Вадим Бакусев
«…лучшие и прочнейшие изменения суть те,
которые происходят от улучшения нравов,
без всяких насильственных потрясений».
А.С. Пушкин, «Капитанская дочка»
Когда я говорю (в своих статьях) о сознании как части интегральной психики, общей души народа, главным образом нашего народа, то делаю это, как правило, обобщенно, потому что пытаюсь решить в первую очередь общие задачи глубинной истории — дать описание структуры и функций национальной психики как целого. Но иногда нужно и даже непременно требуется обсудить его важнейшие специфические проявления, влияющие или не влияющие, но призванные влиять на жизнь и судьбу народа в реальном времени.
Прежде всего следует сказать об одном из самых заметных отличий сознания в рамках интегральной психики от него же в рамках индивидуальной. Оно заключается в гораздо меньшей выраженности, явленности всех форм коллективного сознания в сравнении с индивидуальным, а соответственно и в еще меньшей выраженности их рефлексии на обоих уровнях. На индивидуальном уровне это ведет к тому, что сознание отдельного человека (за исключением немногих избранных) способно только с большим трудом замечать проявления и свойства интегрального сознания (на уровне черт национального характера). Причина этой меньшей выраженности очевидна — коллективное сознание по природе слабее индивидуального уже хотя бы потому, что растянуто, размазано на больший срок существования, на большее пространство и живет под воздействием обстоятельств иного рода.
Еще одно, на этот раз принципиальное отличие коллективной души от индивидуальной, состоит в отсутствии у первой того, что у второй существует как инструментальное сознательное «я», что совершенно не удивительно, ведь на то она, эта душа, психика, и коллективная. Функцию сознательного «я» на самом глубинном уровне выполняет другая, по большей части бессознательная — то, что К. Г. Юнг в применении к индивидуальному уровню психики назвал самостью. Об этом я здесь только упоминаю, поскольку тема интегральной самости еще не почата и заслуживает особого рассмотрения. На поверхностном же уровне роль инструментального национального «я» поневоле играет государство как центр принятия решений и — когда они имеются, чаще всего не без удовольствия, — отдельные моральные авторитеты. Еще одним прообразом коллективного «я» в России в свое время была (и, как знать, может быть, когда-то еще станет) «руководящая и направляющая сила общества» — Коммунистическая партия.
Сознание, в том числе и коллективное, — единственная психическая инстанция, которая, с одной стороны, творит, с другой, несет за сотворенное ответственность. Его прерогатива — активность, деятельность. С бессознательного спроса нет: оно, очень упрощенно говоря, — всего-навсего источник энергии и хранилище нескольких шаблонов поведения, как бы органов психического тела, при ничтожно низком уровне сознания выполняющих роль единственных регуляторов жизни, а при росте сознания взаимодействующих с ним тем или иным образом; эти шаблоны — так называемые архетипы. Бессознательное — пассивная сторона психики; оно только реагирует на активность сознания (буйство психотиков — лишь видимость активности). Как будет использовано то и другое, энергия и готовые шаблоны — на благо жизни или против нее, — зависит целиком и полностью от сознания, от его зрелости и полноты, от его конкретных решений относительно себя самого.
Вся эта структура как целое предельно проста — она работает, как механизм, по законам термодинамики, в виде системы перепадов давления и рычагов. Но не таково — как в ее рамках, так и «само по себе» — сознание. Его жизнь необозримо сложна, и прежде всего благодаря его росту, создающему синхронную многоуровневость, многослойность с их принципиальной неравномерностью и многократными пересечениями и наложениями совершенно различных слоев, образующихся по мере роста. В случае индивидуального сознания вторым фактором сложности выступает свобода воли «я» с ее непредсказуемостью, впрочем, в большинстве случаев ограниченной тем, что личная воля бывает обусловлена сиюминутными обстоятельствами. Но настоящая сложность появляется, конечно, во взаимодействии сознания и бессознательного. Такое взаимодействие происходит всегда, без него не бывает жизни; именно поэтому издавна считается, что жизнь души так сложна.
В нашем же случае коллективного, общественного сознания зияющее «я» функционально замещено, как я уже сказал, государством и моральными авторитетами. Государство у нас исключительно слабо умом и волей, и особенно в функции регулирования общественного сознания, где его действия прямо-таки циничны и извращенны, а моральные авторитеты — к счастью, кажется, не «либеральные» — представлены у нас чуть ли не целыми тремя советскими кинорежиссерами и одним посредственным, не вполне грамотным, хотя и, безусловно, субъективно честным писателем помоложе тех троих (я ни в коем случае не ставлю под сомнение их полезность). Ах да, есть еще герои. К сожалению, не могу припомнить ни одного имени, в голову приходят почему-то только герои ушедших времен — Стаханов, Маресьев, Матросов, Жуков, Гагарин и многие другие, хотя нынешние герои, несомненно, тоже есть, и в немалом числе.
В таких дефицитных условиях (то есть дефицита даже паллиатива, заменителя коллективного «я») историческая самооценка, а особенно самооценка в реальном времени, важнейшее дело народного сознания, почти целиком предоставлена стихийному множеству индивидуальных сознаний и воль, то есть так называемым народным массам. Какой она получится при традиционно для России низком уровне индивидуального сознания, и гадать не приходится: не самосознательной. Ведь чем выше уровень сознания, тем большую роль в нем играют саморефлексия и самокритика. В обыденном сознании они если и существуют, то лишь в пренебрежимо малой степени. Результат — поиск и, разумеется, немедленное, легкое нахождение наиболее выгодной для себя самооценки даже вопреки явной очевидности и стремление во что бы то ни стало подавить, по крайней мере не увидеть и не услышать, любые другие, не столь выгодные варианты, не говоря уже о правде, возможно, крайне неприятной.
