождает образы катастроф, и реальных, и иллюзорных, заставляя сознание вслепую тяготиться ими. Поеживаясь от страха, массовое сознание бессознательно наказывает себя катастрофами, проецируя их причины вовне — на природу, «внеземные цивилизации», политиков и, наконец, на науку (что проявляется, например, в страхе перед «бозоном Хиггса» или физическими экспериментами на новейшем коллайдере). Компенсирующее бессознательное все сильнее переживает образ профессора1 физики, математики и т. д., этого хилого наследника д-ра Фауста, ученого вообще, как угрожающую жизни фигуру, как чудовище (вспомните симптоматичный в этом смысле американский образ доктора Лектера).
Компенсация матричной девиации человечества ощущением катастрофы, не доходящая до своего адресата, а застревающая на уровне абстрактного, щекочущего нервы, даже приятного страха или развлечения, триллера, говорит о том, что все остальные компенсирующие и корректирующие возможности бессознательного уже исчерпаны. Идея мировых катастроф не чужда и нематричным формам психической жизни, скажем, индуизму, — но в них катастрофы означают обновление жизни. Об эсхатологизме древнего христианства я говорил выше. Нынешний же катастрофизм матричного бессознательного предполагает представление об окончательном уничтожении человечества. В нем нигилизм, о котором так выразительно говорил Ницше, доходит до своего апогея и овладевает уже самим бессознательным, точнее, его верхними слоями, битком набитыми результатами вытеснений. Нигилистический катастрофизм европейской цивилизации лишний раз демонстрирует, что две первые жертвы «за матрицу» не были приняты бессознательным.
* * *
Есть ли выход из этой безвыходной ситуации? Возможно ли обращение человечества к реальности, продолжение его жизни, эволюции? Такое обращение означало бы возобновление связи сознания с архетипическим слоем психики, с бессознательным как живым корнем и единственным источником энергии, силы жизни. Оно было бы, если выразиться на языке поэзии, «утром богов», наступившим после «гибели богов». У Рильке, одного из тех, кто глубже всех заглядывал в бездну «бытия», есть стихотворение, где говорится:
…Да будет снова ваше утро, боги.
Мы — повторяем. Только вы — источник.
Мир встанет с вами, и сверкнет начало
на всех изломах наших неудач.
Это, конечно, всего лишь красивый и благочестивый оптатив. Слышат ли его в глубинах всеобщей бездны — те, которым следовало заметить и зачесть жертву Ницше? Об этом нам знать не дано, а можно только гадать в ожидании: но ожидание не должно быть бессильным и обессиливающим.
Гадая на такой манер, можно, например, думать (я поворачиваю дело самой красивой из возможных сторон), что для того и нужны были «наши неудачи», то есть смертельный тупик матрицы, чтобы на местах изломов «сверкнуло начало», новое начало. Не такова ли судьба и «неудачи», безумия Ницше? Не обернется ли она еще когда-нибудь победой? Не для того ли и «Бог умер», о чем возвестил этот жертвенный мыслитель? (Другой мыслитель-художник, Х. Л. Борхес, выразил то же самое более жестоко — в одном из его рассказов «мы», то есть люди, человеческий род, «с наслаждением пристрелили богов», сделавшихся очень сомнительными в наших глазах; правда, это бессмысленное преступление произошло «во сне».)
Можно мыслить не только на поэтический, но и на мистический лад: пусть, скажем, человечество переживает сейчас свою «малую смерть», это непременное условие перехода на высший уровень жизни, это коренное обновление жизни. Надо думать, что «двухтысячелетний эксперимент» над человечеством (по выражению Ницше) не был напрасным: без авантюр, без отчаянных, слепых порывов, тупиков, падений и катастроф не обойтись ни одной живой системе, которая ставит перед собой задачи широкого размаха, которая стремится к большему, нежели гибельное болото «статуса кво» и инволюции. Все дело только в том, чтобы вовремя «опамятоваться» и выбраться из тупика, чтобы выдержать «экзамен вселенной» (Кастанеда) и не даться энтропии коллективного начала.
