Об осознанности и будущей победе
Ирина Покровская
Источник: zavtra.ru, 15.07.23
Почему-то так сложилось, что после Великой Отечественной войны 1941–1945 годов участие наших войск в вооружённых конфликтах и столкновениях с целью защиты интересов государства больше не порождало в общественном сознании благодарности и уважения к тем, кто ценой своей жизни и здоровья исполнял долг перед Родиной. Как будто общество жило само по себе, а те, кто во имя его благоденствия жертвовал собой, оставались на периферии внимания как непонятные и давящие своей тяжестью социальные элементы. Но почему? С чем связано это разногласие в понимании у людей, живущих вдали от войны, и людей, принимающих в ней непосредственное участие? Какую роль в этом играет явление, которому Иммануил Кант дал название «мизология»? А главное, какую ценность для общества заключают в себе люди, прошедшие войну? Ответы на эти вопросы могут помочь не только осмыслить ситуацию, сложившуюся в общественном сознании и породившую вышеуказанную проблему, но и не допустить её повторения в ближайшей перспективе с участниками СВО.
Мишель Монтень в своих «Опытах», рассуждая о страхе, приходит к выводу, что «многих из тех, кого помяли в какой-нибудь схватке, израненных и ещё окровавленных, назавтра можно снова повести в бой, но тех, кто познал, что представляет собой страх перед врагом, тех вы не сможете заставить хотя бы взглянуть на него». Эта мысль находит отражение в восприятии первых дней Великой Отечественной войны героями Константина Симонова «Живые и мёртвые», когда, попав в госпиталь, Синцов замечает, что многие из тех, кто соприкоснулся с войной, «знали пока только одно — что немец несёт смерть…» И география продвижения вражеских войск вглубь страны красноречиво свидетельствовала об этом. Однако сам герой к этому моменту уже имел и другое знание — «что немец сам смертен». «И, конечно, немцы не прорвались тогда к Могилёву именно потому, что и остатки бригады, в которой служил капитан, и все, кто с оружием в руках сбился в тот день вокруг бригады, знали, а кто не знал, узнали в бою, что немцы смертны. Убивая немцев и умирая сами, они выиграли сутки: к вечеру за их спиной развернулась свежая стрелковая дивизия».
А дальше Симонов, словно между прочим и уже не в контексте прозвучавшей мысли, словами своего героя заявляет: «На войне надо думать. И, очевидно, всё время». Несмотря на то, что это заявление прозвучало как анализ другой ситуации, оно в том числе предстало в качестве объяснения той маленькой победы всего в одни сутки, которую удалось одержать небольшой группе людей, сумевшей овладеть своим страхом и начать действовать, начать думать.
Константин Симонов потом неоднократно по всему произведению будет повторять, что общая большая Победа над врагом стала возможной благодаря тому, что в первые дни и месяцы войны то там, то здесь появлялись именно такие люди. Как будто через них открывалось сознание, и становилось ясно, как нужно действовать. Однако это не было просто удачным рефлексом. Монтень в той же главе «О страхе» приводит пример с одним римским отрядом численностью до десяти тысяч пехоты, который, «оказавшись во власти страха и не видя, в своём малодушии, иного пути спасения, бросился напролом, в самую гущу врагов, и пробился сквозь них с вызывающей изумление дерзостью, нанеся тяжёлый урон карфагенянам. Таким образом, он купил себе возможность позорно бежать за ту самую цену, за которою мог бы купить блистательную победу». Следовательно, для победы совершенно недостаточно одной только храбрости, побуждающей отчаянно идти на врага, — для неё в первую очередь нужно уметь в сложившихся обстоятельствах действовать осмысленно. И чем дольше человек находится в условиях войны, тем лучше он овладевает этим навыком, а значит, тем сильнее развито его мышление, потому что война не прощает необдуманных действий.
