Вадим Бакусев
Здесь я продолжу попытки выстроить основы экспериментальной глубинной истории — понимания исторических процессов в их сущности, то есть коллективной (интегральной) души народов, дающей начальный стимул всем остальным процессам. С самого начала этой разработки я брал за свой теоретический и методологический образец учение К. Г. Юнга, масштабируя и при необходимости модифицируя его представления применительно к материалу истории, — учение, на мой взгляд, единственно состоятельное, то есть «работающее», из всех мне известных. К тому же, напомню, сам Юнг не был так уж далек от экстраполяции своих психологических методов на историю (см. его «Эон»), хотя не пошел дальше намеков и аналогий, выраженных в интуитивном ключе.
На этот раз я обращусь мыслью к, пожалуй, самой сложной и загадочной из юнговских конструкций — понятию самости (для новичков: она не имеет ничего общего с эгоизмом и с «эго», «я»; по-немецки означает «лучшее Я человека», которое чаще всего недостижимо для него). Согласно Юнгу, это виртуальная точка единства сознания и бессознательного (трактат «Отношения между «я» и бессознательным»). Позднее (в «Определениях» к «Психологическим типам», добавленных в 1958) он уточнил, что самость «как эмпирическое понятие означает совокупный объем всех психических феноменов в человеке. Она выражает единство и целостность совокупной личности» («совокупный» предполагает у него здесь бессознательное плюс сознание). Это (и дальнейшие, с примерами) разъяснение не делает принципиально более внятным первое высказывание, поэтому предстоит разобраться с понятием самости по возможности глубже. Ясно пока только одно: самость есть момент соединения противоположностей.
В самом деле, в каком смысле самость виртуальна? Ведь если она виртуальна, то, значит, не реальна, даже в некотором смысле трансцендентна (как в «Определениях»)? А если трансцендентна, то по отношению к чему — сознанию, бессознательному или, может быть, психике в целом? Нас запутывает игра переносных значений терминов и их приблизительность, неизбежные при столкновении сознания с новым, неизвестным, гипотетическим. Трудности, однако, можно преодолеть, если принять во внимание, что самость проявляет себя в сознании символами целостности, имеющими архетипическую природу. Она воздействует на сознание, а, значит, реальна, ведь реально все то, что действует.
Но проявляет она себя не постоянно, а иногда, при определенных обстоятельствах. В остальное время она и впрямь виртуальна, то есть принципиально доступна для реализации. Виртуальна она еще и в том смысле, что актуально тотальное единство сознания и бессознательного при нынешнем уровне человеческой психики, природы человека недостижимо. И все же время от времени два полюса психики вступают в настолько плотное взаимодействие, что становится возможным говорить об их относительном единстве.
Какого рода это взаимодействие? Проявление в сознании символов целостности, о котором говорит Юнг, — это, по-моему, лишь следствие и механизм, но не причина актуализации самости. Причина же, о которой Юнг ничего не говорит, заключается, видимо, в канализации, пробое той анэстетической, неощутительной преграды, которая обычно, то есть почти всегда, наглухо отделяет одну сферу психики от другой. Именно при таком пробое и осуществляется временное единство сознания и бессознательного, то есть, можно сказать, наступает состояние самости.
Когда наступает такой пробой? Когда совокупная психика, то есть человек, оказывается в экстремальной, «экзистенциальной» ситуации, на грани жизни и смерти или по крайней мере под угрозой всему привычному укладу жизни. Его сознание не видит из этой ситуации никакого выхода, а обычные средства бессознательного, архетипы с их стандартными, готовыми решениями бессильны помочь. Тогда-то и срабатывает эта таинственная инстанция, самость, — открывается канал связи между сознанием и бессознательным, и через него щедро поступает психическая энергия этого последнего, а сознание напрягается изо всех сил, чтобы направить ее в нужных направлениях, не допуская своего полного затопления поступившей энергией. Это, можно сказать, «аварийный» режим работы психики.
Что бывает следствием этого? Актуализируется человеческая целостность, тотальность, потому что в процесс вовлекается психика в ее полном составе, бессознательное — как донор энергии, сознание — как ее получатель и пользователь. Актуализация самости, как правило, означает судьбоносное спасение, кардинальное преображение и обновление жизни, отныне текущей в новом направлении. Человек хотя бы на время становится «пассионарным», он переживает момент «просветления». Правда, у этого процесса возможны и негативные стороны — то, что Юнг называет ассимиляцией «я» самостью: «я», ощущая проявившуюся самость как верховную, божественную инстанцию, способно невольно и незаконно проецировать ее качества на себя. Избегать подобного негативного сценария — всецело дело сознания.
