Затишье между боями способствует раздумью. Неутолима жажда человека понять свое время, взглянуть с высоты на лихорадочную пестроту дней, осознать смысл происходящего. Когда стоишь возле русского города, занятого немцами, когда в ночи душу томят видения виселиц или шум ветра, похожий на человеческий стон, не спрашиваешь себя, зачем ты воюешь. Война давно перестала быть загадкой для ума, она стала делом совести. Однако человек продолжает думать. Он догадывается, что его судьба шире и глубже освобождения ближнего города, шире и глубже спасения товарищей по роте. Он может быть еще не осознал до конца, но он уже почувствовал свое историческое назначение.
Иногда люди путали понятия цивилизации и культуры, преувеличивали роль материальной культуры. По сравнению с царской Россией Германия была технически блистательной страной. Еще громыхали телеги по булыжникам Москвы, а по немецким дорогам уж неслись автомобили. Каждый немец гордился своей цивилизованностью. У него в кармане была усовершенствованная зажигалка. Его жена резала морковь сложной машинкой. У немца имелись и вечная ручка, и бинокль, и фотоаппарат, и складной аппарат для разглаживания брюк. В то время жил Лев Толстой, его голос потрясал человечество, и далеко за океаном его называли «совестью мира». В то время в небольшом зале Москвы рождался Художественный театр, который повлиял на развитие сценического искусства всех стран, и зрители, возвращаясь из театра, среди сугробов, мечтали не о машинке для гофрировки моркови, но о «небе в алмазах». В то время жил Чехов. В то время вызревала в сознании Ленина концепция высшего общества, а его последователи и друзья, юноши и девушки, рабочие и курсистки шли на каторгу и на смерть, неся кандалы гордо, как регалии. Мы могли и тогда сопоставить нашу культуру, стесненную чуждыми России последними Романовыми, но всё же полную глубины, с обезличенной Германией Гогенцоллернов.
Последние четверть века были для нашей страны годами роста, испытаний, поспешного движения, трудной повседневной работы. Мы справедливо захотели облечь во плоть высокие замыслы. Мы занялись домами, заводами, машинами. Может быть иному из наших хозяйственников и могло показаться, что Германия Эссена, заводов «ИГ» или «АЭГ» культурная страна: по одежде встречают. Нужно было внимательнее всмотреться в душу Германии, чтобы понять, насколько поверхностной, оторванной от человека была ее цивилизация.
Я вспоминаю Германию перед воцарением Гитлера. Всё в ней было подготовлено для неминуемого одичания. Мысль немца попрежнему работала над усовершенствованием лже-комфорта. Торжественно в Берлине открыли колоссальное кафе «Шоттенгамель», стены были из прозрачного мрамора, а на столиках лежали тома — карточка напитков с перечнем различной бурды (варианты того же шнапса) — около тысячи названий в алфавитном порядке. Имелся огромный ресторан «Какаду», где среди столиков стояли пальмы и живые попугаи роняли на еду помет, заполняя зал невыносимым криком. А рядом была биржа для мужчин-проституток, и любители этого вида «развлечений» издавали специальный журнал на роскошной бумаге. Всё выглядело «научным», обоснованным, продуманным, и всё было построено на заменителях, причем заменители радости, любви и чести пришли задолго до заменителей масла или меда.
Я вижу немца, который летом отправился на прогулку. Он шел по лесной дороге. Деревья были перенумерованы. На некоторых значилась стрелка с указанием: «300 метров — камень Вильгельма Первого, красивый вид на окрестности». Немец поворачивал, доходил до указанного места, не глядя даже на поля или долину, помечал в своей книжке, что он ознакомился с «камнем Вильгельма Первого», и возвращался домой. Иногда он отдыхал, у него были в кармане складной стульчик и бутерброды, он прикреплял к стволу дерева резиновую вешалку и вешал на нее шляпу, он подписывал открытки приятелям: «Шлю привет из Гарца». Он не знал ни природы, ни волнения, ни любви. Он уже тогда был машиной. Десять лет спустя он пошел завоевывать Европу, как он шел осматривать виды Гарца: он пошел без высоких мыслей, без больших чувств, подобный заведенному автомату.
