Вадим Бакусев
Народ и власть
Возможная историческая миссия русского народа, о которой так много и давно говорят, в отдаленном будущем, может быть, и принесет какое-то пока неясное счастье ему самому и другим народам. Но за него, за этот лакомый гипотетический икс, ему авансом всегда приходилось и еще долго придется терпеть много горя и лишений, и нет совершенно никаких гарантий — так всегда и бывает в истории, — что не зря.
Ответ на вопрос о том, зря или не зря страдал и страдает русский народ, напрямую связан с общей исторической перспективой его жизни. Поэтому важно разобраться в другом, более специальном вопросе, разрешение которого может пролить свет на первый, — о главном и неизбывном узле русской истории, где сошлись все остальные ее узлы и узелки. Я, вслед за некоторыми другими, считаю, что этот главный узел — общий баланс народа и власти в его исторических изменениях.
Этот баланс — начнем с Ивана III, когда Русь стала полностью самостоятельной и единой, — на первый взгляд, всегда был смещен в сторону власти, государства настолько сильно, что народ представлял собой прочно придавленную и расплющенную властью бездвижную и безгласную массу. И тут нет ничего удивительного, если учесть два взаимосвязанных и взаимозависимых обстоятельства, каждого из которых с лихвой хватило бы для такого положения вещей. Первое — постоянно расползавшееся пространство, заселенное русскими; уже при вышеназванном правителе оно было достаточно внушительным для того времени, а после него только росло и росло. Второе — существенная, хотя, конечно, не абсолютная бессознательность народа и в значительной мере его власти.
Эти два фактора связаны друг с другом, как лицо и изнанка ткани: следя за историей народов, можно обнаружить, что сознание успешнее развивалось в условиях густой населенности и скученности этносов на ограниченной территории при определенных условиях. Так было, например, у древних греков, запертых на своем маленьком полуострове, крохотных, кроме Крита, островках и узкой полоске малоазиатского побережья Эгейского моря, и при росте населения вынужденных отселяться в колонии. Именно у них, а не в более обширных очагах древней цивилизации, Египте и Месопотамии (которые, правда, подготовили почву для греческой психики в этом отношении), сознание достигло точки, после которой начался его взрывной и необратимый рост, подобный цепной реакции ядерного деления. Большое количество и интенсивность социальных связей между индивидами вызывают адаптацию их психики — в случае ее соответствующей подготовленности — к этим условиям в виде развития отдельных, специально предназначенных для этого сторон сознания, а уж эти стороны порождают все более развитое общественное, интегральное сознание. Оставлю в подвешенном состоянии вопрос о том, как эти специфические, социальные, в известной мере коллективные стороны связаны с другими, потенциально личностными сторонами того же самого сознания; впрочем, решить его несложно.
Но здесь, на нашей великой равнине, дело обстояло иначе. Русская душа не была подготовлена к росту сознания, христианизация Руси тут ничем не помогла, ведь стадиальный разрыв с Византией и ее античным наследием был слишком большим, как и неопределенное равнодушное пространство, заселенное русскими, а народы, с которыми они сталкивались, еще более дикими. Наш народ оставался и до сих пор остается преимущественно бессознательным. Тем не менее сознание естественным образом до некоторого времени, а именно до Петра I, при минимальном внешнем воздействии формировалось и в нем — в основном та его часть, которая отвечает за функционирование власти.
А были ли в древней и средневековой Руси заимствованием и системы управления? Копировали ли они скандинавские, византийские или монгольские схемы? Думаю, нет — с какой стати? Знаменитый новгородский запрос к скандинавам — «Приди и владей нами» — был равнозначен просьбе прислать человека (пусть с помощниками, но не весь управленческий аппарат), который за мзду служил бы третейским судьей в спорах бояр между собой и бояр с купцами. Этот запрос говорит о внутренней самостоятельности Новгорода и его хорошо прочувствованном достоинстве: республика могла себе позволить временного иностранного князя-наемника, ничуть не боясь свою самостоятельность потерять. Темна и полна искажений и история с Аскольдом и Диром, как и все летописные истории Руси. Во всяком случае, скандинавская правящая верхушка была быстро ассимилирована русскими. Монголы вообще ни во что не вмешивались, хотя порой и интриговали, устраняя или заменяя русских князей: им нужна была только дань и ее гарантии.