Самость, по Юнгу, — это один из архетипов, то есть органов психического «тела», регулирующих его работу посредством содержащихся в нем простейших смыслов, данных в виде образов, иными словами, символов. Как совместить такое понимание (амплифицированное мной на основании сказанного Юнгом в разных работах) с его же утверждением о самости как «виртуальной точке единства сознания и бессознательного», не совсем ясно, и такая неясность соответствует загадочности, то есть отнюдь не полной исследованности этой инстанции. Однако рискну предположить, что архетипом, и притом центральным архетипом, собирающим вокруг себя все другие, она становится именно в моменты своей реализации, в остальное время находясь в тени других архетипов, в запасной, «виртуальной» позиции. В таком качестве она вполне «абстрактна» и безлична.
Архетипический слой бессознательного участвует в модификациях процесса актуализации самости в меру уровня развития сознания: чем ниже этот уровень, тем больше влияние на него архетипов. Иными словами, у дикаря самость проявляется главным образом в виде руководящих символов целостности и соответствующих эмоций, ориентирующих полученную энергию его слабого сознания на самоспасающие поступки, на которые оказывается способным только цельный индивид. К таким символам относится в первую очередь нуминозные представления вообще и представление о боге в частности, видения Богородицы и святых и т. п. Более развитое сознание способно справиться с ситуацией самостоятельно, без помощи архетипических представлений, а с помощью идей, объединенных вокруг какого-то радикального ядра. Это-то ядро в подобных случаях и бывает проявлением самости, хотя вполне может иметь и самостоятельный смысл, независимый от ситуации.
Такова в наиболее общих чертах картина самости и ее проявлений на уровне индивидов. Наблюдения над историей позволяют думать, что на уровне интегральной, в частности национальной, психики мы встретим очень похожую картину. Попробуем взглянуть на нее, и опять-таки в наиболее общих чертах.
Национальная самость, несомненно, существует, коль скоро существуют интегральное бессознательное и коллективное сознание, а, значит, и их возможное единство. С самостью на индивидуальном уровне психики у национальной есть много общего: и она актуализируется «в годины тяжких испытаний» для народа в целом, в условиях нависшей катастрофы, когда он до глубины задет за живое, когда он вдруг становится «пассионарным», и ее проявления могут быть чисто архетипическими, или идеологическими, или, скорее, смесью тех и других.
У индивидуальной и национальной самости нет собственного качества, и одна самость ничем не отличается от другой. Ведь она — не что иное, как момент соединения противоположностей сознания и бессознательного. А уж каким будет результат этого соединения, зависит от единственной переменной величины в этом «уравнении» — сознания. Это оно дает окраску особенному характеру человека или народа и способов его проявления в жизни. То, что я говорю ниже о национальной самости, надо понимать в именно этом ключе — у русских, немцев, французов она проявилась в какое-то время так-то и так-то, а именно своеобразно, но сущность ее неизменна.
Но есть и кардинальное отличие между двумя ее модусами, коллективным и индивидуальным: национальная самость проецируется не только на коллективные символы или идеи, но и на реальных, особенно авторитетных в народе людей, и современных, и умерших давно или недавно, чьи образы, правдивые или искаженные, способны сплотить народ в единое целое. В некоторых случаях это может быть кто-то один, а в других сразу несколько совместимых в одном образе спасителей отечества или вдохновенных выразителей национального характера, хотя и разных по роду своей деятельности людей. Возможна и даже неизбежна вторичная проекция — на образы вождей нации, которые уже и сами являются проекциями самости, дополнительно проецируются сугубо архетипические черты, причем независимо от того, действительно такие фигуры заслуживают этого или нет; в последнем случае их образы в коллективной совокупной психике «дотягиваются» до нужного уровня в соответствии с запросом на «сверхсилу» и вдохновенность.
А такие люди — это, несомненно, в той или иной степени личности, то есть те, что наделены качествами самобытия, самоопределения. Не случайно их обычно называют историческими личностями (бывает, не вполне заслуженно). Вокруг них конденсируются, на них осаждаются, с ними напрочь связываются коллективные эмоции и выражающие их представления о суверенности и патриотизме: таким образом начинает складываться национальное самосознание, как данность — сырой и грубый, необработанный продукт, в котором сознание участвует лишь элементарно и подчас выдает ошибки евлогии, но все-таки он — основа для энергичной самодеятельности народа, для реализации его способности творить чудеса.
Так было во время Смуты, когда национальная самость как чувство и стимул сконцентрировались на фигурах основных действующих лиц, Минине и Пожарском (хотя исходной вдохновительницей спасительного для России поворота событий тогда была Церковь). Тогда, кажется, дело обошлось без излишней евлогии, благодаря чему, возможно, царствование двух первых правителей новой династии прошло сравнительно благополучно. Но это же благополучие усыпило самость, и понадобились новые потрясения эпохи Петра Первого.
