О героическом архетипе в русском национальном сознании
Андрей Столяров
Источник: russculture.ru
Русские – свободолюбивый народ.
Их часто угоняли в рабство,
но и там они не работали.
Из школьного сочинения
Почему мы такие бестолковые?
Начать можно опять-таки с анекдота. Сидит на берегу финский рыбак, ловит рыбу. Вдруг всплывает американская подводная лодка. Выходит наверх капитан – в отутюженной форме, в пилотке, с галстуком: Простите, сэр! Как тут проплыть на Балеарские острова? – Курс зюйд-зюйд-вест, сэр! – Благодарю!.. – Лодка погружается и уходит. Через полчаса всплывает русская подводная лодка. Выкатывается наверх капитан – весь опухший, небритый, в тельнике, в зубах хабарик: Эй, мужик! Как тут проплыть на Бу-бу… леарские острова? – Курс зюйд-зюйд-вест, сэр! – Да ты не выпендривайся, ты рукой покажи!
Или другой анекдот, извините, слегка неприличный. Заспорили американец, француз и русский, где лучше медицина. Француз говорит: У нас операции на желудке делают через задний проход. – Это зачем? – А чтобы не резать человека, не портить внешность. – Американец говорит: Это что, у нас операции на сердце делают через задний проход. – А это зачем? – А вот тоже – чтобы не резать человека, не портить ему внешность. – Русский говорит: А у нас зубы рвут через попу. – Зубы-то с какой стати? – А у нас все делают через попу.
О чем свидетельствуют эти два анекдота? О том, что русские – это народ неопрятный, неряшливый, необразованный, руки у него не оттуда растут, и он во всех отношениях сильно проигрывает народам цивилизованных стран. Причем это не враждебная пропаганда, не идеологическая война против нас, финансируемая зловещей мировой закулисой. Подобные анекдоты в большом количестве сочиняют сами русские и сами же с удовольствием рассказывают их друг другу.
Вот, дескать, какие мы.
Тем более, что материал для таких анекдотов непрерывно поставляет российская жизнь.
Как многие петербуржцы, а также, как и многие москвичи, я довольно плохо знаю Россию. Однако ездить по ней все-таки приходилось, и еще в советские времена, попадая в различные провинциальные города, я, помнится, изумлялся – почему здесь все какое-то такое обтерханное? Почему вместо нормальных домов стоят унылые строения, похожие на бараки? Почему вместо асфальта на тротуарах настелены доски, под которыми хлюпает грязь? Почему сгнили и покосились заборы, огораживающие сады? Почему прямо на улице ржавеют остатки грузовика, брошенного, вероятно, еще в годы войны? Как можно так жить? Как можно десятилетиями зарастать мусором, сорняками, гнилью, бесплодной землей? И это страна, которая первая вышла в космос! Страна, которая строит светлое будущее всего человечества – коммунизм! И ведь не один я был такой. Вот цитата из современного автора, испытывавшего тогда же весьма сходные ощущения: «на городские кварталы смотреть не хотелось, тошнило от вида домов и заборов, от несчастных витрин, от каких-то глупых бессмысленных слов на глупых крышах, на фасадах, а то и просто на голой земле… от всей не то чтобы бедности, а неуюта, неустроенности… временности… Не понять было, почему эти люди живут именно так. И – как они могут всю жизнь так жить» [1].
Впрочем, не стоит во всем обвинять советскую власть. Разумеется, для нее главным были танки, ракеты, ядерное оружие, ударная военная мощь, а не повседневные нужды людей. Однако еще до всякой советской власти Николай Васильевич Гоголь живописал знаменитую миргородскую лужу, занимающую собой почти всю городскую площадь. «Прекрасная лужа! – восклицал автор, – удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! <…> Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее» [2]. А чем очаровали Петра I сначала Кукуй (поселение немцев в Москве), а затем крохотная по русским масштабам Голландия? Да все тем же, чего в России не было отродясь: ухоженностью, заботливостью, чистотой, любовью к тому, что вокруг. Очаровали так, что он всю страну захотел переделать по немецко-голландскому образцу. Конечно, роман «Петр Первый» Алексея Толстого, откуда мы в основном и знаем об этом, сильно идеологизированное произведение. В подтексте там считывается оправдание сталинских зверств, которые, как и зверства Петра, имели якобы прогрессивный характер, являясь неизбежным следствием великих реформ. Но суть схвачена верно. Бытовая культура Европы, уровень жизни в ней всегда представлял собой предмет зависти русских, а затем и советских людей. Так же сильно воздействует он и на нынешних россиян.
Разумеется, за последнее время многое изменилось. Приметы европейской цивилизованности в России начали с очевидностью проступать. Но достаточно зримо обнаруживаются они лишь в столицах и больших городах, в областных центрах, где расположились губернаторские дворцы, тогда как остальная Россия, Россия провинциальная, составляющая в нашей стране явное большинство, о каком-либо европейском уровне может только мечтать. Да и в столицах это во многом пока еще декорации, заслоняющие красочными мазками негативную суть: откровенную коррупцию, произвол, бюрократическое бездушие, хамство, грязь за фасадами и очень часто – самую настоящую нищету. Миргородская лужа, если воспринимать ее как метафору, так и остается негласным символом нашей страны. Ее не может заслонить своими крыльями даже горделивый двуглавый орел.
Откуда ни посмотри, ситуация парадоксальная. Россия вроде бы одна из богатейших стран мира: громадная территория, сама по себе имеющая коммуникативную ценность, колоссальные запасы минерального, рудного и энергетического сырья, талантливый российский/русский народ, давший миру созвездие ученых, художников, писателей, философов, композиторов. Величайшие достижения в науке, технике и культуре. Все вроде бы есть. А живем, тем не менее, хуже других. В рейтинге благополучия, составляемом ежегодно британским аналитическим центром «The Legatum Institute», Россия находится сейчас на 61 месте [3]. С развитыми странами не сравнить. У Японии, например, нет ни обширной территории, ни сырья, ни нефти, ни газа, все приходится завозить – и они богатые, а мы до сих пор покрыты родимыми пятнами нищеты. Или, то же самое, современная Англия: колонии она потеряла, территория – всего ничего, сырьевые запасы, по нашим меркам, кошку не прокормить, но разве можно сравнивать жизнь в Англии и жизнь в России? Англичане что-то ни на работу, ни на жительство ехать сюда не хотят. Зато русских в Англии сейчас более чем достаточно.
В общем, выглядим – дураки дураками. С карманами, полными золота, мучительно размышляем – где бы раздобыть мелочи на еду. Как будто проклятие лежит на российской земле: что бы мы ни делали, как бы ни напрягались, какой бы социальный строй ни пытались создать – хоть империю, хоть коммунизм, хоть демократию, хоть капитализм – результат все равно один: как жили, так и живем, и нет надежды, что ситуация изменится к лучшему. Не зря, видимо, летописец, повествуя о начале Руси, восклицал: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет» [4]. Ведь как припечатал. Вероятно, что-то такое брезжило уже в те времена.
Обычно странности российского бытия объясняют русским национальным характером. Дескать, такие уж мы уродились. Такими – по замыслу божьему или по слепому произволу судьбы – создала нас природа. И, как бы оправдываясь, добавляют, что сделать тут ничего нельзя. Однако если подойти к данной проблеме серьезно, то немедленно возникает вопрос: что представляет собой этот самый национальный характер? Откуда он вообще берется? Какими аналитическими параметрами его можно определить? Ведь национальный характер не рождается из ничего. Как электрический ток возникает при движении проводника сквозь магнитное поле, так и характер народа возникает при его движении сквозь историю. Более того, как основные параметры личности отдельного человека складываются в период детства и юношества, когда биологические задатки модифицируются особенностями среды, так основные параметры коллективной личности, каковой, на наш взгляд, можно считать народ, формируются на ранних, «детских» и «юношеских», стадиях этногенеза.
Говоря проще, на какой почве, скудной или богатой, проросло дерево, в каком климате, суровом или благоприятном, оно развивалось, такие у него и будут плоды. В каком природном и историческом окружении формируется этнос (народ), каким испытаниям, мягким или жестоким, подвергнет его судьба, таким он и станет, образовав свой собственный, уникальный этнический конформат.
Попробуем заглянуть в глубь данной проблемы. Попробуем проследить, как этническая специфика складывается при движении этноса сквозь историю. Или, перефразируя уже упомянутого летописца, попробуем дать ответ на вопрос: «Откуду есть пошел русский характер, как он начал по первости себя проявлять, и откуду русский характер стал есть»?
Гюльчатай, покажи личико
У национального характера существует множество определений. Приведем некоторые из них, могущие считаться научными, если не по содержанию, то по крайней мере по форме.
Национальный характер – «это “общество внутри нас”, существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний… Он есть часть нашей личности» [5].
Национальный характер – это «совокупность психологических специфических черт, ставших в большей или в меньшей степени свойственными той или иной социально-этнической общности в конкретных экономических, культурных и природных условиях ее существования» [6].
Национальный характер – это «совокупность наиболее устойчивых, характерных для данной национальной общности особенностей восприятия окружающего мира и форм реакций на него» [7].
Национальный характер – это «исторически сложившаяся совокупность устойчивых психологических черт представителей этнической группы, которая определяет привычную манеру их поведения и типичный образ действий, проявляющаяся в их отношении к социально-бытовой среде, к окружающему миру, к своей и другим этническим общностям» [8].
Национальный характер – это «итог (“концентрированное выражение”) исторического пути народа и его культуры, на основе чего он составляет отрефлексированное представление о самом себе и об окружающем мире, позволяющее создавать свою систему фундаментальных жизненных принципов, установок, правил, традиций» [9].
Национальный характер – это «философская категория, выражающая синтез этнического и социального в развитии общества как целостной системы, отражающая процесс объективации константных свойств менталитета в социокультурные ценности; системное качество, связывающее общее и единичное, обеспечивающее формы перевода этнонационального бытия субъектов в социально-исторические и государственные формы их жизнедеятельности» [10]…
Легко заметить смысловую общность этих определений. Все приведенные авторы соглашаются с тем, что национальный характер – это совокупность неких констант коллективной психики, специфических для данного этноса. Эти константы, возникшие исторически, в значительной мере определяют как ценностную ориентацию этноса, его мировоззренческий конформат, так и национальный поведенческий репертуар – реакцию этноса (и отдельных его представителей) на изменения бытовой и социальной среды.
Здесь, расхождений, как правило, нет.
Серьезные разногласия возникают лишь тогда, когда авторы пытаются выделить эти самые загадочные этнические константы, сформировать из них конкретный национальный канон, проследить их происхождение, а главное – показать, как эти константы претворяются в специфику экономики, социальности и политики.
Тут свести воедино различные точки зрения возможным не представляется. Разнобой настолько силен, что превращает проблему в бескрайний аналитический хаос. Иногда возникает даже крамольная мысль, что никаких «национальных характеров» в действительности не существует. Просто наличествует внутри коллективной психики нечто принципиально неопределенное, некий трансцендентный ингредиент, из которого каждый исследователь лепит семантическую фигуру нужного ему образца. Нации – это действительно «воображаемые сообщества», как утверждает в своей книге английский социолог Бенедикт Андерсон [11].
