Смысл романа «Евгений Онегин». Кто был прототипом Татьяны Лариной? Пушкин и Чаадаев
Борис Мячин
Источник: журнал «Лучик», 6 июня 2022
С малых лет мы слышим, что Пушкин великий. В детском саду. В школе. На телеканале «Культура». По радио. В Интернете. Еще где-нибудь. И всё равно непонятно! Почему?
Пушкин «угадал с трендами»
Пушкин был единственным из своих современников, кто точно угадал литературное направление, в котором нужно развиваться.
Это звучит ужасно глупо и примитивно, но существуют правильные литературные направления и неправильные. Возьмем современную русскую литературу, например. Она ужасно бездарна и глупа. Значительная ее часть сводится к выхолощенным постмодернистским романам с претензией на заумность, или историческим очеркам из жизни бедных татарских женщин в сталинские времена, или эротическим похождениям интеллигенции в большом городе. За подобные тексты дают литературные премии, критики пишут на них хвалебные рецензии, но при этом те же критики постоянно говорят, что русская литература мертва. Эти книги мало кто читает. Или читают, но через пару дней выбрасывают в мусорное ведро. Никому такая литература не нужна и в будущем про нее забудут.
Литература в этом смысле мало чем отличается, например, от игры на бирже. Вспомните: каких-то лет 7—8 назад все инвесторы были уверены в том, что скоро в мире победит виртуальная реальность и вкладывали деньги в VR-стартапы. А теперь эти очки никому не нужны, большого числа клиентов у этих стартапов нет, их акции падают. Инвесторы почему-то перестали в это вкладываться, зато выстроились в очередь за акциями фармацевтических компаний.
Пушкин — невероятно удачливый игрок на «литературной бирже». В наше время это можно сравнить с айтишником, создавшим на основе написанного им оригинального кода многомиллионный интернет-сервис.
Пушкин — первый русский реалист. Это литературное направление только зарождалось тогда, на Западе его еще как такового не было. А Пушкин угадал. Приблизительно за 10—15 лет до того, как это стало популярным, угадал. Но этих 10—15 лет хватило для того, чтобы в головах у русских читателей сформировались очень четкие вехи, каким путем нужно идти. И это дало плюс 100 500 очков к карме всей русской литературе, которая благодаря заданному Пушкиным вектору и стала-то великой и классической. Пушкин, скажем опять айтишным языком, создал открытый код, который начали активно использовать другие писатели.
Пушкин сделал литературу национальной
Важно понимать, что в пушкинские времена Россия переживала странный исторический период, чем-то напоминающий наш нынешний. С одной стороны, русское дворянство еще в екатерининские времена начало откалываться от основной массы русского народа и превращаться в замкнутую на себя прозападную касту, говорившую на французском, а не на родном языке. Очень сильное влияние на изменение стереотипа поведения русского дворянства оказали французские гувернеры, в большом числе побежавшие в Россию после 1789 года. Эти люди не были лучшими людьми своего народа. Больших знаний, как это известно из того же Пушкина, они не давали, потому что сами не знали ни черта. Но они давали другое — они меняли стереотип поведения, т. е. не интеллектуальные, а этологические свойства личности, и отдаляли дворянство от России все дальше.
С другой стороны, после событий 1812—14 гг в России начали последовательно, как грибы после дождя, расти антизападные настроения, очень мощные. В частности, указом Александра I из России в 1820 году выгнали иезуитов. В 1822-м запретили масонов. Ну, т. е. начали потихоньку перекрывать кислород враждебным русской цивилизации НКО. У людей в головах начало кое-чего проясняться после наполеоновского вторжения: долбануло, как говорится. Все ахнули и начали вспоминать, как пишется «молоко» и «родина». Дворянская «элита» стала volens-nolens говорить по-русски, хотя французский все знали в совершенстве, и писали еще на нем.