Этот царь в виде редчайшего исключения сам сыграл роль активатора национальной самости, без всякой внешней угрозы (хотя его правление не обошлось без войн, и их зачинщиком всегда был Петр) для существования народа, но его деяния вызвали в народе такой сильный шок, который в конечном счете поднял его на новый уровень своего бытия. Другим таким исключением может казаться Наполеон, но считать так было бы, пожалуй, ошибкой: французская самость, пробужденная внутренним давлением своей интегральной психики, лишь сконцентрировалась на нем, и только в результате этого он смог раскрыть ее сущность полностью (как внутреннюю упорядоченность и внешнюю грабительскую экспансию). Император французов перетянул национальную самость на свою личность, нарушил общепсихический баланс и потому сделал эту самость и все ее действия неполноценными и привел свою нацию к поражению.
Примерно то же произошло с немецкой национальной самостью в период между двумя мировыми войнами. Ее актуализация и концентрация на идеях нацизма и воплощение в фигуре Гитлера привели Германию и ее самость к закономерному краху, потому что ее сознательная сторона исходила из идеи насилия, внутренней и внешней агрессии.
Что касается России, то нападение на нее Наполеона вызвало, как впоследствии и Крымская война, если всмотреться непредвзято, лишь частичную мобилизацию ее национальной самости, несмотря на то, что классический символ ее полной мобилизации со ссылкой на бессознательное был задним числом (и наперед) выражен Пушкиным именно по ее поводу («русский Бог», с вопросительным знаком). Дело в том, что подъем национального самосознания произошел лишь в сословии дворян и тех горожан и крестьян, которые оказались в очень узкой полосе боевых действий, то есть у меньшей части народа. До остальных грозные события и дошли-то не сразу, а до большинства, видимо, лишь когда дело было уже кончено. Патриотический шум, широко отозвавшийся в нашей истории, подняли дворяне, сознательная часть народа.
Была ли Октябрьская революция 1917-го проявлением русской самости? Безусловно, да. К сгущению психических сил народа, «пробою» и соединению противоположностей привела общая ситуация сильного напряжения между сознанием и бессознательным, сопровождавшаяся и усугублявшаяся внешними событиями и выражавшаяся в них (нерешенный земельный вопрос, скверное государственное управление, ошибочное вступление России в мировую войну). Направление для реализации энергии самости определила новая сознательная сила — большевики, пытавшиеся создать «новую историческую общность — советский народ».
Как известно, это им удалось сделать лишь отчасти и потому на краткое время. Столь же короткое время было отпущено и во многом виртуальной «советской самости». Это и не удивительно, ведь для актуализации самости необходимо участие двух сторон, бессознательного и сознания. Новое, пусть и несовершенное сознание было, были и живые и мертвые символы самости (Ленин, Сталин и другие, густо обросшие мифами), а вот бессознательное, по своей природе в высшей степени консервативное, оставалось старым, «русским» бессознательным, как и бессознательное других народов СССР.
Поэтому советская самость так и не проявилась в самый нужный для этого момент — в 1990 году. Правда, ее начатки и вынужденное проявление можно видеть в событиях Великой Отечественной, в которую были вовлечены все народы Советской страны. Но она не смогла набрать нужной инерции и рассосалась. Такова злосчастная закономерность психики — сними с нее гнет, и она моментально приходит в равновесное состояние энтропии. «Трансцендентное» качество национальной самости (в отличие от индивидуальной — вызванные в ней самостью изменения, как правило, необратимы) так же виртуально и исторически эфемерно, как и она сама; актуализируется она лишь на время и в условиях катастроф. Единственная психическая сила, способная на «трансцендентное» руководство общим психическим процессом — это нужного качества сознание, сознание сильных личностей, устремленных к творчеству исторически нового. Лишь его умное взаимодействие с бессознательным способно пробудить национальную самость и задать ей конструктивное направление.
Что же теперь с русской самостью, раз уж советская не сложилась? Дела с ней в нынешних условиях вялотекущей, странной войны обстоят примерно так же, как и во время наполеоновского нашествия — в грозные события вовлечено меньшинство народа; остальная, большая его часть ждет. Нужного напряжения не возникает и, видимо, без катастрофы, которой никто не хочет, не возникнет. Не звучит общенародный набат. При нынешнем перевесе бессознательного и слабости сознания царит традиционная русская прокрастинация — «пока гром не грянет…». Перед Россией назойливо маячит исторический тупик национальной дрёмы.
Но все-таки этот тупик, я уверен, продлится исторически недолго, так что мой пессимизм распространяется лишь на наше ближайшее будущее. Уже сейчас он, тупик, настолько откровенно безвыходный и болезненный для России, что ближайшему поколению явно не останется ничего другого, кроме пробуждения к более сознательной жизни, а, значит, кроме раскрытия ее лучших сил и возможностей. Однако это возможно только в результате мощного проявления самости нашего народа.
Декабрь 2024