Разумеется, это не так. Стоит перейти из научных координат на уровень повседневной обыденности, как реальность национальных характеров становится очевидной. В предыдущей главе мы уже приводили пример с немцами, которые «бессмысленно» останавливаются на красный, запрещающий сигнал светофора, хотя машин на улице нет, а вот еще один характерный случай, свидетельствующий о том же. Известно, что когда А. С. Пушкин закончил трагедию «Борис Годунов», то в восторге от себя самого бил в ладони и громко кричал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Выражение «сукин сын», вообще говоря, является негативным, но в русской речи иногда может употребляться и в значении «восхищение, похвала». Так вот, однажды, еще в советское время, среди студентов Ленинградского университета, посланных «на картошку»1*, возник грандиозный скандал. Кто-то употребил данное выражение вскользь, абсолютно в нейтральном ключе, и вдруг вспыхнул негодованием, буквально до драки, представитель одной из среднеазиатских республик, входившей тогда в состав СССР. Он воспринял это как смертельное оскорбление, и никакие товарищеские аргументы, никакие увещевания и объяснения, успокоить его не могли. Реакция была безусловная, на грани инстинкта, и со всей очевидностью продемонстрировала границу двух разных культур. Кстати, и выражение «Гюльчатай, покажи личико», взятое из популярного советского фильма, относится к разряду тех же национально-ориентированных парадоксов. Сказать такое исламской женщине, носящей чадру, все равно как европейскую женщину попросить: покажи попку. Оскорбительно до предела. Можно и по физиономии схлопотать.
В популистских координатах выделить национальные особенности очень легко. Навскидку, без какого-либо научного обоснования, это выглядит так.
Немцы – аккуратны, исполнительны, педантичны, для них главное «орднунг», порядок, выраженный законами государства. Дважды они ввергали человечество в мировую войну; до сих пор не улеглись опасения, что они могут сделать это и в третий раз.
Французы, напротив, пылкие, легкомысленные, порывистые, склонные к красноречию, к позе, к эффектным жестам. Они обожествляют славу и женщин, и ради них готовы с улыбкой пойти на смерть.
Итальянцы, в свою очередь, беспечны и музыкальны. На первом месте у них дети, семья, а уже потом все остальное. Они, как никто, склонны к анархии: даже фашистская диктатура времен Муссолини выглядела у них не монструозной трагедией, а театральной пародией на нее.
Англичане – сдержанны, надменны, сухи, склонны к снобизму, всегда держат дистанцию с другими людьми. У них нет «ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, только постоянные интересы», которые они неукоснительно соблюдают. Их можно уважать, но невозможно любить. И возникает странное ощущение, что они сами тоже не очень любят себя.
Для испанцев главное – честь, для японцев – исполнить свой долг, для китайцев – сохранить лицо, что бы это выражение ни означало. Заметим, впрочем, что и «долг», и «сохранить лицо» есть в данном случае просто другие названия той же категории «честь».
Перечислять можно до бесконечности. Знаменитый путешественник Генри В. Мортон, издавший несколько путеводителей с увлекательным описанием разных стран, например, замечает, что итальянец может торговаться в присутствии женщины, а англичанин – нет. Английский национальный характер этого не позволяет. Он также пишет об экзальтированной жестикуляции итальянцев и о бытовом шуме в Риме, который его поразил [12]. В романе другого писателя, уже советского, инженер, таджик по национальности, объясняясь в любви, говорит, что любовь его будет, как тень урюка, в которой всегда можно будет укрыться от палящей жары, а женщина (русская) не понимает его: почему это любовь будет как тень, любовь должна быть не прохладна, а горяча [13]. Или вот один мой приятель рассказывал мне, что когда был недавно, кажется в Узбекистане, то на приеме, устроенном в его честь, по привычке, будучи профессором университета, много говорил, отвечал на вопросы, о чем-то спорил, что-то присутствующим объяснял, а потом принимающая сторона намекнула ему, что он – почетный гость, уважаемый, заслуженный человек, и потому должен солидно молчать, а шуметь, спорить и говорить должна зеленая молодежь. То есть, таким поведением он подрывает свой авторитет2*.
А вот как пишет об одной из национальных черт Л. Н. Толстой: «Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина» [14].
Правда, объективности ради, следует подчеркнуть, что в данной характерологической номенклатуре наличествуют не столько реальные англичане, немцы, японцы, китайцы, итальянцы, французы, сколько наше, исключительно русское представление об этих народах. Мы видим их сквозь национальную оптику, созданную культурой, а сами они могут придерживаться совершенно иной точки зрения. Можно даже сказать – с точностью до наоборот.
Поляризованность национальной оптики, ее принципиальный параметрический астигматизм порождены особенностями таких явлений как идентичность и идентификация.
Это важный момент, и потому попытаемся его объяснить.
Идиоты и дурачки
В самом общем виде идентичность можно определить как включенность человека в какое-либо сообщество. Сообщество может быть сугубо локальным (семья, род, клан, круг друзей, шахматный клуб) или достаточно масштабным по своему количественному охвату (культура, религия, государство), однако если человек разделяет ценности такого сообщества, заинтересован в его сохранении и готов к определенным жертвам ради него – значит он идентифицирует себя с ним, и это в значительной мере определяет его (человека) мировоззрение и соответствующий поведенческий репертуар.
Онтологическим источником идентичности является, на наш взгляд, коллективное сознание, свойственное человеческому существу и возникшее, вероятно, как результат биологической эволюции homo sapiens. Предполагается, что коллективное сознание сформировалось раньше индивидуального и доминировало в первобытных племенных сообществах чрезвычайно долгое время. Индивидуального бытия человек в этот период практически не осознавал. Он как животное в стае жил по единому коллективному образцу. Именно поэтому изгнание из племени, например, считалось хуже, чем смерть. Смерть – это что? Это просто переход в мир предков, продолжение того же самого племенного целостного бытия. А изгнание – это отверженность в неизвестности, в пугающей одиночеством пустоте. Причем уже навсегда. Коллективное сознание доминировало абсолютно. Ощущать себя в качестве автономной личности человек стал значительно позже.
Исходя из самых общих соображений, можно также сказать, что идентичность бывает заданной (по рождению) – это гендерная идентичность, этническая идентичность, гражданская (государственная) идентичность, воспринимаемая нами как факт, или приобретенной (в течение жизни) – это идентичность профессиональная, клубная, сетевая и т. д и т. п. Второй тип идентичности гораздо лабильнее – приобретенная идентичность достаточно просто поддается сознательной или бессознательной трансформации. Профессию можно сменить, сайт можно покинуть, из одного клуба легко перейти в другой. Правда, и в первом случае и во втором идентичность возникает за счет процесса интериоризации, «погружения» внешних ценностей «своего» сообщества, во внутренний мир индивида. То есть, конфигурацию идентичности в значительной мере определяет культурный детерминизм. Благодаря ему и образуется, как полагал Эмиль Дюркгейм, «общество внутри нас» [15].
В социальной динамике идентичность исполняет две важных функции, связанные между собой.
Во-первых, она создает и поддерживает целостность своего сообщества за счет культивирования его внутреннего единства: все чуждое данному сообществу отторгается, все свойственное данному сообществу акцентируется и воспроизводится. Таким образом утверждается аксиоматика коллективного «мы» (в случае этнического сообщества это и есть «национальный характер»), и происходит четкое разграничение по линии «свой – чужой».
Поляризованность национальной оптики возникает именно здесь. Дело в том, что идентификация внутри своего сообщества всегда происходит по позитивным осям, или, во всяком случае, по тем качествам, которые данное сообщество воспринимает как позитивные. В уголовном сообществе, например, умение «кинуть фраера», несомненно, воспринимается как достоинство, коему следует подражать. А «чужой» всегда отторгается по негативным осям, то есть ему, сознательно или бессознательно, приписываются явно отрицательные характеристики. Это своего рода коллективный инстинкт самосохранения: немец в глазах француза должен выглядеть так, чтобы француз ни в коем случае не захотел стать немцем. Ну и, естественно, наоборот. А потому «чужой» в национальной оптике всегда выглядит несколько карикатурно – туповатым, придурочным, носителем смешных и нелепых черт. Вспомним, например, что англичане и немцы называют французов «лягушатниками», итальянцев – «макаронниками» (хотя макароны, помимо итальянцев, ест весь мир), а у нас, у русских, немец не просто «немой», то есть не знающий нормального (русского) языка, но еще и «немец-перец, колбаса, кислая капуста» – детская дразнилка, впечатывающаяся в сознание на всю жизнь. Или вспомним презрительное выражение «полячишко», бытовавшее в имперской России по отношению к выходцам из Польского королевства [16], или поговорку уже советского времени: «Курица – не птица, Польша не заграница», которую я лично слышал множество раз. Польша уже давно стала самостоятельным государством, вполне европейским, полноправным членом ЕС, а поговорка все равно существует и из глубины национального подсознания работает на негативный образ поляка.
Демонстративней всего это свойство национальной идентификации, то есть отчуждение «другого» через окарикатуривание его, проявляется опять-таки в анекдотах, которые высвечивают явление, переводя его суть в гротеск. Выпивают трое эстонских ребят, о чем-то заспорили, и один говорит другому: Ты – дурак. Через год они вновь собираются, выпивают, и второй отвечает первому: Нет, ты – дурак. Встречаются они еще через год, и третий участник компании говорит: Не ссорьтесь, горячие эстонские парни… Или вот анекдот, относящийся к разряду «концептуальных». Едет по дороге литовец, видит сухую коровью лепешку, останавливается и подбирает ее: В хозяйстве пригодится… Через год едет тот же литовец в противоположную сторону, останавливается, кладет лепешку на место и вздыхает: Не пригодилась… Или еще анекдот – уже с другого конца национальной вселенной. Во время конфликта между КНР и СССР на острове Даманский в 1969 году, когда закупки риса в Китае, как считалось, были прекращены, заходит китаец в один из магазинов Москвы: Риса ести? – Нет, сегодня не завозили, отвечает ему продавец 3*. Китаец грозно поднимает указательный палец: То-то зе!.. Выглядит он при этом дурак-дураком, не понимает элементарных вещей: в России важны пшеница и картошка, а вовсе не рис.
Впрочем, это окарикатуривание взаимное, что прекрасно выразил поэт и прозаик Евгений Лукин, описывая приезд японской делегации в свой родной Волгоград:
Самураи едут на «тойотах»,
и сверкают стеклами очков,
и глядят на нас, на идиотов,
ну а мы – на них, на дурачков [17].
Негативизация «другого» – это, по выражению петербургского философа Б. В. Маркова, «символическая защита», своего рода «иммунная система» культуры, предохраняющая ее от опасных воздействий извне и таким образом поддерживающая национальную идентичность [18]. С особой силой она проявляет себя в периоды конфликта культур. Не случайно во времена Ливонской войны (1558 – 1583 гг.), когда Россия, сбросившая монгольское иго, начала экспансию в ряд западных областей, появилось в Европе множество карикатур на Ивана Грозного и московских бояр, а сейчас, в эпоху противостояния Запада и Мира ислама, то и дело возникают в европейской печати карикатуры на пророка Мухаммеда.
А во-вторых, возвращаясь к функциям, не менее важно отметить тот факт, что национальный характер, который представляет собой этническое воплощение идентичности, формирует специфически «национальный ответ» на вызов внешней среды. Говоря проще: разные народы по-разному действуют в одной и той же исторической ситуации.
Для иллюстрации данной мысли приведем пример, уже давно ставший классическим. Он то и дело встречается в российской исторической публицистике [19]. Во времена наполеоновских войн большинство европейских стран соглашалось в случае поражения своей армии на почетную капитуляцию. Французы входили в столицы европейских держав – торжественно, печатая шаг, под барабанный бой, с развевающимися знаменами. Причем жители европейских столиц нередко высыпали на улицы, чтобы не пропустить эту красочную картину. Обыватели даже приветствовали оккупантов. Никакого национального унижения они при этом не чувствовали, для них это было театральное представление, «игры монархов», никак не связанные с проблемами национального бытия. Лишь две страны, Испания и Россия, отвергли почетную капитуляцию как абсолютно неприемлемую для себя. В обоих случаях война неожиданно приняла форму упорного всенародного сопротивления, и в обоих случаях Наполеон столкнулся с трудностями, которых совершенно не ожидал.