Этот-то антинаполеоновский патриотизм Пушкин подхватил и развил. Пушкин начал активно использовать национальные сюжеты, стал выковыривать их из самых пыльных углов, из песен и сказок Арины Родионовны, из фантастической литературы XVIII века, из народных (а не официальных) свидетельств о пугачевском восстании. Все это был принципиально новый русский язык. Все изнутри дышало Русью, и продолжатели Пушкина, например, Лермонтов, написавший «Песнь о купце Калашникове», этот прием (вполне романтический, с формальной т. зр., вальтер-скоттовский) поняли и подхватили.
С другой стороны, Пушкин стал брать иностранные (не только западные) сюжеты и переворачивать их в понятный русскому человеку профиль. Так появились «Маленькие трагедии», или «Песни западных [южных] славян», или «Подражание Корану». Это был гигантский шаг вперед, по сравнению с вялыми романтическими элегиями современников. Хватит подражать Западу! Хватит ловить веяния мод, давайте эту моду сами создавать. Давайте будем русскими, а не французами!
Мы говорим об этом лишь потому что сейчас это очень, очень актуально. Посмотрите на ситуацию. С одной стороны, мы имеем каких-то Ургантов и Хаматовых, которые очень не хотят быть русскими, а хотят придерживаться ЧУЖОГО («европейского») стереотипа. С другой стороны, мы имеем грубых мужиков, которые взяли в руки автомат и пошли воевать. Добровольцами. Добровольцами пошли. Их никто не заставлял. Они сами встали и пошли туда, еще в 2014 году. Посмотрите видео, почитайте статьи в интернете, — и вы увидите очень простую закономерность: пока одни плясали на сцене, сбивая баксы, другие сидели в окопе, часто не имея ни шиша. Ну и за кем вы пойдете? Кто, по-вашему, должен быть ПОДЛИННОЙ «элитой» в нашей стране?
Конечно же, нам нужен новый Пушкин. Кто-то, кто сумеет оформить эту поднявшуюся волну. Иначе мы и дальше будем слушать чепуху про чудесную Европу, где все хорошо, и будем подражателями и колонией. Конечно, нужен переворот. Литературный переворот.
В чем гениальность «Онегина»
Поговорим о его главном произведении, которое тоже многим до сих пор не понятно. Ну, то есть милая история такая, про деревенскую девочку и городского мальчика. Всем нравится, ибо написано стильно. Но смысл, смысл-то в чем?
А вот в чем. «Евгений Онегин», поглавно публиковавшийся в 1825—32 гг, словно какой-нибудь сериал, очень точно воспроизвел тип загнивающего русского дворянина. Как историческому источнику этому роману нет цены, — это прямое свидетельство начавшегося надлома великорусского этноса. При этом Онегин изображен именно западником, англоманом, либералом: легкомысленный гувернер, питание в лучших ресторанах, либеральные, но системно бессмысленные эксперименты в деревне («оброком легким заменил») и т. д. Пушкин откровенно стебется над современниками из «петербургского круга», скажем так.
При этом в деревне либерала Онегина не любят считают «опаснейшим чудаком». Пушкин намеренно сталкивает Онегина с «патриотической» семьей Лариных, которые заставляют дворовых девок петь во время сбора ягоды, «чтоб барской ягоды тайком // уста лукавые не ели». Параллельно всплывает фигура Ленского, эдакого романтика-гегельянца, очень характерная для 1820-х гг; и снова портрет написан сатирическими мазками. Т. е. чувствуется нарочитый негатив, критика западного образования и западной цивилизации в целом, но и русскую, национальную партию Пушкин не щадит (это в принципе характерная для него схема, столкнуть лбами западников и славянофилов, можно вспомнить похожую архитектуру в «Барышне-крестьянке»).
Пушкин и рад бы слопать вкусную западную котлетку, но что-то внутри подсказывает ему, что цена за эту котлетку слишком высока — нужно отказаться от национальной самобытности. Вот откуда этот критический тон. «Балеты долго я терпел, // но и Дидло мне надоел». У нас почему-то редко рассматривают «Онегина» как политический текст, считают его больше культурологическим, «энциклопедией русской жизни», но на самом деле Пушкин подспудно тянет тончайшую политическую нить, обрывающуюся на незаконченной десятой главе, обрывки которой позволяют предположить, что Онегин был как-то причастен к декабристскому заговору.