За десять лет фашистская Германия ничего не создала. Гитлер изгнал из Германии бледную тень человеческой мысли, которая еще ютилась в подвалах или на чердаках немецких городов. Всё прочее осталось на месте: и «ИГ», и машинка для моркови, и «Какаду». Ни ученых, ни писателей, ни художников, ни дерзновенной мысли, ни правдивого слова. Даже в своей излюбленной области — в военной Германия Гитлера — это эпигон Германии Гогенцоллернов. Наш Главнокомандующий определил тактику немецких генералов, как шаблонную, покоящуюся на уставе, лишенную творческого дерзновения. Мы можем посмеяться над фельдмаршалом Паулюсом, который плохо применил на практике старые теории Шлиффена. Германия хотела раздавить мир танками, но танки были изобретены англичанами, а за несколько лет до войны Гудериан признался, что тактике танкового боя он учился у француза де Голля. Слов нет, кроме творческой мысли, нужны выполнение, организация, работа. Немцы успешно подготовились к захватнической войне именно потому, что они были машинами, а машины не рассуждают, не отвлекаются посторонними мыслями, ничего не переживают и ничего не придумывают.
Аккуратные бюргеры, перелицовывавшие свои пиджаки, боявшиеся помять газон в сквере, считавшие полушки сбережений, опустошили Европу, вытоптали ее сады и нивы, уничтожили труды поколений. Они делали это равнодушно и методично. Между уничтожением двух городов они жевали бутерброды и писали приятелям открытки.
Когда говорят о «расовой теории», как о некотором мировоззрении, можно только брезгливо улыбнуться. Простейшее чувство — самодовольство (издавна присущее немцам) стало заменителем и науки, и религии, и миросозерцания. Перечеркнуты не только все надежды человечества, но и все его воспоминания. Напрасно приравнивать «расовую теорию» к средневековым суевериям. Суеверия были изнанкой веры. Нетерпимость современника Изабеллы Испанской диктовалась его наивной концепцией высшего существа. Немецкий фашизм, ополчившись на христианство, заменил его не верой в разум или в человека, но заменителем религии: самообожествлением. Вместо универсальности христианской культуры прошлых столетий пришел некий «немецкий бог», очевидно родственник Гитлера или Розенберга. Я говорю это без всякой иронии, без желания сгустить краски — их и не сгустишь. Вот рассказ немецкого «интеллигента» Фридриха Реннеманна о том, как он держал экзамены при поступлении на высшие курсы имени Лангемарка:
«Мне удалось разыскать лишь до 1860 года. Этого было мало, требуется минимум до 1800 года. Экзамены производили 13 профессоров. Меня экзаменовал доктор Град. Он задавал самые разнообразные вопросы. «Что вы знаете о немецких расах?» Я ответил, что знаю следующие расы: нордическую, динарскую, фелическую, восточно-альпийскую, восточно-балтийскую, средиземноморскую и судетскую. Он меня спросил о географии Индии. Последним был вопрос о великих полководцах — я должен был охарактеризовать деятельность Александра Македонского, Наполеона и Гитлера. Следующим экзаменом был бокс, но так как никто из нас не умел боксировать, то бокс принял характер дикой драки. Затем нас подвергли испытанию на расу. Сюда входят всевозможные измерения, исследования черт лица на свет — главное требование заключается в том, чтобы черты лица были четко очерчены. У меня смутная линия подбородка, поэтому я получил низкий балл — 2. Вообще надо отметить, что я сильно пострадал из-за моей линии подбородка, Затем был заключительный экзамен — так называемое душевное испытание. Офицер СС мне сказал: «Почему вы такой урод?» Я вскочил и плюнул. За это я получил высокую отметку. Однако в общем я провалился. Это естественно: у меня не было списка предков с 1800 года до 1860, и потом я не могу похвастать подбородком». Я привел дословный перевод этого удивительного рассказа. Фридрих Реннеманн не возмущен своим провалом, он понимает, что правы экзаменаторы. Как же можно удивляться, что такие существа, обладая всеми чудесами современной техники, совершают поступки, недопустимые даже среди дикарей?