Специфику Испании мы можем объяснить сразу же. Более семи веков испанцы яростно сражались с маврами – арабами и берберами (племена Северной Африки, принявшие ислам), которые захватили большую часть Пиренейского полуострова. Причем это был не простой спор соседей, заканчивающийся мелким пересмотром границ, а противостояние двух мощных цивилизаций – мусульманской и христианской. Мира между ними тогда быть не могло. В связи этим испанская Реконкиста приобрела всеобщей характер: в ней участвовали не только рыцарские дружины, но также – городское и сельское ополчение. В Испании сложилась традиция «народной войны», и она естественным образом актуализировалась при вторжении наполеоновских войск. В аналогичной ситуации пребывала и Древняя Русь. Однако русский сюжет, для нас главный, мы подробно рассмотрим в следующей главе, сейчас лишь заметим, что и в Испании, и в России отношение к войне было принципиально иным, нежели в срединной Европе, а потому и ответ на военный вызов был тоже иной.
Важнейшее свойство национального характера – его устойчивость. Сформированный национальный характер изменить чрезвычайно трудно. Его, правда, можно переакцентировать: одни черты выделить, другие, наоборот приглушить. Однако и здесь есть свой предел. Гитлер сравнительно легко возродил в сознании немцев «имперский комплекс». Исторический опыт такого рода у немцев был – и в Священной Римской империи германской нации, и в Австрийской (Австро-Венгерской) империи, где немцы представляли собой правящее меньшинство, и в Германской империи, созданной Бисмарком. В результате механизированные колонны вермахта послушно двинулись на завоевание мирового господства. В то же самое время Муссолини, пытавшийся следовать тем же путем, сделать из итальянцев «имперскую нацию» так и не смог. Исторически выросшие из многообразия независимых городов (Генуи, Венеции, Милана, Флоренции и т. д. и т. п.), каждый из которых был как бы самостоятельным государством, итальянцы жертвовать собой ради имперского блеска категорически не хотели. Никакие призывы к великому прошлому (Древнему Риму) не помогли: Италия, несмотря на техническое превосходство, с трудом победила отсталую Эфиопию, а при попытке вторгнуться в Грецию потерпела катастрофическое поражение. Национальный характер оказался сильней воли диктатора.
Немцы демонстрируют поразительную устойчивость и других своих этнических черт. В 1762—1764 гг. императрицей Екатериной II были изданы манифесты, которые призывали иностранцев переселяться в Россию и определяли объем предоставляемых им привилегий и льгот. Вскоре возникли немецкие поселения в Поволжье, число которых быстро росло. Прошло сто пятьдесят лет – двести лет, и вот как вспоминает в «Педагогической поэме» А. С. Макаренко об одном из таких немцев, который работал у него в качестве агронома: «Было для всякого ясно, что выращен Шере из каких-то особенных сортов семян и поливали его не российские благодатные дожди, а немецкая фабричная эссенция, специально для таких Шере изобретенная. <…> Шере был сравнительно молод, но тем не менее умел доводить колонистов до обалдения своей постоянной уверенностью и нечеловеческой работоспособностью. Колонистам представлялось, что Шере никогда не ложится спать. Просыпается колония, а Эдуард Николаевич уже меряет поле длинными, немного нескладными, как у молодого породистого пса, ногами. Играют сигналы спать, а Шере в свинарне о чем-то договаривается с плотником. Днем Шере одновременно можно было видеть и на конюшне, и на постройке оранжереи, и на дороге в город, и на развозке навоза в поле; по крайней мере, у всех было впечатление, что все это происходит в одно и то же время, так быстро переносит Шере свои замечательные ноги» [20].
Аналогично писал о том же явлении Александр Солженицын: «Среди всех отменно трудолюбивы были немцы… Как когда-то в щедроносные екатерининские наделы, так теперь вросли они в бесплодные суровые сталинские, отдались новой ссыльной земле как своей окончательной. Они стали устраиваться не до первой амнистии, не до первой царской милости, а – навсегда. Сосланные в 41-м году наголе, но рачительные и неутомимые, они не упали духом, а принялись и здесь так же методично, разумно трудиться. Где на земле такая пустыня, которую немцы не смогли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами – лучших работников у них не было. К 50-м годам у немцев были — среди остальных ссыльных, а часто и местных — самые прочные, просторные и чистые дома; самые крупные свиньи; самые молочные коровы. А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но – среди распущенности прилагерного мира – по чистоте и строгости нравов» [21].
А еще раньше эту же черту немецких колонистов отметил Лев Троцкий, наблюдавший в детстве добротные и рачительные поселения немцев [22]. Кстати, нелюбовь вождей Октябрьской революции, как Ленина, так и Троцкого, к русскому крестьянству, возможно, объясняется тем, что оба выросли вблизи немецких колоний – один в Поволжье, другой на юге России – и оба видели разницу между немецким и русским крестьянским хозяйствованием.
И вот тут мы опять подходим к вопросу, который сформулировали в начале главы. Так откуда же берется конкретный национальный характер? Из какого источника образуются те или иные его черты? Каким образом возникают и закрепляются «русскость», «английскость», «еврейскость», «немецкость», «французскость»?
На этот счет, как и положено, существуют три точки зрения.
Эссенциализм (он же примордиализм) полагает, что этнос есть некая изначальная и неизменная сущность, нечто «данное», сотворенное богом или природой, связывающее людей «родством по крови» и обладающее такими же изначальными и неизменными признаками. Иными словами, этнос биологичен. Каждый народ представляет собой как бы самостоятельный «вид» в эволюционной систематике человечества. Современный автор, придерживающийся такой точки зрения, прямо пишет, что «физическая антропология, медицина и биология человека предоставляют убедительные и неопровержимые свидетельства в пользу биологической трактовки этноса/этничности. Переход от социологического к биологическому пониманию этноса/этничности не произошел (и вряд ли произойдет в ближайшее время) не по причине слабости научной аргументации, а в силу негативных культурных и идеологических коннотаций такого понимания. Историческое наследие XX века служит трудно преодолимым препятствием для столь радикального сдвига в нашем сознании» [23]. И дальше он утверждает, что такое «понимание этничности дает недвусмысленный и шокирующий ответ на сакраментальный вопрос русского национального дискурса: что значит быть русским, что такое русскость. Русскость – не культура, не религия, не язык, не самосознание. Русскость – это кровь, кровь как носитель социальных инстинктов восприятия и действия. Кровь (или биологическая русскость) составляет стержень, к которому тяготеют внешние проявления русскости» [24]. В общем, как любит говорить один мой приятель, еврей по национальности, наливая водку в стакан: «Сколько ни пей, русским не станешь».
С другой стороны, конструктивизм (он же инструментализм) рассматривает этнос как некий социальный «продукт», создаваемый усилиями властных и культурных элит. Аргументами здесь служат многочисленные факты искусственного внедрения в сознание общества национальных традиций и норм. Показательный пример в данной области – День народного единства, общероссийский праздник, введенный в 2005 году, исторический смысл которого весьма затруднительно объяснить. «Сторонники конструктивизма, – пишет один из исследователей, – широко и специфическим образом иллюстрируют образование традиций, в частности приводят в качестве примера знаменитую шотландскую мужскую юбку (килт), которая была придумана англичанином и благодаря деятельности любителей гэльской культуры стала ассоциироваться с гэльскими кланами. Для конструктивизма этничность – вопрос сознания, членство в этнической группе зависит от того, как индивид представляет себе эту группу. Поэтому для определения этничности решающее значение имеет не “культура этноса” вообще, а те ее характеристики, которые в данный момент подчеркивают различия и групповые границы» [25]. То есть, нация – это действительно «воображаемое сообщество», в том смысле, который придавал этому понятию Б. Андерсон.
И наконец социобиологическое направление (данный термин в российскую научную практику ввел В. Соловей) подразумевает сочетание обоих факторов: биологическая основа этничности, задается природной средой, а трансформируется и фиксируется культурой, в том числе – за счет целенаправленных действий национальных элит. Правда, сам автор, характерные цитаты из которого приведены выше, несомненно, смещен в чистый эссенциализм, для него этнос почти абсолютно биологичен, однако мысль, безусловно, здравая – здесь можно выделить и, условно говоря, первичное «этническое вещество» и последующую его трансформацию, произведенную национальной историей.
Этой третьей точки зрения, которую точнее было бы назвать не социобиологической, а биосоциальной, мы и будем придерживаться, сопрягая по мере возможностей «что» и «как».
Но начнем мы, тем не менее, с несколько иного понятия «где», потому что именно «где», на наш взгляд, и порождает это самое «что».
Климатический маятник
Идеи географического детерминизма высказывал еще Гиппократ, который писал, что «большей частью формы людей и <их> нравы отражают природу страны» [26]. Ему вторил Аристотель, также пытавшийся выявить связи природного и социального. «Племена, обитающие в странах с холодным климатом, притом в Европе, – утверждал он, – преисполнены мужества, но недостаточно наделены умом и способностями к ремеслам. Поэтому они дольше сохраняют свою свободу, но не способны к государственной жизни и не могут господствовать над своими соседями. Населяющие же Азию в духовном отношении обладают умом и отличаются способностями к ремеслам, но им не хватают мужества; поэтому они живут в подчинении и рабском состоянии» [27]. А, например, Полибий, автор «Всеобщей истории», был убежден, что «природные свойства всех народов неизбежно складываются в зависимости от климата. По этой, а не по какой-либо иной причине народы представляют столь резкие отличия в характере, строении тела и в цвете кожи, а также в большинстве занятий» [28].
Однако в современный дискурс представление о географическом детерминизме в значительной мере ввел Шарль Луи Монтескье в богатом на мировоззренческие прозрения XVIII веке, который не случайно называют эпохой Европейского Просвещения. Именно тогда начала возникать координатная сетка основных европейских наук. Стали чуть ближе звезды. Стала чуть понятнее структура вселенской гармонии. Человек из создания божьего превратился в объект изучения для пытливых умов. Правда, детерминизм Монтескье, наиболее последовательно изложенный им в работе «О духе законов» (1748 г.), имел явную механистическую направленность – подразумевалась прямая зависимость между географическими характеристиками среды, в которой обитает данный народ, и его конкретным социально-политическим бытием. В частности, Монтескье полагал, что государствам, обладающим обширными территориями, например в Азии, свойственно сильное деспотическое (имперское или монархическое) правление, сопровождаемое естественным рабством, а государствам с малыми территориями, например в Европе, – правление республиканское [29].
Сейчас это, конечно, выглядит несколько прямолинейно, хотя вполне отражает облик раннего европейского рационализма, его представления о Вселенной как о вполне постижимом часовом механизме.
Более перспективной, на наш взгляд, явилась высказанная в том же XVIII веке точка зрения Иоганна Готфрида Гердера, который полагал, что климат (а также и география) «не принуждает, а благоприятствует» [30]. То есть, геосубстрат, понимаемый Гердером как совокупность всех земных сил, не определяет конкретные формы социально-экономического бытия, а лишь задает среду, где проявление тех или иных качеств этноса более вероятно.
Заметим, что это аналогично юнговскому пониманию архетипов: некие факторы (диспозиции), объективно существующие в подсознании, задают область формирования психики человека. Другое дело, что конкретное содержание психики, личной или национальной, ее устойчивый контур зависит еще и от многих других причин.
В наше время в связи с явным смещением акцентов к социальным и политическим координатам географические, а также биологические основы национального бытия отошли как бы на задний план. Обычно их во внимание не принимают. В мире властвуют политические и экономические стратегии, которые рассматривают нацию, этнос, народ как податливый пластилин, из которого можно лепить все что угодно. Господствует упрощенно-экономическое сознание, считающее, что стоит подрегулировать ставку рефинансирования и все будет о-кей. Что же касается природной среды, то в соответствии с прочно и основательно утвердившимся европейским антропоцентризмом, который, на наш взгляд, является прямым следствием рационалистического мировоззрения, она рассматривается тоже как некое достояние, которое рачительному хозяину следует охранять и беречь, но ни в коем случае не в качестве самостоятельной силы, воздействующей на развитие.