Пушкинский текст достаточно легко дешифруется, если его намеренно не усложнять, а воспринимать в контексте начавшегося в 1820-х соперничества западников и патриотов. Ларины — это скрытая отсылка к Елагиным, известным своим консерватизмом, позже переросшим в славянофильство (напомним, что И. П. Елагин был основателем консервативного, проимперского направления в русском масонстве, которое он воспринимал как антитезу модному в его годы вольтерьянству).
Пушкин отбросил первую букву фамилии, а четвертую заменил более звучным «р». Это известный литературный прием, который восходит к традиции XVIII столетия называть незаконнорожденных дворянских детей фамилией без первого слога: например, создатель Смольного института И. И. Бецкий, т. е. (Тру)бецкой. Возможный прототип матери Татьяны — А. П. Елагина (племянница Жуковского и мать братьев Киреевских). А «Татьяны милой идеал», скорее всего, образован с Н. Д. Фонвизиной, повышенную религиозность, даже некоторую чудаковакость которой (Фонвизина в 16 лет переоделась мальчиком и убежала в монастырь) поэт редуцировал до увлечения сентиментальной литературой и слегка разбавил светской взбалмошностью М. Н. Волконской. Вот почему у Лариных две дочери: задумчивая Татьяна и легкомысленная Ольга.
Пушкин как бы играет со своими прототипами, как с куколками: забирает черты у одной, добавляет другой, и наоборот, — но по своей литературной природе они единоутробные сестры, почти что сиамские близнецы: «бывало, в поздние досуги // сюда ходили две подруги, // и на могиле при луне, // обнявшись, плакали оне». Обе женщины вышли замуж по расчету за будущих декабристов, и обе последовали за ними в Сибирь, — это подтверждается фразой «иных уж нет, а те далече» в финальной строфе романа.
Интересно, что Фонвизина и Волконская стали также прототипами для Наташи Ростовой и Марьи Болконской у Толстого (но Толстой перевернул их характеры: Болконская — религиозна, Ростова — шалунья). Фонвизина, помимо всего прочего, еще и прототип Сонечки Мармеладовой (которая едет за Раскольниковым в Сибирь; Достоевский познакомился с Фонвизиной «на этапе» в 1850 году и позже с ней переписывался). Вся великая русская литература замешана буквально на двух женщинах, имена которых перекликаются, как гиперссылки.
Ларины — это консерваторы, славянофилы, патриоты. Татьяна «русская душою, сама не зная, почему». Логично, что западника Онегина Татьяна изначально не привлекает. И вот еще одно, косвенное доказательство этой версии: прототип Маши Мироновой — тоже Елагина, дочь коменданта Татищевой крепости Татьяна, по мужу Харлова (в реальности Пугачев сделал «капитанскую дочку» своей наложницей, но казаки застрелили ее, испугавшись, что она дурно влияет на «императора»).
Пушкин постоянно обращается к образу правильной, консервативной девушки, это успокаивает его, удовлетворяет его политические запросы: «мой идеал теперь — хозяйка, // мои желания — покой, // да щей горшок, да сам большой».
Пушкин стремится к гармонии; разного рода пассионарии и революции его раздражают, он хочет «Татьяну» как гарантию гомеостаза и потому старательно, как школьник, рисует один и тот же портрет девочки за соседней партой, для приличия меняя имена: Татьяна, Маша Миронова, Параша в «Медном всаднике», даже мертвая царевна «тихомолком расцветая» и «нраву кроткого такого», — всё это одна и та же консервативно-национальная героиня.