Если так, то и на гибель культуры позволяется смотреть не столь удрученно: погибла культура, слишком засоренная, испорченная всем коллективным — коллективными нормами и ценностями, познавательными и эстетическими установками, культура, насквозь пропитанная этими смертельными ядами и все равно обреченная гибели. Ведь возможна и необходима другая культура — та, что будет строиться исключительно на личностном начале, на творчестве в чистом его виде, на созидании новых перспектив бесконечного «источника» всех возможных перспектив. Мне грезится культура, строящая себя как подвижную иерархию замкнутых и самодостаточных, абсолютно самостоятельных, но хорошо согласованных между собой миров, подобно Лейбницевым монадам.
Еще можно и нужно думать на эволюционный лад, но не в духе биологического эволюционизма, всецело обращенного к прошлому и просто не способного смотреть вперед. Речь идет о том, способно ли человечество на тот переход к высшему уровню, о котором я сказал, как к сознательному усилию, то есть способно ли оно на автоэволюцию. Здесь мысли двоятся — чтобы, может быть, затем снова слиться в один поток.
Во-первых, не прекратилось ли уже развитие вида H. sap. sap. и не идет ли речь о его сосуществовании с другим, высшим видом существ, только и способных на творчество широкого размаха, творчество себя как нового вида собственно человека, на автоэволюцию? (Эта идея бродит в умах, главным образом хороших, мыслящих писателей-фантастов.) Представители или хотя бы провозвестники этого вида были всегда, и всегда они были исключительно редки, а теперь их даже, кажется, становится все меньше, и, самое главное, они никак не могут повлиять на низший вид (который и не подозревает об их существовании) — так есть ли у нового вида шансы на успех?
Во-вторых, может быть, все-таки стоит рассчитывать на то, что матрица в конце концов погибнет, а человечество — нет? Что оно как-то выберется из эволюционного тупика и пойдет к высшему уровню все вместе? Как бы там ни было, матричная девиация была необходимым эволюционным эксцессом, экспериментом, давшим отрицательный («нигилистический») и тупиковый, но абсолютно ценный результат: путем автономии разумного «я» с доминантой в виде логического мышления, рассудка, автономии, достигаемой за счет сужения сознательного восприятия и потери реальности, ходить нельзя. Настало время, когда сделалось ясно, что необходимость в этом эксперименте уже напрочь отпала и сменилась другой, острейшей необходимостью — закончить его и обратиться к реальности как другому, более высокому и перспективному эксперименту.
В чем же состояла первая необходимость и какова вторая? Дело в том, что естественная, нематричная психическая установка при всех своих достоинствах в сравнении с матричной, а именно при потенциальной широте сознания и более обширной связи с реальностью, страдает одним серьезным недостатком — большой склонностью к стагнации. Ведь расширение сознания еще не означает должного увеличения его объема: сознание растет при этом «горизонтально», но не «вертикально», а ведь требуется то и другое зараз.
Горизонтальное расширение, как бы растекание сознания, пусть даже очень глубокого, если оно не восполняется его вертикальным ростом, ведет только к лабильности, неустойчивости и в конечном счете к слабости всей психической системы, к ослаблению жизни вообще и постепенному затуханию ее эволюционных потенций. Упомянутая склонность к стагнации, вызванная отсутствием оптимального, обеспечивающего рост напряжения между сознательным и бессознательным полюсами психики, вполне очевидна в эпоху торжества матрицы: нематричные установки со страшной скоростью ассимилируются и поглощаются матричными. «Вертикаль» с легкостью теснит и побеждает «горизонталь».
Вот этот-то вертикальный рост и взлет сознания и был реализован европейским человечеством, матрицей. При этом она оказалась столь же нежизнеспособной в эволюционном отношении, как и нематрица, поскольку результатом ее внедрения в психику стало, как я уже говорил, катастрофическое сужение сознания и его отрыв от реальности бессознательного, от его творческих импульсов. Совмещения «горизонтали» и «вертикали», подлинного роста объема сознания, не произошло — и, видимо, потому, что на такую операцию у вида H. sap. sap. попросту не хватило энергии: в случае нематрицы она почти не использовалась, хотя была доступна, в случае матрицы — перекрыта отрывом от ее источника, бессознательного. Но вертикальный рост сознания должен был быть реализован в любом случае, чтобы когда-нибудь оказалось возможным названное совмещение. Ведь он дает напряжение, необходимое для жизни. Матрица создала такое напряжение — но в отсутствие стабилизирующей «горизонтали» оно не привело к жизни, а только увело от нее, оно вызвало психическую катастрофу; катастрофы же, как известно, имеют не только пессимистический (ведь они могут стать и окончательными), но и оптимистический смысл, потому что могут быть двигателями эволюции (что обеспечило бы «провиденциальное» участие бессознательного в автоэволюции человеческого вида2).