Между тем даже сейчас, при всей технологической оснащенности нашей цивилизации, климат, неожиданные подвижки его, оказывают самое непосредственное влияние и на экономику, и на политику. Глобальное потепление, какими бы причинами оно вызвано ни было, обостряет борьбу за Арктику, поскольку ресурсы этого региона становятся доступными для разработки [31]; засуха в США и неблагоприятные погодные колебания в Латинской Америке формируют тренд высоких цен на зерно, на кофе, на продовольствие вообще, который меняет всю картину финансовых и политических интересов [32]. Что же говорить о временах Античности или Средневековья, когда резкие изменения климата приводили к катастрофам, охватывавшим громадные территории и преображавшим всю жизнь людей. Удивительно иногда читать работы о Реформации например, авторы которых, видимо, даже не подозревают, что именно в это время начался «малый ледниковый период»: среднегодовая температура в Европе резко понизилась, покрылась ледниками Гренландия, еще недавно слывшая «зеленой землей», надолго замерзали Дунай и Темза, река Москва чуть ли не полгода стояла во льду. Ситуация усугубилась еще и тем, что в начале 1600 г. взорвался вулкан Уайнапутина, расположенный в южном Перу, громадные облака пепла закрыли небо. Последовала целая серия неурожайных лет, разразился всеобщий голод, крестьяне бежали с земли, которая не могла их более прокормить, разорявшееся дворянство сбивалось в отряды, готовые воевать с кем угодно, грабить и своих, и чужих… Конечно, протестантские революции в Европе вспыхнули бы все равно. Такая сложная метафизическая система, как христианство, не могла в своем развитии не расслоиться на несколько самостоятельных подсистем, конкурирующих друг с другом, что в итоге и произошло. Однако масштабы религиозных войн, ожесточенность сражений, которые буквально опустошили Европу, напрямую связаны с колебаниями «климатического маятника» [33]. Теми же причинами объясняется и Смута в России, где Великий голод 1601 – 1603 гг., унес треть населения [34].
Добавим, что Великое переселение народов IV – VI вв., сокрушившее Рим и перекроившее карту античной Европы, также было связано с внезапным похолоданием. V век нашей эры вообще был самым холодным в первом тысячелетии. Увеличился осенне-зимний период, начали заболачиваться громадные пространства, прилегающие к Балтийскому морю. Германские и протославянские племена, численность которых в период предшествовавшего климатического оптимума существенно возросла, были вынуждены, сметая все на своем пути, мигрировать из северных областей в более теплые зоны.
Климат несомненно оказывает влияние на формирование этноса. Можно даже предположить, что в интервале исключительно благоприятных температур и при наличии дополнительных факторов, способствующих сельскохозяйственной деятельности, как это было в древних долинах Нила и Месопотамии, где речной ил, остававшийся после разливов, увеличивал урожайность полей, развиваются восточные деспотии, основанные на рабстве: прибавочный продукт оказывается достаточно большим, чтобы поддерживать мощную бюрократическую иерархию. В менее благоприятных природных условиях развиваются преимущественно навыки индивидуализма: в этом случае отдельный человек, свободный крестьянин, йомен еще способен прокормить себя и свою семью, но прибавочного продукта уже недостаточно для содержании обширного государственного аппарата. Отсюда – европейский феодализм, подразумевающий определенную независимость феодала от сюзерена. В интервале еще менее благоприятных температур развиваются преимущественно навыки коллективизма: выживание осуществимо только в рамках кооперации, примитивных общинных коммун – именно в таком климатическом интервале формировались, как считается, восточно-славянские племена. Ну а при экстремально высоких или экстремально низких значениях температур, характерных для обитания бедуинов (пустыня) или эскимосов (крайний север) возникает чрезвычайно узкая «нишевая» специализация, фактически останавливающая развитие. Мысль, конечно, спекулятивная, требующая самостоятельного исследования, которое выходит за рамки данной главы, и, тем не менее, как нам кажется, рождающая аналитическую перспективу.
Не меньшее значение для этноса имеет и природный ландшафт. Впрочем, это понятно даже из самых общих соображений. Если начальный этногенез разных народов происходил в разных, сильно отличающихся природных условиях: лес, степь, горы, пустыня, тундра, то это, естественно, влекло за собой становление разных типов хозяйствования и общественных отношений. Данная специфика, в свою очередь, отбиралась и фиксировалась культурой, концентрировалась в нормах морали, в законах, в поведенческих стереотипах, превращалась в устойчивую традицию, как правило сакрализованную, которая затем – из поколения в поколение – воспроизводилась через образование и воспитание.
Этнос во младенческом возрасте можно уподобить растению, о котором выразительно пишет Шпенглер во втором томе «Заката Европы»: «Посмотри на цветы по вечеру, когда один за другим они смыкают свои лепестки в лучах заходящего солнца. Чем-то жутковатым веет от них: это слепое, дремотное, привязанное к Земле бытие внушает тебе безотчетный страх. Немой лес, безмолвный луг, тот куст и этот вьюнок не тронутся с места… Растение существует не само по себе. Оно образует часть ландшафта, в котором случай заставил его пустить корни. Сумерки, прохлада и закрытие всех цветов — это не причина и следствие, грозящая опасность и ответ на нее, но целостный природный процесс, происходящий подле растения, с ним и в нем. Каждый отдельный цветок несвободен выждать, пожелать и выбрать… Инфузория, которая влачит в капле воды невидимое для человеческого глаза существование, длящееся секунду и разыгрывающееся в крошечной частичке этой малой капли, эта инфузория свободна и независима перед лицом целого мироздания. Дуб-великан, с одного из листьев которого свешивается эта капля, — нет!» [35].
О том же самом, хотя и другими словами, ранее писал Чаадаев: «Всякий народ несет в самом себе то особое начало, которое накладывает свой отпечаток на его социальную жизнь, которое направляет его путь на протяжении веков и определяет его место среди человечества; это образующее начало у нас – элемент географический, вот чего не хотят понять; вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования; она внушила нам слепую покорность силе вещей, всякой власти, провозглашавшей себя нашей повелительницей. В такой среде нет места для правильного повседневного общения умов; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для их логического развития, для непосредственного порыва души к возможному улучшению, нет места для сочувствия людей друг к другу, связывающего их в тесно сплоченные союзы, пред которыми неизбежно должны склониться все материальные силы; словом, мы лишь географический продукт обширных пространств, куда забросила нас неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница физической географии земли» [36].
В психологии существует понятие бессознательного импринтинга, то есть быстрого и очень прочного «впечатывания» в сознание новорожденного наиболее существенных черт окружающего его мира. Если куриное яйцо подложить утке, то вылупившийся цыпленок примет ее за мать и будет подражать не «куриному», а «утиному» поведению. Полезет, например, вслед за утятами в пруд, где, скорее всего, благополучно утонет. Если китайского ребенка воспитать в японской семье, то получится чистый японец, а не китаец. Так же, видимо, особенности ландшафта и климата, «впечатываясь» – вне всякой рефлексии – в коллективное подсознание этноса, определяют в дальнейшем его поведенческие характеристики. В. О. Ключевский не зря назвал природу «силой, которая держит в своих руках колыбель каждого народа»[37].
Новую жизнь идеям географического детерминизма придала евразийская доктрина, возникшая на Западе в русско-эмигрантской среде в начале 1920-х гг. Правда, основная концепция евразийства, заключающаяся в том, что русскому этносу ближе народы Турана, то есть казахи, таджики, туркмены, киргизы, нежели западные славяне – поляки, чехи, словаки, и, уж конечно, ближе, чем романо-германские нации – англичане, немцы, французы, а потому России следует объединяться не с Европой, а с Азией, – эта концепция представляется нам сомнительной, хотя ныне она претерпевает как бы второе рождение, шаг за шагом внедряясь в политическое сознание российских элит [38], но вот мысли о влиянии географии на формирование этнического сознания евразийцы высказывали весьма интересные. В частности, любопытно замечание П. Н. Савицкого о том, что граница между Россией и Западом почти точно проходит по изотерме января [39]: на востоке она является отрицательной, что влечет за собой сильные и продолжительные морозы, на западе – положительной, характеризующей более мягкий, более комфортный климат, это определяет и разницу цивилизационных культур. Или разработанная Л. Н. Гумилевым идея «вмещающего ландшафта», то есть такого ландшафта, который изначально родственен данному этносу и формирует его базисные характерологические черты. Причем не только ландшафт влияет на этнос, но и этнос, сознательно или инстинктивно, «подтесывает» окружающий ландшафт под себя. Возникает гармоничный баланс («состояние динамического равновесия», гомеостаз), или, как пишет об этом сам Л. Н. Гумилев, у народа появляется родина [40]. А если говорить о современных исследователях, то уже упоминавшийся В. Соловей вообще полагает, что картина русской природы с ее реками, равнинами и лесами непосредственно входит в русский этнический генотип, то есть она наследственно закреплена [41]. Русский человек чувствует себя естественно только в этой природной среде. А потому, делает вывод автор, включение в состав России пространств Средней Азии в конце XIX – начале XX века было крупнейшей геополитической ошибкой империи: русские вышли за пределы своего естественного ландшафта, вторглись в земли, освоить которые все равно не могли, позже им пришлось оттуда уйти, громадные силы и средства были растрачены впустую[42].
Также на формирование этноса оказывает влияние и физический статус границ. Островное положение Англии несомненно сказалось на специфике ее национального самосознания. Англичане всегда чувствовали себя «чем-то особенным» по отношению к континентальной Европе, и эта их обособленность проявляется даже в современной политике – и в Общий рынок Англия вступила значительно позже большинства развитых европейских стран, и в зону евро предпочла не входить, сохранив национальную валюту – английский фунт. А в последние годы вообще ставит вопрос о юридическом отделении ее от ЕС [43]. Аналогичное положение со Скандинавскими странами, географически, а следовательно и культурно, «отгороженными» от Европы. Достаточно сказать, что, кроме Финляндии, ни одна из них так и не присоединилась к европейской валютной зоне, а Норвегия и Исландия даже не вступили в Европейский Союз.
Или вот другой очень характерный пример. Российская республика Дагестан – страна по преимуществу горная, физические коммуникации между различными ее поселениями даже сейчас, в начале XXI века, сильно затруднены, исторически же они были еще труднее. В результате Дагестан представляет собой фантастический конгломерат этносов и народов: только коренных национальностей здесь насчитывается более тридцати, а вообще на крохотной территории живут сообщества целых 120 наций – со своими языками, традициями и культурой [44]. Такие этнические Галапагосы. Как говорят дагестанцы: у нас в каждом ауле – свой язык. И это не преувеличение, это действительно так. Язык – не язык, но диалектные различия весьма ощутимы. То есть, географическая изоляция этносов резко повышает их социокультурную индивидуальность.
В общем, подводя предварительные итоги, можно сказать, что различные исторические биогеоценозы, включая климат, ландшафт, коммуникации, физические границы, акцентировали и закрепляли различные начальные качества этносов. Осуществлялся непрерывный индивидуальный «импринтинг», длившийся иногда тысячи лет. В результате складывался национальный характер, выражавшийся далее в специфических формах экономики, социума и власти.
Таков общий посыл.
А теперь, исходя из него, попытаемся определить, как конкретная «географическая основа», конкретная геоклиматическая среда сформировала архетипические черты русского этноса.
Когда дождь и ветер стучат в окно
В литературе уже не раз отмечалось, что одним из важнейших факторов, определившим специфику русской этничности, является короткий вегетационный цикл. Или, говоря более простым языком, долгая зима, когда природа погружается в сон, и короткое лето, в течение которого только и можно осуществлять сельскохозяйственные работы.
Данную особенность российской жизни подметил тот же В. О. Ключевский, считавший, что она непосредственным образом повлияла на последующую историю нашей страны. «В одном уверен великоросс, – писал он, – что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и в пору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии» [45].