…Которая, заметим, противопоставляется царице-западнице: «высока, стройна, бела, // и умом и всем взяла; // Но зато горда, ломлива, // Своенравна и ревнива». Это типичный портрет светской львицы XIX века, который «очень мил, // я прежде сам его любил, // но надоел он мне безмерно», потому что «в чертах… жизни нет», потому что «запылал // в ее лице самолюбивом // румянец ярче». Высокосветские, «европеоидные» жеманницы, постоянно смотрящиеся в зеркало, надоели Пушкину вместе с ростбифами и балетами. «Иные нужны мне картины: // Люблю песчаный косогор, // Перед избушкой две рябины, // Калитку, сломанный забор»…
За этим кроется политический выбор. Царевна могла бы взять в мужья кого-то из семи братьев-богатырей, на самом деле — разбойников-славянофилов («братья в ту пору домой // возвращалися толпой // с молодецкого разбоя»), но нет, эти бунташные ребята не устраивают ее, ей всего милей королевич Елисей, т. е. сам Пушкин, который по свету скачет и ищет ее…
Здесь выбор как бы перевернут: выбирает царевна, и ее выбор тоже слегка изменен: она предпочитает не русский бандитизм, а условно-западную, светскую культуру («королевич», но с именем ветхозаветного пророка, вошедшим в православные святцы, фигура явно ассимилированная, обрусевшая, как и сам автор — потомок «арапа Петра Великого»).
Наши литературоведы, люди в основном прозападные и интеллигентные, почему-то не решаются прямо и правильно расшифровать эти простые истины и выстраивают вокруг текста мильон бессмысленных комментариев, но не видят главного. Истина их страшит, потому что не вписывается в «западный канон», не стыкуется она с ним никак, ну вот хоть убей. И приходится натужно искать в пушкинских стихах европеизм, либерализм и революционность. Это ошибка.
Молодой Пушкин был либералом. Взрослый Пушкин уже имперец, «литературный националист», причем прямо видно, как он правеет по ходу написания «Онегина», как он нравственно убивает своих мужских героев-западников, а свою любимую героиню, патриотку Татьяну, наоборот, превращает из «странной, // провинциальной и жеманной, // и что-то бледной и худой, // а впрочем, очень недурной» барышни в королеву Москвы. Это скрытое признание Пушкиным своего отказа от петербургского либерализма и перехода в лагерь московских патриотов.
Ленский умирает на глупой дуэли. Онегин тоже умирает на самом деле на этой дуэли, умирает нравственно, и тоже глупо. Отказ Татьяны литературно добивает его. А Татьяна должна быть счастлива, она победительница в политическом поединке в голове Пушкина, но она тоже почему-то несчастна. Почему? Потому, наверное, что иллюзий в отношении ставки на официальное «самодержавие, православие, народность» Пушкин тоже не питал и хорошо понимал, что за фрукт царь Николай Павлович Романов, отправивший в Сибирь всех его близких друзей и муз. «Хотя лично я сердечно привязан к государю, — напишет Пушкин позже в письме Чаадаеву, — я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя» (quoique personnellement attaché de cœur à l’E[mpereur], je suis loin d’admirer tout ce que je vois autour de moi).
Здесь — логическая точка всему. Всё сплетается в немой сцене финала. Обрыв, облом. (Вот откуда названия романов Гончарова — главного продолжателя пушкинских идей.) Хэппи-энда не будет, потому что русское дворянство незримо вырождается. Вот какой должна быть дешифровка «кода Пушкина». Вот в чем его главная мысль. Это пророчество, предсказание исторического поражения дворянского либерализма.
«Онегин» — безумно глубокий текст. Это текст не о том, что было, а о том, что еще только случится. Таких текстов-предчувствий очень мало в истории. Это роман на одном уровне с «Дон Кихотом» Сервантеса, который стал символом грядущей смены эпох, революционного перехода от Средневековья к Новому времени. Пушкинский роман предсказывает уже новейшую историю, он как бы задает тему для фуги, которая еще не закончилась: гибнет либерализм, гибнет немецкая философия, гибнет Россия. Все погибнут. Будет глупый, немой финал. Это случится вдруг, на голом месте, посреди московской суеты; возможно, люди даже не успеют понять, что они уже умерли. Но невидимая пуля автора убила их, да и сам автор убит этой пулей. Это гениально, ибо свободно. Пушкин не связан никакими социальными обязательствами и карьерными перспективами («гуляю мало, много сплю // летучей славы не ловлю»), он типичный балбес своего поколения, и это гарантирует свободу его мысли, из этой свободы рождается интуиция, профетизм, который Пушкин и сам отлично сознавал, когда писал «Пророка» и «Памятник».
