Сергей Корнев

 

Сайт автора: samlib.ru/k/kornew_s/

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Предисловие

1. Ситуация псевдоморфоза
Главная проблема русской культуры

2. Трансгрессивная революция и постмодерн-фундаментализм

3. Западный постмодернизм и восточный постмодернизм
Постмодерн как оружие против постмодерна

4. Светлый экстаз: Рок, Рейв, Событие и Соборность
Трансгрессивная революция в экстремальной молодежной культуре

5. Духовная экспансия
Кесарево сечение вместо харакири

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ВСЕХ

 

Сегодня в мире сложилась уникальная ситуация, которую никогда раньше нельзя было даже представить. Оказалось, что люди, взгляд которых обращен в прошлое, в мир традиции, — традиционалисты, фундаменталисты, — имеют во многом те же цели и того же врага, что и люди, представляющие наиболее передовой, «постмодернистский» сектор современной культуры. Этот общий враг — утилитарная западная рациональность, тотальное господство которой опустошает и калечит человеческую душу, уничтожает природу, превращает все на свете в товар. Оказалось, что сегодня, в эпоху, когда эта утилитарная рациональность потерпела крах, когда исчезла слепая вера в технический прогресс, который якобы решит за нас все наши проблемы, никто уже больше не может отмахнуться от опыта других, незападных культур, какими бы «отсталыми» и «недоразвитыми» они ни казались человеку, сознание которого наполнено предрассудками западной цивилизации.

Сегодня становится ясным, что «новейшее» и «современное» может вдруг оказаться устаревшим и ненужным, а то, что еще вчера считалось «отсталым» и «примитивным», неожиданно оказывается жизненно необходимым для всего человечества. Вполне возможно, что рано или поздно в истории наступит момент, когда спасение всего человечества будет зависеть от опыта, накопленного культурой какого-нибудь маленького первобытного племени, затерянного в тропических джунглях, о существовании которого сегодня большинство людей даже не подозревает.

Человечество — единый организм; истина, найденная людьми одной культуры, в равной мере принадлежит всем. Не существует «русских истин», «китайских истин», «индийских истин», «немецких истин», — есть общие истины, золотой фонд человечества, хранителями отдельных фрагментов которого, волей судьбы попавших в руки отдельных народов, являются соответственно русские, китайцы, индийцы, немцы, и т.д. Каждая из наций несет ответственность за сохранность своей доли общечеловеческой истины и наделена миссией знакомить с ней все остальное человечество. Защита этой истины, защита культуры, которая эту истину породила, — это не «узколобый национализм» и «шовинизм», а отстаивание культурного наследия, в равной мере принадлежащего всему человечеству. В этом смысле между настоящим национализмом, настоящим интернационализмом и настоящим космополитизмом, если только строго додумать их до конца, нет никакой разницы. Все эти …измы, как и все остальные навязшие на языке дихотомии и классификационные схемы, — это продукт западной рациональности, которая с их помощью расчленяла мир, чтобы успешнее им завладеть.

Именно для того, чтобы подчеркнуть условный, искусственный характер большинства культивируемых в обществе ярлыков и различий, необходимо ввести эту парадоксальную формулу — постмодерн-фундаментализм.¹ Сегодня не так уж мало людей понимают и принимают истину постмодерн-фундаментализма: мысль о стирании граней между старым и новым, между следованием традиции и инновацией (ибо любая традиция жива лишь постольку, поскольку непрерывно преображается, непрерывно рождает из себя новое), наконец — между борьбой за национальное и борьбой за общечеловеческое. Трудность, однако, заключается не только в том, чтобы понять эти простые истины, но и в том, чтобы суметь выразить их на языках всех без исключения политических, социальных и культурных движений, которые видят своего общего врага в разрушительном для культуры господстве экономического рацио, на откуп которому отдала весь мир западная цивилизация.

В данном тексте я пытаюсь донести программу постмодерн-фундаментализма до людей, которым не безразлична судьба русской культуры. И если он не убедит вас до конца, то все же надеюсь, поможет убрать из сознания несколько искусственных барьеров и перегородок.

 

 

ЧАСТЬ 1.

СИТУАЦИЯ ПСЕВДОМОРФОЗА

Главная проблема русской культуры

 

«Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот — ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни; отдавшись старческим трудам, юные чувства костенеют, так что где им распрямиться во весь рост собственной созидательной мощи? Колоссальных размеров достигает лишь ненависть к явившейся издалека силе…»

Освальд Шпенглер^1.1

Наблюдая за сегодняшней Россией, постепенно понимаешь, что нет ничего, что могло бы точнее описать и объяснить весь этот бред и абсурд, чем концепция исторического псевдоморфоза, придуманная семьдесят лет назад немецким философом Освальдом Шпенглером. Именно эту картину мы и видим сегодня: русская культура вынужденно пользуется заимствованными на Западе формами социальной, политической, экономической, культурной жизни, безуспешно пытаясь перекраивать их на свой лад и вкладывать в них собственный смысл, — отчего они претерпевают самые неожиданные метаморфозы и обращаются в свою противоположность.