С этим согласны и современные исследователи. «В средней, северо-западной и северо-восточной европейских частях России, где в древности проживали русские, природно-климатические условия характеризовались коротким теплым летом и достаточно продолжительной зимой. Эти условия вынуждали напряженно трудиться в летние месяцы (по сути пять месяцев) и вести размеренный и расслабленный трудовой образ жизни в зимнее время (почти семь месяцев)» [46]. Разница зимнего и летнего интервалов, как видим, очень существенная. Короткий вегетационный период, не позволявший, как в южных географических регионах, снимать до трех урожаев в год, обусловливал взрывной (героический) характер сельских работ: бурное лето, когда крестьянин вынужден был выкладываться до предела, чтобы обеспечить себе и своей семье прожиточный минимум до весны, и долгое расслабленное бездействие в осенне-зимнее время, когда жизнь как бы впадала в спячку, не требуя особых эмоций и сил.
Здесь, вероятно, будет уместно сказать несколько слов об отношении к труду вообще, каковое является одним из фундаментальных параметров всякой цивилизационной культуры. Чрезвычайно долгое время – и в Древнем мире, и в Античности, и в Средневековье – труд, особенно физический, сельскохозяйственный труд, считался исключительной принадлежностью низших сословий. Человек высокого социального статуса мог заниматься политикой, искусством или войной, но ни в коем случае не позорным крестьянским трудом. Римские патриции носили тоги – складки одежды свободно спадали с рук, работать в таком одеянии было нельзя. Сановники в Древнем Китае отращивали ногти невероятной длины также чтоб показать: они свободны от унизительного физического труда. У средневекового европейского рыцаря даже при отсутствии всяких доходов мысли не было самому налечь на соху – для него это значило бы потерять честь и достоинство. Нравственный смысл труду придала только протестантская Реформация: труд в протестантских культурах был приравнен к молитве, к деятельности, способствующей спасению нетленной души. Эта разница между латинскими и протестантскими странами видна до сих пор. Греки, итальянцы, французы рассматривают труд как обременительную обязанность; сиеста, свобода от принудительной деятельности для них гораздо важней, в то время как для немцев, голландцев, скандинавов и англичан труд есть исполнение священного долга.
Речь, разумеется, идет о гауссиане, о вероятностном распределении, по краям которого возможны всяческие отклонения. И немец может оказаться безнадежным лентяем, и итальянец может работать с утра до вечера, не покладая рук. Тут важен вектор, преобладающее большинство, олицетворяющее собой национальный характер.
Если же снова обратиться к России, то можно отметить, что, в отличие от Европы, характер труда здесь был резко поляризован: в русском этническом существовании труд был ориентирован на подвиг, на героическое свершение, ограниченное во времени, а не на планомерную повседневную деятельность, заполняющую собою всю жизнь. Это видно и по фольклору, который метафорически выражает константы национального подсознания: «Пока гром не грянет, мужик лоб не перекрестит», то есть пока по-настоящему не подопрет, русский человек ничего делать не станет. «Русские долго запрягают, но быстро ездят», то есть собственно труд по вектору деятельности асимметрично распределен: он почти полностью сконцентрирован в «быстрой езде». Впрочем, это выражает не только фольклор. Лев Троцкий, председатель Реввоенсовета раннего советского государства, народный комиссар (министр) по военным и морским делам, во время гражданской войны «неоднократно сетовал на то, что русский коммунист и красноармеец скорее пожертвует ради революции жизнью, чем начистит ружье или сапоги» [47]. То есть, совершить подвиг, отдать жизнь ради великого дела русский человек готов всегда, а вот от скучной обязанности по поддержанию текущего быта он уклоняется всеми возможными способами.
Другим важным фактором, стимулировавшим эту национальную архетипическую черту, было сочетание малопродуктивных земель с холодным климатом. Плодородные почвы степной и лесостепной полосы, особенно в области Причерноморья (современная Украина), вплоть до XVI – XVII веков были недоступны для земледельческого освоения из-за соседства с сильными кочевыми народами. В хозяйственный оборот они были по-настоящему включены только после разгрома Крымского ханства, то есть при Екатерине II. До этого большую часть великорусских земель составляли на севере (примерно до линии Петербург – Вологда – Пермь) таежные подзолистые бесструктурные почвы, мало пригодные для земледелия, а более производительные, серые и бурые, почвы юга (примерно до линии Киев – Харьков – Самара) были покрыты дремучими хвойно-лиственными и широколиственными лесами и потому требовали колоссальных «затрат при их сельскохозяйственной эксплуатации (корчевание леса, в дальнейшем – внесение органических и минеральных удобрений)»47. К тому же здесь наличествовал неблагоприятный режим осадков: они во многом приходились на вторую половину лета, (июль – сентябрь), на время сбора зерновых и овощных культур, что тоже затрудняло сельскохозяйственные работы. В Западной Европе распределение осадков было более равномерным [48].
Вместе с тем холодный континентальный климат, поскольку Россию, в отличие от Европы, не омывает теплый Гольфстрим, ощутимо повышали стоимость жизни и производства: в нее закладывались дополнительные расходы на одежду, строительство, питание, отопление. Причем расходы эти были весьма значительные. Следует учесть, например, что «средняя температура января в России от 0° до -5° на западе Европейской части и до -40-50° на северо-востоке. В Западной Европе картина совершенно иная: во Франции средняя температура января от -1°-3° на западе и до +8°+10° на юге; в Италии – от -1° до +12° и т. д. Во Франции устойчивый снежный покров наблюдается лишь в горах, на равнинах не образуется. В Италии также устойчивого снежного покрова не наблюдается. В России, напротив, продолжительность залегания снежного покрова составляет от 60–80 дней на юге и до 260–280 дней – на крайнем Севере» [49]. П. Н Савицкий не случайно провел границу между тогдашним Западом и Россией по изотерме января. Методы хозяйствования по обе стороны этой условной границы существенно отличались. А это, в свою очередь, влекло за собой и существенные отличия фундаментальных поведенческих характеристик.
К тому же холодный и неустойчивый климат самым непосредственным образом сказывался на урожайности, которая является интегральным показателем эффективности сельскохозяйственного производства. В России урожайность очень долгое время держалась на уровне «сам-3», то есть количество посеянного зерна всего лишь удваивалось, поскольку часть его откладывалась на семена [50], и довольно часто опускалась на уровень «сам-2», который вообще не предполагает развития [51]. В то же время в Европе, уже в XIV – XV веках урожайность достигла отметки «сам-5», в Скандинавии «сам-7», а в Англии даже «сам-10» [52].
Если же к тяжелому «климатическому налогу», имевшему следствием то, что в России из каждых трех лет один год был неурожайным, добавить еще и «налог на коммуникации», связанный со стоимостью более протяженных и более трудных по сравнению с Европой дорог, вынуждавших использовать и колесный и санный транспорт, то вывод напрашивается сам собой: каждое хозяйственное действие давалось русскому человеку значительно большей ценой и требовало от него значительно больших усилий, чем от европейца. Одно дело быстренько проскакать из Парижа в Бретань или Овернь и совсем другое отправится из Санкт-Петербурга в Москву – в путешествие, которое занимает около двух недель. Так что, можно лишь согласиться с историком С. Соловьевым, который, метафорически обобщая данные географические различия, утверждал, что для народов Западной Европы природа была мать, а для народов Восточной Европы – мачеха [53].
Постоянное жизненное сверхнапряжение, непрерывная «битва в пути», мобилизация всех человеческих сил и средств являлись для русской нации исторической нормой.
Эту особенность можно определить как героический архетип, как исторически сложившуюся способность этноса к личному и коллективному сверхусилию для достижения поставленной цели.
Напомним о классификации архетипов, рассмотренной нами в предыдущей главе. Помимо универсальных (юнговских) архетипов, общих для всего человечества, мы предполагаем наличие архетипов этнических, область которых ограничена соответствующим этнокультурным сообществом. Универсальные архетипы определяются антропной физикой мира, конфигурация этнических архетипов задается природной средой, в которой осуществляется этногенез. Юнговские архетипы представляют собой коллективный (бессознательный) опыт всего человечества. Этнические архетипы – коллективный (бессознательный) опыт конкретной нации. Реконструкция юнговских архетипов может быть произведена по мифам, содержащим повторяющиеся структурные элементы. В свою очередь, этнические архетипы могут быть реконструированы методом литературного психоанализа. Именно этим путем мы и пытаемся следовать.
Русская культура, естественно, зафиксировала указанную этническую черту. «Страда» (сельскохозяйственная пора) и «страдать» (испытывать мучения) в русском языке – однокоренные слова. В «Толковом словаре» Даля сказано: «Страда ж. тяжелая, ломовая работа, натужные труды и всякого рода лишения; летние работы земледельца, особ. шесть недель жнитва и косьбы, уборка хлеба и покос» [54].
Именно здесь хорошо заметна разница европейской и российской культур, воспроизводящих соответствующие характеры наций. Еще во второй половине XIX столетия французский историк Альфред Рамбо, издал книгу «Эпическая Россия» (1876 г.), где противопоставил русские былины, воспевающие крестьянский труд, германскому эпосу, почти исключительно прославляющему войну, а бескорыстного и миролюбивого Илью Муромца оценил значительно выше, чем алчных и безжалостных Нибелунгов [55]. Конечно, данная книга была сильно политизирована: Франция только что потерпела от немцев унизительное поражение под Седаном, и все же факты, приведенные в ней, своего значения от этого не потеряли.
Если же сделать обзор классической европейской литературы XIX – XX вв., то выяснится интересное обстоятельство: в ней практически нет позитивных картин сельскохозяйственного труда – она полностью посвящена городскому образу жизни. Идиллические произведения Руссо и Торо не в счет: там воспевается не крестьянский труд, а простая, «естественная» жизнь на природе – какой никогда не было и быть не могло. Зато в русской классической литературе того же периода подобных описаний вполне достаточно. Более того, тяжелый (в реальности) крестьянский труд здесь явно романтизируется, изображается в пастельных тонах, и, помимо хозяйственного результата, имеет еще и высокий нравственный смысл, несколько, правда, иной, чем в прагматических протестантских культурах. Когда Левин (персонаж романа «Анна Каренина»; между прочим, по сословному статусу своему – дворянин) выходит вместе с крестьянами на косьбу, он знает, что его ждет нелегкое испытание, и волнуется, сумеет ли он это испытание выдержать. Но когда косьба (личный трудовой подвиг для Левина) благополучно завершена, он чувствует удовольствие, какого никогда в жизни не испытывал. Весь мир наполняется свежими красками: и дождь Левину в радость, и необыкновенно вкусна ржавая, с зеленью и брусницей, вода, и вкусна крестьянская тюрька (хлеб, накрошенный в квас), которой угостил его старик-сосед [56]. С ним происходит нечто вроде катарсиса, внутреннего духовного очищения, что, как дает понять автор, является именно результатом самоотверженного физического труда. То есть, труд для русского человека может быть кромешным страданием, труд может требовать немыслимого напряжения всех его сил, но одновременно труд – это еще и нравственный подвиг, трансформация личности, поднимающая человека на новую ступень духовного бытия.