Интуиция Пушкина поражает, если, конечно, вы понимаете эту интуицию и умеете ее правильно истолковать, если вы сами наделены сей странной (часто говорят: «женской») способностью человеческого организма. Дело же не только в «Онегине». У Пушкина есть и другие гениальные догадки, в «Медном всаднике», например, в «Капитанской дочке», в «Борисе Годунове», заканчивающемся как бы предчувствием майской резни 1606 года. Пушкин намеренно нащупывает русский бунт: «И, зубы стиснув, пальцы сжав, // Как обуянный силой черной, // «Добро, строитель чудотворный! // — Шепнул он, злобно задрожав, — // Ужо тебе!..». В сущности, это краткое описание русской революции: обозленный человек правильно находит причину разгула стихии (т. е. природного, народного бешенства) в реформах Петра Первого, в светском государстве, им созданном, но медный «лик державца полумира» оборачивается, «гневом возгоря», и превращается в еще более чудовищное сверхгосударство большевиков, уже железное, а не медное царство.
Да, это странно. Да, это кажется «додумкой за автора». Но автор и сам еще не понимает, о чем он думает. Пушкин намеренно ходит по тонкой грани, где разум переходит в сверхразум. И это не пошлый сюр Сальвадора Дали, не мистика. Это профетизм от знания. Пушкин был очень начитан и очень умен. Это т. н. «острый», системный ум. Пушкин умеет разлагать вещи на кванты (в т. ч. политические), а затем собирать эти детальки в логически законченную «картину мира». Он хорошо чувствует, потому что детально, реалистически, исторически точен. Он оперирует фактами, а не штампами обывательского восприятия. Его гениальность напрямую вытекает из системности его мышления, а не из «эстетского» образа жизни, вкусных котлеток и гламурных посиделок, — т. е. всего того, что будет считаться неотъемлемой частью «поэтизма» в эпоху фэндесекля, в «серебряном веке».
Не нужно никаких посиделок. Нужно жить в деревне и гоняться за девками. Вот секрет пушкинского творчества. Многие русские классики этот секрет поняли и взяли на вооружение, например, Тургенев, который, помимо девок, любил еще гоняться за тетеревами, и всякий раз старался отдыхать в русской деревне, а не на «элитных» курортах, и гордился этим, и говорил, что только так и нужно. В этом главная суть «пушкинского переворота», — в сознательном отказе разумного и образованного русского человека от «благ [европейской] цивилизации».
Пушкин и Чаадаев
Отдельно нужно сказать об отношениях Пушкина и Чаадаева, потому что это архиважно. Не понимая этой связи или умаляя ее, вы рискуете не понять Пушкина. Вы просто не поймете великого русского поэта, если не увидите его тени.
Петр Яковлевич Чаадаев, друг и собутыльник Пушкина, был явным прототипом Онегина, что и сам Пушкин признавал прямо в тексте романа, и как бы стыдливо разделял их: «второй Чадаев, мой Евгений». Это типичное для писателей спешное запутывание следов, приблизительно по тем же причинам Пушкин зачеркнул в черновике «итак, она звалась Наташа».
Чаадаев был по своему характеру Онегин один в один: это был желчный, скупой на эмоции человек, которого не любили в обществе, с государственной службы он ушел из-за какого-то мелкого скандала, жил частной жизнью, т. е. болтался без дела, путешествовал и проч. Он был франт, денди, любил и умел хорошо одеваться, прихорашиваться перед зеркалом. И, наконец, главное: Чаадаев был западник. Прелесть ситуации как раз в том, что Пушкин в литературной форме вскрыл западничество Чаадаева за 10 лет до того, как это стало притчей во языцех (в 1836 году), это, опять же, подчеркивает прозорливость Пушкина, его предчувствие трендов задолго до того, как люди начнут орать о них на всех углах.