Когда-то французский философ Блез Паскаль назвал человека «мыслящим тростником». Тютчев, подчеркивая отличие человека от пассивности природы, писал: «И ропщет мыслящий тростник». Немец не ропщет, он и не думает: тростник стал бездушным стволом. Страна, гордо называющая себя «страной философов», удалила мысль, как удаляют опухоль. Остались внешние атрибуты: книгопечатание, высокие тиражи книг Гитлера или Геббельса, терминология, титулы «герр профессор», многословие, объемистые дневники, но напрасно искать во всем этом следа свободной мысли. Многие немецкие офицеры обижались, когда я спрашивал, что они лично думают о той или иной догме фашистской Германии: мысль, что они вообще могут думать, их оскорбляла.
Немецкие зверства относятся не столько к преступным извращениям, к садизму, к душевному подполью того или иного гитлеровца, сколько к гнусному плану уничтожения других народов. Этот план, выработанный Гитлером, стал катехизисом любого фашистского солдата. Двадцать месяцев немцы занимаются «усовершенствованиями» виселиц. Один придумал двухэтажную виселицу, другой передвижную, третий нашел способ ускорить повешение: жертвы доставляются на платформах грузовиков. В Смоленске немцы убили полторы тысячи евреев, поместив их в герметически закрытые грузовики, где смерть от отравления газом наступает через восемь минут. На морских свинках ученые проверяли средства борьбы против смертоносных болезней. На людях немцы проверяют действия удушающих газов. Здесь были бы бледными все слова о человеческой жестокости. Это не злоба мыслящего и чувствующего человека, это идеальное бездушие взбесившейся машины.
Автоматы, они хотят превратить и другие народы в подсобные части машин. В переброске миллионов людей из Украины в Норвегию, из Эльзаса в Белоруссию, из Сербии в Польшу, из Польши в Финляндию сказывается всё то же механическое начало. Для Гитлера люди — это рабы с бирками на шее, тягловая сила, винтики немецкой машины.
Строя новое общество в технически отсталой стране, мы, естественно, увлекались машинами. Для нас стройка заводов была торжественным делом. Наши строители с гордостью говорили: «Домна Ивановна дышит» или «Дядя Мартын зашевелился». Но никому из нас не приходило в голову заменить человека автоматом. Мы знали, что грудной младенец сложнее и выше самого усовершенствованного механизма. Токарный или фрезерный станки не могут быть добрыми или злыми. В руках честных людей они являются источниками благоденствия, в руках гангстеров они становятся инструментами насилия и зла. Называя гитлеровцев «машинами», я не хочу их сравнить с прессом или станком. Гитлеровцы — автоматы, но со злой волей, с жадностью, с чванством. Узнав теперь немцев, мы не обратим нашего гнева на машины: мы не спутаем виновников злодеяния. Мы будем бережно относиться к хозяйственному инвентарю нашей страны. Мы отстроим трижды нам дорогие заводы Сталинграда. Но за двадцать месяцев войны мы еще острее почувствовали роль человека, его сложность, его высоту.
Наша война, оставаясь защитой родной земли, приобретает всемирное историческое значение: мы защищаем гуманизм, мы защищаем человека от взбесившихся машин. Если бы Германия вышла победительницей — это означало бы конец всей человеческой культуры, конец дерзаний и страстей, конец прогресса, конец искусства и любви. Немцы всё заменили бы автоматами. Защищая родное село — Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии одновременно защищают «мыслящий тростник», гений Пушкина, Шекспира, Гете, Гюго, Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина, многообразие, глубину, полноту человека. Вот почему с таким волнением следят за малейшими боевыми эпизодами на Кубани или у Ильменя все умы человечества, все сердца пяти частей света. Под угрозу поставлена не та или иная страна, не тот или иной строй, не те или иные идеи, под угрозу поставлен человек, его душевные богатства, его рост, его достоинство.
Все знают, как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о материальных потерях. Я знаю, как быстро наш талантливый и страстный народ отстроит разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных людей, мы укрепили понятие человека. Может быть внешне война и делает солдата грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни, казалось, архаические слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование — они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение нашей войны. Мы часто ее называем «священной» — лучше не скажешь: воистину священная война за человека.