Очень эффективно использовала данный героический архетип советская власть. Согласно господствовавшему в эту эпоху и целенаправленно внедрявшемуся мировоззрению, вся жизнь советского человека должна была представлять собой подвиг – если не военный, то трудовой, что являлось одной из главных характеристик «советскости». И действительно, формируя социалистическую реальность, подвиги эти следовали один за другим – и беспосадочные перелеты из СССР в США, и зимовки в арктических льдах, осуществлявшиеся на грани возможностей, и гигантские стройки Магнитки и Днепрогэса, и шахтерские рекорды Алексея Стаханова, и трактористские достижения Паши Ангелиной, и возведение Братской ГЭС, и строительство БАМа, и освоение целины…
Особое место занимала в советском сознании знаменитая идеологема «битва за урожай», представители старшего поколения, вероятно, хорошо помнят ее. Включалась она осенью каждого года, и это была действительно битва со своими выдающимися подвигами, свершениями и победами. Сводки с полей напоминали в эти дни сводки с фронтов, о ходе и перипетиях грандиозного трудового сражения кричали шапки центральных и местных газет. О том же в первую очередь возвещали радио и телевидение. В Советском Союзе возник феномен, которого ни в одной западной стране не было: целый класс книг (а чуть позже и фильмов), посвященных трудовым подвигам советских людей. Начало этому положил роман «Как закалялась сталь» Николая Островского, где группа комсомольцев, преодолевая немыслимые препятствия, строит узкоколейку, временный железнодорожный путь, чтоб подвезти дрова и спасти город от надвигающейся зимы. Роман читал каждый советский школьник. Как в свое время легендарный король Артур стал идеалом европейского рыцарства, так Павел Корчагин, главный герой этой книги, на долгие десятилетия стал идеалом молодежи в СССР. А далее последовали «Время, вперед!» (о социалистическом соревновании на Магнитогорском металлургическом комбинате), «Человек меняет кожу» (о героической прокладке канала в одной из среднеазиатских республик), «Далеко от Москвы» и т. д. и т. п., окончательно зафиксировавшие героический архетип и создавшие на основе его художественные модели, воплощавшиеся затем в жизнь.
Не имело никакого значения, что подвиг во многих случаях оказывался излишним и прикрывал собой элементарное отсутствие профессионализма и неумение организовать работу. Об этом темпераментно написал Михаил Веллер, анализируя строительство знаменитой «корчагинской» узкоколейки [57]. Михаил Веллер сам работал на строительстве железных дорог и потому знал, о чем говорит. Я, кстати, тоже работал в студенческом стройотряде4*, который ремонтировал железные дороги на Севере, и потому аргументы М. Веллера мне понятны. Или, скажем, не менее знаменитое освоение целины в 1955 – 1965 гг., которое, по замыслу Н. С. Хрущева, должно было решить продовольственные проблемы в СССР. Колоссальные массы советских людей были вовлечены в этот грандиозный проект. Только в Казахстанской республике (входившей тогда в состав СССР) остались на постоянное жительство около шести миллионов русских и украинцев [58]. И вместе с тем, несмотря на их действительно героический труд, значительная часть собираемого на целинных землях зерна пропадала: ни вывоз его, ни хранение толком организованы не были, оно либо развеивалось ветрами, либо гнило в буртах.
Однако подвиг не замечает «экономических мелочей». Важно само героическое деяние, а не презренные бытовые подробности. Подвиг создает и поддерживает собственную реальность, и законы ее, убедительные и яркие, начинают распространяться на обычную жизнь.
В поисках абсолюта
Героический архетип, то есть обусловленная климатическими особенностями поляризация основного жизненного труда, возникшая в русском этногенезе, а если шире, то поляризация любой деятельности вообще, имеет очень важные социальные и мировоззренческие последствия.
Прежде всего здесь подтверждается правота В. О. Ключевского: этнокультурное подсознание русского этноса ориентировано не на постоянный, упорный и целенаправленный труд по улучшению быта, как это свойственно основным европейским народам, а на героическое деяние, связанное с преодолением колоссальных препятствий.
Конечно, любая нация воспевает своих героев. Это ее резерв, ее неприкосновенный запас на случай острого экзистенциального кризиса. Разница здесь в масштабах явления. На Западе героизм рассматривается как социальное исключение, в России – как социальная норма, которая непрерывно поддерживается культурой. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой» 5*. Более того, в России героическое также непрерывно вытесняет обыденное – оно просто меркнет на фоне ярких побед. Жизнь имеет смысл лишь тогда, когда она посвящена подвигу.
Николай Бердяев охарактеризовал данную черту как антиномичность, то есть как склонность русских к крайним, диаметрально противоположным формам существования, наличествующим одновременно. В работе, посвященной психологии русской нации, он писал, что «Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире… Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». В результате «интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства. Классы и сословия слабо были развиты и не играли той роли, какую играли в истории западных стран. Личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования» [59]. И тут же он замечал, что вместе с тем «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм – явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайним правым… Наше народничество, – явление характерно-русское, незнакомое Западной Европе, – есть явление безгосударственного духа. И русские либералы всегда были скорее гуманистами, чем государственниками… Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне… И потому так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества» [60].
Точно такая же антиномия присутствует и в собственно национальном сознании. «Россия, – писал Бердяев, – самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы – шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы. И как ни поверхностны, как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа… Национален в России именно ее сверхнационализм, ее свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира». Но тут же он опять-таки замечал, что «есть и антитезис, который не менее обоснован. Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. “Русское” и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия – “святая Русь”. Россия грешна, но и в грехе своем она остается святой страной – страной святых, живущих идеалами святости» [61].
Мы так подробно цитируем Н. А. Бердяева, поскольку никто лучше него не описал эту фундаментальную черту русского национального самосознания, выросшую, как нам представляется, именно из героического архетипа. И чрезвычайно важен вывод, который делает философ в своей статье. «Слишком ясно, – подчеркивает он, – что Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада, отличается не только по отсталости своей, а по духу своему. Здесь тайна русского духа. Дух этот устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе и к абсолютной любви» [62].
Впрочем, писал о данном качестве не только Бердяев. О том же говорит и Николай Лосский в своей известной работе о национальном характере. Вспоминая о крайностях, присущих русским государственным и общественным деятелям – протопопу Аввакуму, Петру I, Льву Толстому, Белинскому, Бакунину, Стасову, Салтыкову-Щедрину, Ленину с его соратниками и другим, он также делает вывод, что главными чертами русского характера являются максимализм и экстремизм, не знающие чувства меры. В качестве иллюстрации он приводит мнение одного из иностранных исследователей: «Русские – вулканы, или потухшие, спокойные, или в состоянии извержения. Под поверхностью даже самых спокойных и глупых таится жила энергии расы, ведущая к внутреннему огню и тайне человеческого духа». А лучшим выражением этого качества в русской литературе, качества, которое можно было бы назвать бытийным максимализмом, Лосский считает стихотворение Алексея Константиновича Толстого: «Коль любить, так без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж сплеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль простить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!» [63].
Показательна в этом смысле разница нормативного мироощущения России и Запада. Когда западному человеку плохо? Когда все вокруг плохо: не обустроено, не налажено, не расчерчено, непонятно, как жить. Вырванный из быта, западный человек ощущает себя вырванным из бытия. Для него это одно и то же. А когда плохо русскому человеку? Когда все вокруг хорошо: расчерчено, налажено, обустроено, как жить – абсолютно понятно. И только непонятно – зачем? Когда в этой жизни нет места для героического свершения. Не к чему приложить силы. Фактически – не для чего жить. Отсюда феномен известной русской тоски, черной скуки, якобы беспричинной, возникающей как бы из ничего, заставляющей человека совершать поступки, бессмысленные с обывательской точки зрения: уходить в пустынь, сражаться за свободу других, рубить просеку «на звезду» 6*, вести самоубийственный, разрушительный образ жизни. Данный любопытный феномен отмечен и в западной, и в русской литературе. «Это была скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине, заставляла его стравливать людей на снежном поле… Скука была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки» [64]. Так Юрий Тынянов писал о Грибоедове, об эпохе Николая I, до невозможности расчерченной, бюрократически упорядоченной, которую Астольф де Кюстин назвал «империей каталогов» [65]. О том же свидетельствуют и фантастические «загулы» русских купцов, описанные литературой конца XIX – начала XX века, и не менее фантастические «загулы» русской и советской интеллигенции. Это тоже – стремление вырваться из обыденности, причем именно тех людей, которые достигли определенного материального благополучия. Впрочем, уже в «Капитанской дочке» Емельян Пугачев, царь-самозванец, рассказывая Петруше Гриневу притчу о вороне и орле, говорит, что лучше уж один раз живой крови напиться, чем триста лет падалью питаться [66].
Отсюда же проистекает и, выражаясь языком социальных наук, «нечувствительность россиян к факторам социального риска», то есть пренебрежительное отношение их к собственному здоровью, безопасности, к самой жизни. Выражается это в речениях, что нам и «море по колено», и что «после первой не закусываем», и «что русскому здорово, то немцу – смерть». В координатах героического архетипа данное качество вполне естественно: какую цену может иметь жизнь, если она не освящена подвигом? А в ситуации большого свершения, в ситуации пересечения некоего бытийного рубежа жизнь опять-таки не имеет цены – это всего лишь плата за достижение подлинного и высокого смысла. Напомним о судьбах известных советских героев. Алексей Стаханов спился, не выдержав жизни «после подвига». Паша Ангелина (знаменитая трактористка) умерла от цирроза печени в 46 лет, поскольку, пренебрегая всеми правилами безопасности, непрерывно работала с дизельным топливом и машинными маслами. Валерий Чкалов (знаменитый летчик) погиб, испытывая явно недоработанный самолет. При неясных обстоятельствах погиб и первый в мире космонавт Юрий Гагарин. Стремление к экстремальности – оборотная сторона мировоззренческой антиномии. Героическое сознание нации требует непрерывных жертв.
Антиномичность, то есть бытийный максимализм, русского национального самосознания выражает себя и в неустроенности российского быта, что всегда удивляло иностранцев, приезжавших в нашу страну. Многие из них писали потом, что разгильдяйство и лень, неряшливость, бытовая неорганизованность – это неизменные качества русского этноса, этим он отличается от «цивилизованных народов» Европы. Правда, никто не мог вразумительно объяснить, откуда эти качества у русского народа взялись. Их постулировали, и только. Дескать, русские – такие по национальной природе своей. А все, на наш взгляд, очень просто. Из русской жизни быт («средняя культура», согласно Бердяеву) неумолимо вытесняется бытием. Сверхнапряжение требует предельной концентрации сил, их на все не хватает, и происходит сбрасывание периферических мелочей. Бог с ними с ямами на дорогах, с лужами, с покосившимися заборами и т. д. и т. п. Это все ерунда. У русского человека есть дела поважнее.
Потому, вероятно, с таким трудом и формируется в России средний класс, источник стабильности и благополучия западной цивилизации, что всякую «срединность» русская культура категорически отвергает. Для среднего класса в русском языке образовалось уничижительное имя – «мещане», и уже сам термин этот, акцентированный культурой, тормозит позитивную идентификацию россиян с данной социальной стратой. Поскольку мещане – это люди, по определению, ограниченные, эгоистичные, замкнутые в своем душном, ничтожном мирке, озабоченные исключительно своим мелким личным благополучием. Данную характеристику среднему классу дал еще Герцен, подразумевая под мещанством «сплоченную посредственность», «толпу без невежества, но и без образования», которой нет никакой надобности «в сильно обозначенных личностях, в оригинальных умах», «стертых людей», наводящих «уныние пошлыми лицами, тупыми выражениями» [67]. А Горький, вторя ему, замечал, что «мещанин не способен видеть <в жизни> ничего, кроме отражений своей серой, мягкой и бессильной души» [68].
Подобных высказываний в русской/советской литературе сколько угодно. В самом деле, можно ли гордиться принадлежностью к среднему классу, если герои Достоевского и Чехова демонстративно жгут деньги – символ социального благополучия 7*, а в известном советском фильме подросток, протестуя именно против мещанства, отцовской «революционной» шашкой рубит шкафы и серванты – тоже символ тогдашней благоустроенности 8*. Кстати, как раз в те годы, когда материальный уровень советских людей ощутимо возрос, в «Литературной газете», одной из самых популярных газет советского времени, прошла громадная дискуссия о «вещизме», о мании накопительства, неожиданно обнаружившейся у советских людей, и, что показательно, подавляющее большинство читателей «вещизм» категорически осудили. То есть, реально оправдывая его как факт, приобретая шкафы, телевизоры, стиральные машины и холодильники, они как явление его отвергали, считая чуждым и неестественным для страны, которая поставила перед собой великую цель – построение коммунизма.
Учитывая эту негативную проекцию на реальность, героический архетип можно также назвать «архетипом лени и разгильдяйства». Он обуславливает низкую бытовую культуру, характерную для России, что, несомненно, сказывается и на социальных, и на экономических отношениях.