Судьба Чаадаева тоже была печальна, как и судьба его литературного двойника, Онегина, и другого литературного двойника, Чацкого, прототипом которого тоже был Чаадаев (Грибоедов тоже запутал следы, замазал очевидное, — в черновике было «Чаацкий»). Чаадаев был изгнан отовсюду, все его ненавидели. Он пытался оправдаться, доказывал, что он не против патриотизма, а против вялости, ленивости общества. Ему не верили, конечно же.
Трагической была судьба и непосредственного адресата «философических писем» — Екатерины Дмитриевны Пановой, несчастной женщины, бедной калеки, принявшей католичество и в итоге разорившейся и сошедшей с ума. Это вещи, которых у нас в России до сих пор почему-то не знают, но при этом считается правильным говорить «Чаадаев» с презрением, словно это какой-то ярлык западника и врага России. Это логично. Онегин должен быть оплеван. Чацкий вытолкан из Москвы. Это неизбежно. Это т. н. парадокс «жизнь подражает искусству».
Важно другое. Скандальное чаадаевское «философическое письмо» вызвало в русском обществе сумасшедшую реакцию, которая, опять же, очень сильно напоминает наши времена. Можно сказать, что это был культурный теракт. Чаадаев бросил бомбу, которая потрясла абсолютно всех. И на него сразу же начали нападать патриоты, которые стали опровергать его тезис о том, что Россия — «страна без истории».
Первым был Пушкин. В октябре 1836 года поэт написал Чаадаеву знаменитое письмо, начинающееся с фразы «что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами» (quant aux idées, vous savez que je suis loin d’être tout à fait de Votre avis). Это письмо хорошо известно русскому читателю, потому что именно из него выдернуты знаменитый пассаж про «необъятные пространства [России], поглотившие монгольское нашествие» (immense étendue qui a absorbé la conquête Mogole) и хрестоматийная фраза «клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (mais je vous jure sur mon honneur, que pour rien au monde je n’aurais voulu changer de patrie, ni avoir d’autre histoire que celle de nos ancêtres, telle que Dieu nous l’a donnée). Тем не менее, отметим несколько важных деталей.
Во-первых, сохранился черновик, где Пушкин признает, что «ваша брошюра произвела, кажется, большую сенсацию» (votre brochure a produit, à ce qu’il paraît, une grande sensation), т. е. сравнение с терактом верно: Пушкин отлично понимал, какую гранату бросил посреди бела дня его собутыльник и, по сути, литературный герой. Во-вторых, Пушкин точно определяет дату, отделившую западноевропейскую цивилизацию от восточнохристианского «мира» — 1054 год. Это свидетельствует о хорошем историческом чутье поэта. И, наконец, в-третьих, Пушкин выдает фактически славянофильскую тираду: «наше духовенство, до Феофана [Прокоповича], было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма» (le clergé Russe, jusqu’à Théophane, a été respectable, il ne s’est jamais soulié des infamies du papisme). Это окончательно кристаллизует Александра Сергеевича как человека правых взглядов, который вобрал в себя вольтерьянскую критику католичества (в том же письме Пушкин хвастается Чаадаеву небольшой статьей про Вольтера, которую он написал), но при этом не применяет эту критику к восточному христианству.
Это замечание Пушкина объясняет то, почему филокатолицизм в России так и остался причудой нескольких высокосветских львов и львиц: вольтерьянская критика в России была хорошо известна, и она отталкивала людей от католичества в чистом виде. Зато социализм, комплекс идей по своей природе посткатолический, только «лишенный бога», в России, наоборот, обрел вторую историческую родину! Русским в XIX веке было интересно не само католичество, — их привлекал рациональный заряд, который в нем был, — то, чего России и в самом деле жизненно не хватало: трезвости мышления, практичности, технократии, «прогресса». Это невероятно важная деталь, потому что она-то и привела к власти большевиков в октябре 1917 года, спустя ровно 81 год после пушкинского письма Чаадаеву. Чаадаев тоже на самом деле был пророк, непризнанный, непонятый. Филокатолицизм Чаадаева был предчувствием коммунизма, его предпроекцией, скрытым желанием технократического переворота. Отсюда же и настойчивые рассуждения Петра Яковлевича о Царстве Божием, что впоследствии, нетрудно догадаться, трансформировалось в желание построить на земле коммунистическую утопию.