Я думаю, что рост объема сознания как совмещение нематричной «горизонтали» и матричной «вертикали» и есть задача человечества, означающая его переход на новый эволюционный уровень. Этот рост всегда вызывает и рост бессознательных корней сознания, и если удерживается нематричная, периферийная позиция сознательного «я», — актуализацию и «персонализацию» самости; он же создает и возможность сознательного взаимодействия с ней. Но свою задачу человечество может выполнить, только «опамятовавшись», обратившись к повышенному сознанию: полагаться на спасительную регулирующую, природную функцию бессознательного уже не приходится — она полностью заблокирована матрицей, и все, что бессознательное может теперь сделать, сводится к катастрофе, самоуничтожению системы. Теперь человечеству, возможно, потребуется уже сверхприродная саморегуляция, возможная только при напряжении всех сил.
Новая же, антиматричная необходимость состоит в том, чтобы разрядить неплодное, нежизнеспособное матричное напряжение и создать другое, ведущее к творческому росту сознания, создать новую перспективу — так сказать, новую «волю к власти». Именно это дело и было миссией Ницше и смыслом его жертвы: он, разогнав свое сознание вверх и одновременно раскрепостив бессознательное, путем крайнего напряжения психических противоположностей символически распял себя на символическом же кресте, образованном совмещением «горизонтали» и «вертикали». Эта жертва обязана быть принятой, не может не быть принятой силами жизни, силами творческой эволюции человечества.
А в чем могла бы состоять упомянутая сверхприродная саморегуляция? Я сказал, что полагаться на спасительную регулирующую, природную функцию бессознательного уже не приходится, — но в этом есть и другая, не угрожающая, а потенциально спасительная сторона. Боги-архетипы больше не будут спасать и сохранять человечество: оно в лице матричного сознательного «я» с его хищным разумом само отказалось, отвернулось от них, оно настроило их против себя, сделало их враждебными себе и недоступными для сотрудничества. Но, может быть, архетипы (и природа вообще) и не должны больше безраздельно руководить им? Может быть, их собственная эволюционная миссия уже закончена, и теперь взрослеющий человек обязан прокладывать себе путь вперед, за пределы природы, сам, своим расширенным сознанием?
Тогда новое «утро богов» состояло бы не в бессильном возвращении к ним, в родное спасительное лоно, а в сознательном обращении к архетипам, к их послушному использованию, которое будет подобно здоровому использованию органов физического тела, но не будет подобно использованию как эксплуатации. А в таком случае и матричный отказ от бессознательного получит другой, дополнительный и не столь безнадежный смысл — смысл жестокой, опасной, но необходимой подготовки к самостоятельности и расширению, росту сознания. Тогда приобретут несколько иной смысл и названные мной жертвы, принесенные человечеством на этом пути, и зло все-таки получит свой шанс на какой-то странный лад неизбежно обернуться благом.
Это благо может состоять лишь в отказе от матрицы как роста сознания вверх и только вверх и в сознательном выборе в пользу его одновременного роста вверх, вширь и вглубь, то есть увеличения его объема. А что матрица с ее наукой и техникой (видом витальной десмургии или костылей), с ее тотальным взаимным и убежденным, истовым социальным рабством и уничтожением личности блокирует такой путь, яснее ясного: ведь она делает человека почти полностью зависимым от этих суррогатов деятельности и жизни и потому слабым, неспособным к самостоятельному существованию и к сознательной работе с архетипами. Она закрывает возможность перейти от зависимости к свободе, от иллюзии к реальности, возможность расширить реальность и придать ей новое качество, то есть творить природу.