Зато взрывной, самоотверженный характер русской нации чрезвычайно эффективен в критические моменты истории. Собственно, это продемонстрировали Куликовская битва, народное ополчение в период Смуты, война с Наполеоном, битва под Москвой и Сталинградская битва во время Великой Отечественной войны, а также – стремительное возрождение России (или СССР) из состояния разрухи и хаоса.
Способность русских переломить самую безнадежную ситуацию, собрать все силы и победить там, где победа кажется невозможной, тоже удивляла народы, более склонные к размеренному быту, а не к рискованному бытию.
«Среди всеобщего уныния и безнадежных ожиданий в начале зимы 16-го года 9* русские войска, прорывая глубокие туннели в снегах, карабкаясь по обледенелым скалам, неожиданно взяли штурмом крепость Эрзерум. Это было в то время, когда англичане терпели военные неудачи в Месопотамии и под Константинополем, когда на западном фронте шла упорная борьба за домик паромщика на Изере, когда отвоевание нескольких метров земли, густо политой кровью, уже считалось победой, о которой по всему свету торопливо бормотала Эйфелева башня. На австрийском фронте русские армии, под командой генерала Брусилова, так же неожиданно перешли в решительное наступление. Произошел международный переполох. В Англии выпустили книгу о загадочной русской душе. Действительно, противно логическому смыслу, после полутора лет войны, разгрома, потери восемнадцати губерний, всеобщего упадка духа, хозяйственного разорения и политического развала Россия снова устремилась в наступление по всему своему трехтысячеверстному фронту. Поднялась обратная волна свежей и точно неистощенной силы. Сотнями тысяч потянулись пленные в глубь России. Австрии был нанесен смертельный удар, после которого она через два года легко, как глиняный горшок, развалилась на части. Германия тайно предлагала мир. Рубль поднялся. Снова воскресли надежды военным ударом окончить мировую войну. «Русская душа» стала чрезвычайно популярна. Русскими дивизиями грузились океанские пароходы. Орловские, тульские, рязанские мужики распевали «соловья-пташечку» на улицах Салоник, Марселя, Парижа и бешено ходили в штыковые атаки, спасая европейскую цивилизацию» [69].
Добавим, что и ранняя идеология Октябрьской революции, которая в начале ХХ века воспламенила большинство россиян, заключалась именно в отрицании мещанского буржуазного быта во имя великого социалистического бытия. Именно она породила тот огненный вихрь, который преобразил Россию и позволил ей выжить и победить в ситуации, когда против нее, казалось, выступил весь «цивилизованный мир».
Куда летит птица-тройка?
Какой вывод можно сделать из сказанного?
На наш взгляд, он вполне очевиден.
Главное качество, которое характеризует русский национальный характер, это его ярко выраженная антиномичность – бытийный максимализм, пронизывающий собой все сферы жизни. Наиболее эффективно русский характер работает лишь в крайних регистрах существования, игнорируя срединную (рутинную, бытовую) часть экзистенциального диапазона, которая является для него функционально пустой. Русский характер не признает медианности – золотой середины, носителем которой является западный средний класс.
Вот почему, несмотря ни на какие усилия, не приживается в России западная экономическая модель, основанная не только на свободной инициативе и гражданских правах, но в значительной мере – на исторически выработанной приверженности западных обществ к повседневной кропотливой работе по наращиванию конкретных материальных благ. Это не для русского человека. В русском экзистенциальном каноне для подобных форм социального самоосуществления места нет. Не склонен русский человек возиться в перепревающем мусоре повседневности. Муторно и скучно ему ограничивать громадное вселенское бытие бытом крохотного благоустроенного мирка. Ему требуется нечто большее, нечто такое, чему он мог бы отдать все силы, которые у него есть. Только тогда жизнь его обретает смысл.
Исключительно точно эту архетипическую интенцию выразил Н. В. Гоголь, создав образ тройки, которая – «понеслась, понеслась, понеслась»… «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и всё летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны… Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?.. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» [70].
История показывает, что русским лучше всего удаются бытийные «революции»: яркие прорывы, грандиозные преобразования, неожиданные решения, переворачивающие с ног на голову все обыденные представления о текущей реальности. Причем, осуществляются они не отдельными, пусть даже выдающимися людьми, но – всей нацией, жаждущей утвердить на земле новый мир.
Вновь обратимся к Алексею Толстому. В знаменитом его романе «Петр Первый» есть такой эпизод. Перед очередным походом на Крым, который был тогда под властью татар, юный царь Петр и его ближайшее окружение пребывают в сомнениях: «А вдруг — поражение? Не спастись тогда никому, всех захлестнут возмущенные толпы». Но и не начинать войну тоже нельзя, в народе ропот – царя немцы опутали: «люди страдают, а дел великих не видно» [71]. Конечно (повторим еще раз), Алексея Толстого, судя по воспоминаниям современников, вряд ли можно считать человеком высоких моральных качеств, но при всей его нравственной гибкости, при всем его раболепстве перед сталинской властью, которую он продемонстрировал, например, создав повесть «Хлеб», как писатель он, несомненно, обладал громадным литературным талантом и умел подмечать особенного русского национального бытия. В частности, наиболее показательную из них: русский человек готов претерпеть любые бытовые невзгоды, если жизнь его озаряет великая цель. Он готов отказаться от множества личных благ, если чувствует свою причастность к великим свершениям.
Симптоматично прозвучало эхо данного эпизода уже в наши дни. Когда во время «украинского апокалипсиса» Россия внезапно, перевернув все устоявшиеся представления о себе, в результате молниеносной акции присоединила Крым, а Запад ответил на это принятием ряда политических и экономических санкций, то реакция россиян оказалась парадоксальной: рейтинг российского президента взлетел до небес. Это привело в недоумение многих западных аналитиков. Казалось бы, какое дело россиянам до Крыма? Жалко, конечно, что по капризу Н. С. Хрущева, а также в результате торопливого раздела СССР этот участок русской земли оказался на Украине, которая не имела на него никаких исторических прав. Но ведь Россия только-только выбралась из собственного «российского апокалипсиса» (имеется в виду период экономических реформ 1990-х гг.), только-только ситуация стабилизировалась и уровень жизни в стране ощутимо подрос. Только-только начали россияне спокойно дышать. Так стоит ли ставить все это под угрозу, стоит ли ввязываться в тяжелую конфронтацию с Западом ради далеких земель? Тем более, что экономическая аккультурация их потребует значительных средств. Нет, мнение подавляющего большинства россиян было единым: «мы за Крым!». Что нам санкции, что нам враждебность Запада, что нам весь мир наконец, если Россия опять становится великой державой! В общем, ничего удивительного: актуализируется в национальном сознании тот же героический архетип.
И вот теперь мы выходим на главное.
Несмотря на явные достижения нынешнего стратегического планирования, несмотря на серьезнейшую проработку его ведущих параметров и численных координат, современные политики не принимают в расчет элементарная вещь: помимо экономики быта, которая универсальна, то есть внеличностна и едина для всех, существует еще и метафизика бытия, национальный канон, этническое самосознание, у каждого народа – свое. Разница метафизик – это и есть разница национальных характеров. Причем при столкновении метафизики с экономикой метафизика, как правило, побеждает; она трансформирует наличную социально-экономическую модель, точно так же, как и модель идеологическую, мировоззренческую, в ту бытийную конформацию, которая хоть сколько-нибудь соответствует основным этническим архетипам. В результате исходная модель деформируется и утрачивает эффективность.
Более того, если модель навязывать силой, если естественные архетипические интенции подавлять, то национальное сознание искажается – в нем начинают развиваться всевозможные комплексы и психические отклонения. Хорошим примером тому служит европейский XIX век. Этот век, помимо всех прочих определений, можно охарактеризовать еще и как эпоху всеобщего лицемерия. «В продолжение целого столетия половой вопрос находился в Европе под карантином. Он не отрицается и не утверждается, не ставится и не разрешается, он потихоньку отставляется за ширмы. Организуется громадная армия надсмотрщиков, одетых в форму учителей, воспитателей, пасторов, цензоров и гувернанток, чтобы оградить юношество от всякой непосредственности и плотской радости. Ни одно дуновение свежего воздуха не должно коснуться их тела, никакой разговор, никакое разъяснение не должны потревожить их душевного целомудрия» [72]. Хуже того, «насылается на юношество безжалостное в силу своего непонимания поколение педагогов, причиняющее непоправимый вред детским душам вечными своими приказами быть “моральными” и “владеть собою”… Студенты в университете… получают от профессоров… памятные записки, из которых они узнают, что всякое половое заболевание, без исключения, “неизлечимо”. Из таких орудий палит тогдашняя неистовая мораль, ничуть не задумываясь, по человеческим нервам. Таким мужицким, железом подкованным сапогом топчет педагогическая этика душевный мир подростка. Неудивительно, что… в результате этих насильственных оттеснений колеблется внутреннее равновесие несчетного числа людей и создается целыми сериями тип неврастеника, всю жизнь влачащего в себе свои отроческие страхи» [73]. Фрейдизм, с его чрезмерным акцентом на сексуальность, видимо, потому и возник, что большинство пациентов доктора Фрейда были невротиками именно этого типа. И также неудивительно, что пасторальный XIX век, веривший в просвещение, разум, прогресс, закончился гигантскими социальными потрясениями – войнами и революциями.
Сейчас в России наблюдается такое же шизофреническое раздвоение: аудиовизуальная культура у нас в основном западная, текстовая культура (литература, усваиваемая в школе) – русская, социальная и экономическая модели – западные, архетипы (исторически сложившиеся константы национального подсознания) – русские. Чем это может грозить, понятно. Не случайно по уровню психопатических отклонений – алкоголизм, наркомания, количество самоубийств – Россия занимает одно из первых мест в мире [74].
Лучшие качества русского этноса не востребованы. Те его цивилизационные преимущества, которые были выработаны долгой и трудной историей, пропадают втуне. Известный режиссер Андрей Кончаловский, который, видимо, как и многие творческие люди, обладает даром «опережающего чувствования», выступая на международном симпозиуме «Культура, культурные изменения и экономическое развитие», сказал, что «Россия представляет собой «энигму» не только для Запада – всем знакомо выражение «crazy russian» (сумасшедшие русские) – Россия остаётся «энигмой» для самих русских, и, к сожалению, мы не пытаемся ее расшифровать. Мне неизвестен какой-либо институт, который по заказу правительства работал бы над изучением типологии российского менталитета. Изучал бы <его> для практического применения» [75].
Эти слова, насколько можно судить, никто не услышал.
Между тем, у каждого народа свое место в истории, свое предназначение, своя судьба. Не следует причесывать всех под одну гребенку. Не надо учить рыбу летать, а птицу – плавать. Русский этнос не предназначен к спокойному размеренному существованию, где один день неотличимо похож на другой. Он предназначен не к быту, а к бытию. Можно, вероятно, приучить его быть, как все. Можно за одно-два-три поколения переделать его по чужим лекалам. Но это будет уже совершенно другой народ и это будет совсем другая страна.
Вполне возможно, что мы больше от этого проиграем, чем выиграем.
Тем более, что ситуация в глобальном пространстве складывается критическая. Современный мир пребывает в состоянии перехода от индустриальной эпохи к эпохе постиндустриальной – когнитивной, информационной. Это громадный технологический поворот, который меняет все наши представления о том, как следует жить. Он требует колоссальных сил и колоссальной самоотверженности. Он требует энергии, сопоставимой с энергией пылающих звезд. Кто будет этот поворот осуществлять? Вымирающие европейцы, тщетно пытающиеся сейчас сохранить хотя бы то, что есть? Выдыхающиеся американцы, растворяющиеся к тому же в потоках миграции из стран Третьего мира? Китайцы, находящиеся на грани социальных и экономических катаклизмов?
Быть может, склонность русского этноса не к деятельности, а к деянию, склонность его к решению грандиозных вселенских задач окажется тут решающей. «Русскость» станет востребованной – как ресурс, преобразующий настоящее в будущее.