Пушкин цепким критическим взглядом улавливает и главный недостаток «брошюры» Чаадаева — недостаток собственно исторических фактов. «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться» (quant à notre nullité historique, décidément je ne puis être de votre avis), — пишет поэт, после чего начинает сыпать громкими именами: Олег, Святослав, «оба Ивана» (очевидно, III и IV), Петр, Екатерина и т. д. Чаадаев попросту не любит русской истории, как и все филокатолики и западники, не считает нужным обращать внимания на походы на Византию и Хазарию, или войны за «киевское наследство», или за «монгольское», или на русско-турецкие войны, или русско-шведские, или сибирскую экспансию, или южнороссийскую, — всё это, по его мнению, муть, которая и рядом не лежала с великими крестовыми походами, географическими открытиями и прочими подвигами европейской цивилизации. Вот нет их. Незначительны они. Неинтересны.
Это подтверждается элементарным филологическим анализом. «Философические письма» очень бедны на фактологию, в них много общих слов, но мало детального исторического знания, — всё сплошные пунктирные линии, схемы: «народы», «пути», «судьбы». Это выдает схоластический, дедуктивный метод, очень старый, средневековый. Это явный католический след. Современный читатель подобные тексты, воспринимает, как правило, с трудом, потому что наше сознание, наоборот, замусорено «журнализмом»: нам нужны жареные факты, на основании которых уже будет построена логическая цепочка. В XIX веке люди думали по-другому: они начинали с философского утверждения, а потом приводили примеры в подтверждение его. Пушкин и здесь опережает свое время, потому что пушкинские тексты и даже письма, как мы видим, это больше россыпь знаковых, символических деталей, а вот чаадаевский подход больше теоретический, дедуктивный, предвосхищающий марксизм с его «верностью теории». Мы видим фактически зарождение русского коммунизма как идеи. Есть письмо Чаадаева Пушкину, датированное сентябрем 1831 года, прямо подтверждающее его коммунистические симпатии: «Но смутное предчувствие говорит мне, что скоро появится человек, который принесет нам истину веков. Может быть, вначале это будет некоторым подобием политической религии, проповедуемой в настоящее время Сен-Симоном в Париже, или же нового рода католицизма, которым несколько смелых священников, как говорят, хотят заменить тот, который утвердила святость веков. Почему нет?» («Mais une vague conscience me dit que bientôt viendra un homme nous apporter la vérité du temps. Peut-être sera-ce quelque chose d’abord de semblable à cette religion politique préchée en ce moment par Saint-Simon dans Paris, ou bien à ce catholicisme de nouvelle espèce que quelques prêtres téméraires prétendent, dit-on, substituer à celle que la sainteté du temps avait faite. Pourquoi non?»). Филокатолицизм Чаадаева стал мостиком, переброшенным с иезуитского берега на большевистский.
Пушкин зимой 1837 года был смертельно ранен на дуэли, «не дочитав до конца романа жизни», не ответив в полной мере на вызовы своего времени. И потому его переписка с «добрым приятелем, родившемся на брегах Невы» по поводу «исторической ничтожности» России не получила развития. На самом деле Чаадаев был по рождению москвич и учился в Московском университете. Пушкин дает политическую характеристику, а не детали биографии. Это условное деление на политические партии: петербургскую и московскую. Патриотическая партия базировалась в основном в Москве. Собственно, в результате чаадаевского «культурного теракта» она и оформилась, и получила очень общее и размытое название славянофилов.
Пушкин великий русский поэт, потому что он интуитивно симпатизирует именно славянофильской, патриотической, «московской» партии, а не западнику и «петербуржцу» Чаадаеву.
Вот почему Татьяна становится «королевой Москвы».
Вот почему Пушкин отвергает Онегина.
Да! Именно так. Пушкин и сам становится Татьяной в последней точке своего романа в стихах. За декорациями пушкинского романа и за ломаными линиями его сюжета стоит тончайшая политическая аллегория, смысл которой в отречении от западной культуры и обретении национальной самобытности.