Такая исключительно лестная самооценка будет заведомо ложной и лживой. Она будет подкрепляться всеми возможными и невозможными мерами евлогии, то есть самовосхваления, самооправдания и самоуспокоенности, и особенно в условиях, когда ее поощряет и всячески раздувает та инстанция, которая должна быть образцом авторитетной трезвости, — государство, к тому же инкорпорировавшее в себя Православную церковь (насквозь евлогическую по самой своей природе, прошу прощения за невольный каламбур). Этот государственно-православный комплекс явно стремится навязать обществу мнение, будто евлогическая самооценка нормативна и даже безальтернативна. Следует этому мнению, к счастью, далеко не все общество — евлогии не поддаются не только некоторые образованные люди, но даже и какое-то число «простых» (если судить по их безграмотности, а судить тут можно уверенно). Оценить массовое соотношение одурманенных и трезвомыслящих я не могу, но перевес, по крайней мере на поверхности, явно за первыми.
Форсированный квасной патриотизм, искусственный, заказной и потому в значительной мере ложный — патриотизм, старательно насаждаемый государством, только подливает масла в огонь перегретой евлогии. У людей трезвомыслящих, обладающих собственным, тихим, но подлинным патриотизмом, он порождает по меньшей мере скепсис, а то и отвращение, как в свое время лозунги «слава КПСС» и «слава советскому народу», когда поводов для прославлений на глазах становилось все меньше.
К тому же картину осложняет, затуманивает, смазывает вмешательство нескрываемо враждебных русскому народу, русофобских сил, своей пейоративной, очернительской в отношении всего русского позицией коварно компрометирующих здравомыслие: ведь в их пейоративах иногда встречаются случайные «попадания». В результате, то есть в слепом сопротивлении этим нападкам, евлогическая самооценка только усиливается, иной раз приобретая карикатурное качество, особенно выразительное и предельно уродливое в нашем кривом, но все же братском зеркале, полном пошлейшей и глупейшей мифологии, — на так называемой Украине.
Но еще сильнее запутывает картину национальной самооценки то неоспоримое обстоятельство, что ее наиболее сильный, а именно евлогический компонент и сам состоит из сложной смеси правды и кривды (семена этой смеси были посеяны еще в советский период, правда, тогдашнюю евлогию можно понять как всемирно-дидактическую: «Смотрите, как надо!»). Действительно, нам, русским, есть чем гордиться и в чем осознавать свое высокое место среди других народов. Да вот беда — эта гордость и это осознание объективно относятся в основном к прошлому, и имперскому, и советскому; предметы нашей нынешней гордости невелики — они ограничены почти сплошь научно-технической областью и обязаны своим существованием в основном опять-таки прошлому. Есть у нас и черты народного характера, которых можно не стыдиться. Но приличный человек и приличный народ никогда не будет выставлять напоказ, выпячивать свои достоинства, а тем более заслонять, прикрывать ими свои недостатки, из которых первый — как раз это самое выпячивание и прикрытие. Скромность при чувстве собственного достоинства, строгость к себе самому — главный признак приличия, то есть полноценности. Жаль и стыдно, что приходится напоминать об этой общеизвестной истине.
Сталкиваясь с неприятием этой нашей перегретой евлогии со стороны окружающих, мы как народ начинаем инфантильно, «по-бабьи», невротически, то есть бессознательно, развивать в себе психологические комплексы обиды и жертвы, а в конечном счете комплекс неполноценности. Такова неизбежная оборотная сторона всякой евлогии. Содержание этого комплекса выводит к правде: тот, кто перегревает свою самооценку в евлогии (например, бредит собственной древностью, величием, силой, непобедимостью и абсолютной непогрешимостью), игнорируя все остальное, оказывается реально неполноценным. Ближайший разительный пример такой неполноценности — постыдное, унизительное заискивание перед Западом, иностранцами вообще, хотя у этого заискивания есть и еще одна, специфическая причина: привычный образ жизни и мироощущение хамова племени торгашей и их обслуги, «либералов», активно навязывающих свои привычки всему обществу — и, увы, во многом успешно. Разновидность ее — заискивание перед собственной властью, даже когда та этого не ожидает.
Все сказанное заставляет фиксировать опасное, болезненно воспаленное состояние народной души. «Лечить» его не возьмется ни один отдельный человек — разве что это будет достаточно большая группа единомышленников. А вот единственное «лекарство» от слепого, губительного самообмана известно и просто, хотя непросто его применение: это правда. Правда достаточно громкая, чтобы вызвать спасительный шок, так называемый стыд; правда, отчасти горькая, высказанная с любовью и надеждой.
Некогда Россия уже пыталась использовать это средство — лекарем была великая русская литература и в какой-то, пусть и небольшой мере, русская философия. Но «дозы» оказались слишком малы, к тому же «лекарство» предлагалось не в чистом виде, а в сладкой, усыпительной оболочке прекрасных, увлекательных, увлекающих далеко от правды в сторону образов и идей. Да и не работает «лекарство», когда у большей части народа еще и до сих пор нет полноценного органа для его приема, то есть умения и желания читать.
Остается только надежда на то, что чистая, ледяная, отрезвляющая вода правды когда-нибудь пробьется через мусорные кучи лжи и самообмана и остудит, излечит больную сторону русской души, поможет ей опамятоваться и посмотреть на жизнь трезвым взглядом. Тогда-то, возможно, в России и произойдут «лучшие и прочнейшие изменения» от улучшения нравов, под которыми следует понимать прежде всего правду, правдивую самооценку, последнюю честность перед собой.
Ноябрь 2024