Правда, сразу же возникает вопрос: способен ли нынешний русский/российский этнос вновь стать в авангарде истории? Сохранилась ли у него хотя бы остаточная вера в себя? Как «включить» русский канон, чтобы превратить рыхлое и апатичное население современной России в дееспособную нацию?
Вообще, где тот подвиг, который мы можем и должны совершить? Где тот национальный проект, который мог бы пробудить «русскую метафизику»? Где сияющий горизонт, отблески которого озарили бы нам новый путь?
Дай ответ, Россия.
Не дает ответа…
Примечания
[1] Лазарчук А. Транквилиум. – М.: 1996. С. 179-180, 198.
[2] Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. в 14 т. – М. – Л.: 1937. Т. 2. С. 244.
[3] The 2013 Legatum Prosperity Index Table Rankings. – http://www.prosperity.com/Ranking.aspx.
[4] Повесть временных лет. // Электронные публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. – http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869.
[5] Касьянова К. О русском национальном характере. – М.: 1994. С. 26.
[6] Джандильдин Н. Природа национальной психологии. – Алма-Ата: 1971. С. 122.
[7] Ольшанский Д. Основы политической психологии – Екатеринбург: 2001. С. 294.
[8] Платонов Ю. П. Основы этнической психологии. – СПб.: 2003. С. 199.
[9] Никольский С. А., Филимонов В. П. Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии XVIII – середины XIX столетия. – М.: 2008. С. 11-14.
[10] Моисеева Н. А. Национальный характер как проблема социально-философского анализа. Автореф. диссертации на соискание ученой степени доктора философских наук. – М.: 2012. С. 26-27.
[11] Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. – М.: 2001.
1* «Картошка» – странный и уже забытый советский обычай, когда первокурсников институтов и университетов посылали в пригородные колхозы, чтобы помочь собрать урожай.
[12] Мортон Г. В. Рим. Прогулки по вечному городу. – М., СПб.: 2007. С. 404, 32, 18.
[13] Ясенский Б. Человек меняет кожу. – М.: 1956.
2* Рассказ профессора Санкт-Петербургского университета Б. В. Аверина.
[14] Толстой Л. Н. Война и мир // Толстой Л. Н. Собр. соч. в 22 т. – М.: 1980. Т. 6. С. 52-53.
[15] Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Этюд об организации высших обществ. – Одесса: 1900. С. 83-84.
[16] См. например, у Достоевского в романе «Братья Карамазовы»: «полячишко», «полячоночек мозглявенький» // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. – Л: 1988 – 1996. Т. 9. С. 560, 401. Правда, заметим, что использует данное выражение не автор, а персонаж.
3* Напомним, что в советское время, характеризовавшееся дефицитом различных товаров, риса в магазине вполне могло и не быть.
[17] Лукин Е. Дым Отечества. – Волгоград: 1999. С. 36.
[18] Марков Б. В. Символическая защита: тотальность и тоталитаризм // Нева № 6, 2011. С. 118-132.
[19] См. например: Нестеров Ф. Связь времен. Опыт исторической публицистики. – М.: Молодая гвардия. 1984. С. 73, 81.
[20] Макаренко А. С. Педагогическая поэма. – М.: 1955. С. 172-173.
[21] Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ 1918–1956. Опыт художественного исследования. – М.: 1990. Т. 3. С. 218-219.
[22] Троцкий Л. Д. Моя жизнь. – М.: 1991. С. 50, 54.
[23] Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. – М.: 2008. С. 463, 464.
[25] Тишков В. А., Шабаев Ю. П. Этнополитология: политические функции этничности. Учебник для вузов. – М.: 2011. С. 45.
[26] Гиппократ. О воздухах, водах и местностях // Гиппократ. Избранные книги. – М.: 1994. С. 304.
[27] Аристотель. Политика // Аристотель. Соч. в 4 т. – М.: 1983. Т. 4. С. 601.
[28] Полибий. Всеобщая история. – СПБ.: 1994. Т. I. С. 363.
[29] Монтескье Ш. О духе законов // Монтескье Ш. Избранные произведения. – М.: 1955. С. 366, 391.
[30] Цит. по: Мейнеке Ф. Возникновение историзма. – М.: 2004. С. 325.
[31] См. например: Борьба за Арктику: геополитика и геостратегия. – http://www.contrtv.ru/common/4455/; Третья мировая война может начаться на Северном полюсе. – http://news.mail.ru/politics/1740513/et/?page=2; Новая холодная война. Судя по всему, Россия намерена оставить Канаду в дураках в гонке за контроль над ресурсами в Арктике. – InoСМИ.Ru. http://www.inosmi.ru/arctica/20110607/170402478.html и т. д.
[32] См. например: Ткачев И. Жаркое лето 2012: засуха в США ударит по всему миру. – РБК. http://top.rbc.ru/economics/29/08/2012/666782.shtml; Сугробов К. Все сгорело. Засуха в США грозит ростом цен на продукты по всему миру. – Lenta.ru. Экономика. http://lenta.ru/articles/2012/07/17/draught/; Бокарева Н. Засуха в США обернется продовольственной инфляцией. – BFM.RU. http://www.bfm.ru/articles/2012/07/16/zasuha-v-ssha-obernetsja-prodovolstvennoj-infljaciej.html; Рубанов И. Продовольственный кризис стучится в дверь. – Эксперт № 33, 20 августа 2012. http://expert.ru/expert/2012/33/prodovolstvennyij-krizis-stuchitsya-v-dver/
[33] David D. Zhang, Harry F. Lee, Cong Wang, Baosheng Li, Qing Pei, Jane Zhang, and Yulun An. The causality analysis of climate change and large-scale human crisis // Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America, 2011 vol. 108 no. 42. 17296–17301.
[34] Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России – М.: 1975. С. 131-132.
[35] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. 2. Всемирно-исторические перспективы. – М.: Мысль. 1998. С. 5.
[36] Чаадаев П. Я. Отрывки и разные мысли // Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избранные письма. – М.: 1991. С. 480.
[37] Ключевский В. О. Курс русской истории // Ключевский В. О. Соч. в 9 т. – М.: 1987. Т. 1. С. 63.
[38] Наиболее известным идеологом преобразования России в Евразийскую сверхдержаву является А. Г. Дугин. См. Дугин А. Проект «Евразия» – М.: 2004. Показательны названия глав в этой книге: «Евразийский путь как национальная идея», «Евразия превыше всего».
[39] Гумилев Л. Н. Ритмы Евразии: Эпохи и цивилизации. // ModernLib.Ru. – http://modernlib.ru/books/gumilev_lev_nikolaevich/ritmi_evrazii_epohi_i_civilizacii/read/
[40] Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. – Ленинград: 1990. С. 415, 361-362, 182.
[41] Соловей В. Д. Указ. соч. С. 78.
[42] Соловей В. Д. Указ. соч. С. 112.
[43] Кэмерон заявил о готовности выступить против членства Британии в ЕС // LENTA.RU – http://lenta.ru/news/2014/09/29/cameron/
[44] Официальный сайт Президента Республики Дагестан. – http://president.e-dag.ru/respublika/kratkaja-spravka/
[45] Ключевский В. О. Указ. соч. С. 315.
[46] Макропсихология современного Российского общества (под редакцией А. Л. Журавлева, А. В. Юревича). – М.: 2009. С. 51.
[47] Дойчер И. Троцкий: вооруженный пророк, 1879-1921. – М.: 2006. С. 328
[48] Ермолаев И. П. Естественно-исторические условия Восточной Европы и их влияние на историю славянских народов. // Историческая география: пространство человека vs человек в пространстве. Материалы XXIII международной научной конференции. – М.: 2011. С. 75-76, 80.
[49] Ермолаев И. П. Указ соч. С. 78. Подробнее о влиянии климата на экономику России см.: Паршев А. П. Почему Россия не Америка. – М.: 2003.
[50] Ермолаев И. П. Указ. соч. С. 81-82.
[51] Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. – М.: 1998. С. 189.
[52] Пайпс Р. Россия при старом режиме. – М.: 1993. С. 19.
[53] Соловьев С. М. История России с древнейших времен. – М.: 1962. Кн. 7. Т. 13. С. 7-8.
[54] Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 тт. – М.: 2001. Т 4. С. 180.
[55] Об этом см.: Мильчина В. Русофилы, русофобы и «реалисты»: Россия в восприятии французов // Отечественные записки № 5, 2007.
[56] Толстой Л. Н. Анна Каренина // Толстой Л. Н. Собр. соч. в двадцати двух томах. – М.: 1981. Т. 8. С. 274-286.
[57] Веллер М. Как закалялась сталь // Веллер М. Долина Идолов. – М.: 2006.
4* Студенческие строительные отряды (ССО) – существовавшая в Советском Союзе практика «полукоммерческой» деятельности для учащейся молодежи. Студенты учебных заведений под эгидой комсомольской организации объединялись в трудовые бригады и в течение летних каникул работали на различных объектах. Зарплата в стройотрядах была ощутимо выше, чем в среднем по стране.
[58] Википедия. Статья «Освоение целины».
5* «Марш веселых ребят» — популярная песня советского времени (музыка И. Дунаевского, слова В. Лебедева-Кумача).
[59] Бердяев Н. Душа России // Бердяев Н. Судьба России. – М.: 1990. С. 31-32.
[63] Лосский Н. О. Характер русского народа // Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. – М.: 1991. С. 265-267.
6* Имеется в виду Афанасий Устюжанин, персонаж фильма Андрея Кончаловского «Сибириада», который действительно, бросив все, рубил просеку «на звезду».
[64] Тынянов Ю. Смерть Вазир-Мухтара. – Воронеж: 1963. С. 310-311.
[65] Кюстин А. де. Россия в 1839 году // Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. – Л.: 1991. С. 512.
[66] Пушкин А. С. Капитанская дочка // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. – М.: 1975. Т. 5. С. 314.
[67] Герцен А. И. Концы и начала // Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. – М.: 1955 – 1966. Т. 16. С. 141, 138.
[68] Горький М. Заметки о мещанстве // Горький М. Собр. соч. в 30 т. – М.: 1949. Т. 23. С. 219.
7* У Достоевского это происходит в романе «Идиот», у Чехова – в повести «Драма на охоте».
8* Фильм «Шумный день» по пьесе Виктора Розова «В поисках радости».
9* Имеется в виду 1916 г., Первая мировая война.
[69] Толстой А. Н. Хождение по мукам // Толстой А. Н. Собр. соч. в 10 т. – М.: 1983. Т. 5. С. 181-182.
[70] Гоголь Н. В. Мертвые души. Том первый // Гоголь Н. В. Полное Собр. соч. в 14 т. – М. – Л.: 1951. Т. 6. С. 246-247.
[71] Толстой А. Н. Петр Первый // Толстой А. Н. Собр. соч. в 10 т. – М.: 1984. Т. 7. С. 245.
[72] Цвейг С. Зигмунд Фрейд // Цвейг С. Вчерашний мир. – М.: 1991. С. 443-444.
[74] Википедия: Список стран по потреблению алкоголя на человека. Данные Всемирной организации здравоохранения; Википедия: Список стран по количеству самоубийств. Данные Всемирной организации здравоохранения. Об уровне наркопотребления в России см.: ООН: Россия – крупнейший в Европе рынок сбыта героина // РБК 02.03.2005 – http://top.rbc.ru/society/02/03/2005/89391.shtml; ООН: Россия занимает первое место в мире по потреблению героина // Российская газета, 22.10.2009. – http://www.rg.ru/2009/10/22/geroin-anons.html; Ежегодно в России от наркотиков погибают от 10 до 30 тысяч человек // АМИ ТАСС. 20.11.2008. – http://www.ami-tass.ru/article/42531.html
[75] Кончаловский А. Русская ментальность и мировой цивилизационный процесс // Полит.ру – http://www.polit.ru/article/2010/07/12/mentality