Однако спрашивается: если две воюющие стороны сопротивляются друг другу на протяжении одинакового периода времени, то есть одновременно улучшают свой навык действовать осмысленно, почему одна из сторон оказывается проигравшей? Неужели приобретённая в ходе войны способность к мышлению не является уже неким неотъемлемым достижением, на которое можно опереться, чтобы никогда не проигрывать? Понятно, что есть фактор физического истощения войск, и он играет немаловажную роль, но помимо него есть и что-то другое, что вынуждает одну из сторон начать утрачивать способность к сопротивлению, отказываясь от мышления ещё задолго до того, как обозначилась проблема нехватки людских ресурсов. Иммануил Кант в «Основоположениях метафизики нравов» назвал это мизологией, то есть ненавистью человека к разуму. Так, он обнаружил, что многие из тех, кто наиболее искушён в применении разума, зачастую приходят к осознанию, «что на деле навязали себе на шею больше тягот, а никак не выиграли в счастье. Поэтому они в конечном счёте не столько презирают, сколько завидуют той породе простых людей, которая гораздо больше руководствуется природным инстинктом и не даёт разуму приобретать большое влияние на их поведение».
Читая истории реальных участников боевых действий, настолько хорошо начинаешь понимать причины, по которым у людей возникает ненависть к разуму, к сознанию, и появляется желание ни о чём больше не думать, что диву даёшься, как вообще они дальше продолжают жить и действовать в тех условиях, а не бегут оттуда сломя голову.
Вот один из рассказов участника СВО: «Сейчас мы пойдём убирать убитых месячной давности… Граждане военнослужащие, на каком бы направлении вы ни были — убирайте трупы. Это опасно абсолютно для всех. Не то вы сами отравитесь и ближайшие водоёмы отравите».
Кто об этом думает в мирной жизни? Кому хочется об этом думать, представляя захватывающие сражения и героические подвиги солдат? Да легче, наверное, бездумно на амбразуру кинуться, быстро всё закончив, чем держать в сознании такие картины войны. И не просто держать, а вынуждать себя дальше мыслить и методично действовать в этих обстоятельствах. Поэтому раскол на проигравшую и победившую стороны происходит именно здесь, именно в желании либо продолжать пребывать в сознании, либо тем или иным образом всё закончить.
Из «Дневника «музыканта» Дмитрия Петрова: «Собственно, об этом я вам всегда и говорю. Терпение и труд всё перетрут. Бахмут — потерянная зона не потому, что американцы ошиблись. Просто всем внушили, что американская армия великая и непобедимая. Да, воюют они хорошо. Но в подобных замесах они не участвовали. Они привыкли воевать с аборигенами в горах Афганистана и руинах Ирака. Там вооружённые повстанцы, по факту — не такие сильные бойцы. А тут подготовленный спецназ. Мы быстро двигаемся, иначе думаем, и у нас очень много терпения…»
Но насколько много? Сколько по времени человек может пребывать в сознании? А может ли он вообще потом из него выйти и жить, как большинство простых людей, руководствуясь только природным инстинктом? Опыт вернувшихся с мест боевых действий зачастую свидетельствует о том, что нет, и люди долго мучаются картинами увиденного. Только действительно ли это есть сознание? Если определять его как умение осмысленно действовать, то это как будто не оно. Но и на бездумное счастье простых людей такие картины явно не похожи. Это больше напоминает барьер сознания, то есть некую черту, преступив которую, человек уже не сможет покинуть пределы этого сознания, потому что слишком долго пребывал в нём. Следовательно, люди, имеющие за плечами подобный опыт, до конца своей жизни, хотят они этого или нет, будут вынуждены оставаться в сознании. Другое дело, как им самим и обществу в целом воспользоваться этим преимуществом в условиях уже мирной жизни?
На ответ наталкивает диалог двух героев Симонова во втором томе «Живых и мёртвых». Заговорив о жизни после гражданской войны, они вспомнили о том, что всем им пришлось прямо с армий пересесть на академическую скамью. И «одни из этих людей учились, как одержимые, до бессонницы, до головных болей, ступенька за ступенькой заново одолевая ту военную лестницу, по которой смело, без оглядки один раз уже махнули вверх за гражданскую войну. У других не хватало на этот подвиг ни воли, ни трезвого взгляда на самих себя, они, тяготясь, отбыли в академии и вернулись в армию людьми с прошлым, но без будущего».
Вполне возможно, что для того, чтобы это будущее было и для участников боевых действий, они тоже должны найти в себе силы проделать подобный академический путь. Тогда общество в их лице сможет обрести творцов и вершителей образа будущей армии. Правда, здесь открытым останется вопрос: кому поручить вести их по этому академическому пути? Чей авторитет будет достаточно весомым для людей, имеющих за плечами опыт реальных боевых действий и знающих не понаслышке, что такое «пребывать в сознании»?