Смысл совмещения роста сознания вширь, вглубь и вверх имеют все подлинно антиматричные движения. (Это означает — осознанно и последовательно антиматричные; мне известны только два, о них-то и речь в книге.) Чтобы как-то сориентироваться в этом, я направил немного (но для моих целей достаточно) света на одну современную фигуру, довольно одиозную и раздражающую в глазах нынешних интеллектуалов, но зато единственно значимую сейчас для ответа на поставленные мною вопросы, — Карлоса Кастанеду. Кастанеда, безусловно, — тот, кто после Ницше предложил наиболее антиматричную из всех прошлых и нынешних антиматричных позиций, наиболее яркую и действительную из всех современных активных альтернатив матрице.
И совершенно не важно, была ли эта альтернатива «только» метафорической или все-таки реальной — ведь и сказки способны давать силы, особенно если это «сказки о силе» — не о той, что подчиняет, присваивает себе все окружающее, но при этом делает присваивающего все менее реальным существом, разбавленным чужим вплоть до исчезновения своего, а о силе становиться самим собой, все более реальным и потому могучим существом, о силе наращивать реальность, и свою, и мира, о силе не присваивать, но осваивать реальность, делая ее не собственностью, а своим, не чужим миром. А кастанедовские сказки, оставляя место надежде, говорят о возможности для каждого сделать из себя нечто большее, много большее, чем «человек», живущий в клетке своих самодовольных иллюзий, потакающий своей глупости, самовлюбленности и слабости и обреченный тщетности пустого и рассудочно-хищного существования.
И пусть показанные Кастанедой «сверхлюди», маги, — только красивая метафора, как и ницшевский Заратуштра. Зато в этой метафоре смутно проступает «единственный способ уравновесить ужас перед тем, что ты человек, и восхищение тем, что ты человек» и не впадать в черное отчаяние от разочарования в человеческом роде. Может быть, большего нам пока не дано? Может быть, нам дано только изо всех сил, с тревожно бьющимся сердцем, вглядываться в бездну, пробуя изведывать ее хотя бы мыслью и строить лестницы, ведущие в нее?
* * *
Так куда же она ведет, куда уже привела — пока что — эта моя лестница в бездну? Вверх или вниз? Ведь бездна окружает нас со всех сторон, она и сверху, и снизу, она и прошлое, и будущее. Есть такое выражение — «глубоко копать». Вот, например, и Ницше писал о себе в «Утренней заре» как об усиленно копающем недра человеческой души «подземщике». Но разве он от этого оказался ниже других? Или, может быть, наоборот, докопавшись до дна своей бездны, улетел в дальние моря будущего, словно свободная птица (как в последнем афоризме из той же книги)? Что ж, кого куда вынесет! Кто-то из попавших сюда заблудится в лабиринтах моей мыслящей и играющей себя музыки, кто-то, может быть, не удержится и будет спущен по этой лестнице, оставшись далеко в прошлом, а кто-то — высоко поднимется к будущему.
Но сама лестница… Не суждено ли таким лестницам пронизывать бездну насквозь — и, значит, быть лестницами из света и музыки, ведущими, бегущими, стремительно летящими, снова ныряющими не только в бездну, но и из бездны, и снова воспаряющими? Стать осмысливающими структурами бездны, перспективами, пронизывающими ее насквозь, музыкой, парящей в хаосе? Может быть…
Благодарю же тебя, моя лестница в бездну! Я, как только умел, старался сделать тебя по возможности проходимой, хорошо слышной и видной для других. Прости меня, если я оказался недостаточно искусен в этом, и еще — если не расслышал и не рассмотрел все, что должен был, твой самый тихий шепот, эхо шепота, узоры теней и трещин на стенах. Может быть, и даже наверняка, они еще таят в себе что-то важное… Но все-таки я многому научился, строя и украшая тебя, а в то же время шагая по тебе, то резво, играючи, то мучительно-неуверенно, с напряженным трудом, — и всегда получал при этом разрывающее душу удовольствие труда, игры и познания. И моя рваная радость не уменьшится, даже если читатель не разделит со мной моих чувств, хотя я от всей души желаю ему прямо противоположного!
1. Здесь эта бесславная фигура встречается нам в последний раз и окончательно исчезает сзади, за поворотом. — Должен, впрочем, признаться, что среди профессоров иногда попадаются вполне приличные.
2. Иными словами, тогда вышло бы, что «боги» запланировали эту катастрофу, то есть временный триумф матрицы, заранее — со спасительными для эволюции целями.