Почему нельзя думать, что властные системы были на Руси автохтонными? Ведь уже у скифов были свои цари, а там, где цари, есть и системы управления — совещательные органы, суды и проч. Зачем же было что-то заимствовать, тем более что в те времена властные системы у всех народов были примерно одинаковы: это были деспотии, различавшиеся только национальным колоритом и адаптацией к местным условиям. Русская княжеская, великокняжеская, а затем и царская власть были естественными, традиционными системами управления. Ее пресловутый деспотизм был строгой необходимостью, даже неизбежностью в условиях обширных территорий и их слабой связанности друг с другом, ограниченной лошадиными и пешими силами.
Деспотизм — самый простой и эффективный инструмент управления: он предполагает применение не столько ума, сколько силы. Соответственно он мог создавать и обеспечивать — и то приблизительно — только простейшие, самые необходимые условия социальной жизни народа. К простейшим формам он так или иначе сводил и духовную жизнь народа, в нашем случае отдав ее на откуп православию с его принципом единоначалия, но при этом прочно прибрав его к своим рукам. Более сложные и высокие формы жизни либо обслуживали деспотизм (придворное искусство), либо развивались самостоятельно, и часто вопреки власти.
Конечно, в общей системе душевной народной жизни власть представляла принцип сознания, личности, негэнтропии, управляемая же часть системы, собственно народ, — принцип бессознательного, коллективного, энтропии. За исключением краткого в историческом измерении периода правления большевиков власть никогда не транслировала в народ принципы сознания, кроме принципа собственной незыблемости и вечности. Зато народ, сам о том не ведая, очень даже транслировал власти кое-что вполне соответствовавшее этому принципу, делавшее его главенствующим, основной и единственной идеей власти.
Это была инертность бессознательного — «вечное бабство русской души», ее консерватизм, стремление вернуться к природным, простейшим механизмам саморегуляции, к традиции и бездуховной замкнутости, даже не столько патриархальной, сколько на самом деле матриархальной: вспомним 18-й век с его символизирующими такое глубинно-историческое положение дел четырьмя царицами. Транслировал он власти и те потенциальные начатки сознания, которые были, могли бы быть в нем самом, тем самым принципиально наперед избавляясь от них и попадая в полную и как бы добровольную зависимость от власти, — а именно, ответственность, дисциплину и самостоятельность, причем от первого, самого важного качества власть то и дело отказывалась, в результате чего оно реализовывалось в истории России весьма редко. Только интеллигенция всегда болталась между двумя этими полюсами, традиционно не зная, «что делать» и «кто виноват».
Этот замкнутый круг взаимной трансляции отдельных аспектов сознания властью и народом при незатронутой общей бессознательности народа как целого пытались разорвать только Петр I и большевики: тот хотел для России большего сознания как такового, общей цивилизованности, эти — специального сознания социальной ответственности и справедливости. Петру удалось привить большую или меньшую цивилизованность и просвещение в городах и высшим социальным слоям, то есть по большей части самому государству. Достижения большевиков, требовавшие куда большего и долгого труда, оказались временными, но их попытка доказала, что это дело в принципе возможное.
Результатом обеих попыток стало то, что сознание народа как целого незначительно выросло, но оказалось беспомощным в своей несамостоятельности, поскольку обе попытки в то же время более или менее искоренили естественный механизм саморегуляции и ориентации психики, а именно традицию, которая по природе своей тормозит рост сознания, но на которую опиралась русская душа как целое. Просвещение и цивилизованность на европейский лад не затронули ее корней, образовав лишь тонкую пленку на поверхности, а коммунистическая идея не успела сработать — ей не хватило энергии начального импульса, и она была всосана назад, в недра бессознательного, которые ее и породили (я имею в виду народное сновидение о Рае, а не марксизм, породивший ее сознательную сторону).
При этой беспомощности очень слабого, едва брезжащего народного сознания власть в России всегда была вынуждена проявлять максимальную силу и жесткость, чтобы не допустить его, сознания, окончательной энтропии. Это давалось ей приблизительно и с грехом пополам, причем ее волновала только одна сторона энтропии — неподчинение, непорядок, нестабильность. Зато ее другая сторона власть очень даже устраивала — рабская покорность, пассивность и полная, крепостная или добровольно крепостная зависимость от власти, переживаемая народом не без некоторого, очень тихого ропота, но и не без иллюзорного удовольствия: «Пусть они там думают и за все отвечают, а моя хата с краю». Народ в массе своей был настолько запуган своей зависимостью, которая и обеспечивает власти пресловутую «стабильность», что часто даже не смел и не смеет жаловаться.
Главное историческое проявление и следствие зависимости народа от власти — его отказ от ответственности за себя, за свое настоящее и будущее. Лишь несколько раз за всю историю России народ хотел принять ее на себя, бунтуя, но реальный шанс сделать это выпал ему только раз, в 1917-м. Однако и им народ не воспользовался: ведь ответственность за себя — качество достаточно ясного сознания, которого у народа не было и нет. Большевики, поначалу, видимо, действительно рассчитывавшие на сотрудничество народа, очень скоро это поняли, взяли все на себя и уже не выпускали из рук абсолютной власти (пока не устали и не переложили ответственность на других — «западную демократию» и предпринимателей). Народу же это было очень удобно в смысле полной безответственности — ведь большевики правили его именем и в его интересах.
Власть не просто констатирует и принимает эту зависимость как должное: она явно старается удержать и углубить покорность народа, ведь так ей легче «работать». Для этого она использует его преимущественную бессознательность, а именно состояние сновидения, в котором он пребывает от века. Если оставить в стороне краткий период 1917—1945 гг., когда власть рассчитывала на пробуждение и сотрудничество масс, она делает все, чтобы сновидение народа продолжалось как можно дальше и было как можно глубже. Для этого она поддерживает профессиональных усыпителей, фокусников, обманщиков и гипнотизеров — религии, специально отобранных журналистов, писателей, историков и деятелей искусства, а также активно поощряет иллюзорные виды деятельности — массовые и частные развлечения и спортивные зрелища.
Важная часть этих усилий власти, с удовольствием принимаемая обманутым народом, — перегретая евлогия, воинская и трудовая, успокоительная и отвлекающая лесть. Но и таких усилий мало: власть всегда (после февраля 1917-го) должна убеждаться в том, что снотворное достаточно эффективно. Именно в этом состоит смысл ритуальных выборов и фокуснических плебисцитов, регулярно предлагаемых народу, — ведь если он клюет на подсунутую приманку, значит, все получилось, сновидение благополучно продолжается.
Но вот что важнее всего: такой образ действий власти и сам превращается, уже давно превратился в традицию. Власть, сама того не замечая, ассимилируется народом, приобретая главнейшие черты его бессознательности — инертность, то есть «стабильность», пассивность и неумение работать на опережение, евлогическая самоупоенность, безответственность, легкая внушаемость и способность поддаваться обману в суверенных делах (ярчайший, но далеко не единственный пример — поведение Сталина перед 22.06.1941) и самообману. Эти черты наслаиваются на противоположные им качества, сильно снижая общий уровень отправления властью своих функций. Таким образом, баланс между народом и властью оказывается до предела запутанным, неопределенным, что только соответствует общей глубинно-исторической ситуации погруженности в сновидение, а перспективы русской истории — весьма и весьма туманными и скорее трагическими.
Из этой ситуации невозможно выйти, опираясь на болотную «идею» матриархальной стабильности и ползучего роста потребительской стороны народной жизни, подкрепленных только евлогическим патриотизмом. Из нее можно выйти, опираясь только на мужскую идею исторического динамизма, ориентированного на «трансцендентную», высшую по отношению к потреблению цель труда, познания и творчества — и их ныне почти забытую традицию.
Июнь 2020