Псевдоморфоз русской культуры начался не вчера, не с реформ последнего десятилетия, — скорее, нынешние реформы — лишь очередной шаг на том пути, по которому Россия двигалась последние триста лет, со времени петровских преобразований. Поток заимствований и подражаний Западу, который обрушился на Россию с XVIII века, не ограничился областью технологии, военного дела, организации управления, но проник во все сферы жизни, прервал и подавил естественное развитие русской культуры и превратил всю последующую культурную историю России в поведение ребенка, вынужденного рядиться в старческие одежды. И именно в самой России раньше всего началось осмысление этой ситуации, — Шпенглер здесь далеко не оригинален, он лишь выразил в более строгой и четкой форме то, что задолго до него было понято и прочувствовано славянофилами. И задолго до него, в дискуссии между западниками и славянофилами, начавшейся в прошлом веке и продолженной русскими мыслителями предреволюционной эпохи, были сформулированы основные проблемы культуры, попавшей в ситуацию псевдоморфоза.

Первая из этих проблем состоит в том, что культура, занятая «гонкой преследования», стремящаяся подражать уже пройденным этапам другой культуры, неизбежно будет отставать от нее на несколько тактов, потому что культура, которой подражают, сама непрерывно развивается и уходит вперед. А значит, Россия, желая просто подражать Западу, переносить к себе уже сложившиеся западные институты (в то время как на самом Западе они начинают трансформироваться в нечто иное), никогда не догонит его, не станет на равных, вечно будет находиться под гнетом его духовной власти и так никогда и не обретет сама себя.^1.2

Вторая, быть может даже более важная, проблема состоит в том, что русский человек, из-за конфликта между собственной русской ментальностью и заимствованной западной, который происходит у него в голове, обречен на душевный раскол, внутреннюю раздвоенность, которая ведет к фрустрации и опустошению духовной жизни. Старческая западная ментальность не вписывается в контуры русской души, затрудняет русскому человеку прямой доступ к собственному бессознательному. Творческая энергия русского человека, выливаясь в западные формы, искажается и ослабляется, а его жизнь наполняется ощущением неподлинности и двусмысленности. В сущности, каждый русский человек — это немного шизофреник, человек с расколотым и противоречивым сознанием.^1.3 Эта шизофрения, расколотость, двойственность существует не только на уровне отдельных лиц, но и на уровне целых институтов такого общества. Чтобы увидеть это, достаточно понаблюдать за современной экономической, политической и культурной жизнью.

Еще одно неприятное и разрушительное следствие псевдоморфоза, осознание которого пришло лишь в нынешнем веке, заключается в том, что внутреннее напряжение между природной и заимствованной ментальностью, накапливаясь, рано или поздно приводит к взрыву, который сметает все институты такого общества. При этом взрыв затрагивает не только те сферы жизни и те общественные институты, которые подверглись псевдоморфозу, но вообще переворачивает все вверх дном, заодно уничтожая и собственную культуру. После каждого такого взрыва развитие общества приходится начинать практически с нуля.^1.4 Это резко обесценивает «преимущества», которые получает «вечно догоняющее» и «вечно подражающее» общество от того, что не само развивает свои институты, а заимствует уже готовое.

Один из этих взрывов — революция начала века, которая привела к почти полному разрушению европейских элементов социума и временному возвращению чуть ли не в эпоху Ивана Грозного. Еще один взрыв происходит прямо на наших глазах. Первая его фаза постепенно уничтожает все, что было создано и построено за последние 70 лет. Вторая фаза, которая наступит в ближайшее время, если нынешняя политика властей радикально не переменится, скорее всего вообще сметет последние остатки цивилизации и культуры, и ввергнет страну в полный хаос.

Есть ли выход из этой бесконечной круговерти? Понятно, что этим выходом не могут быть чисто экономические и социальные меры: пусть даже эти меры дадут сколь-нибудь длительный эффект, но если не избавиться от псевдоморфоза, не убрать раздвоенность сознания, через несколько десятков лет последует новый взрыв, который сметет все, что было построено за это время. С этой точки зрения, люди, которые хотят дополнить экономические и социальные преобразования созданием новой общенациональной идеологии, которая бы связала все общество, все аспекты его жизни, находятся на более правильном пути. Однако нет ничего удивительного в том, что поиски этой «русской идеи», которыми столь многие увлекались последние несколько лет, пока ничем не увенчались. Ибо не осознана проблема, не осознан масштаб и значение исказившего русскую ментальность псевдоморфоза. Нет понимания того, что духовное единство русского народа невозможно, пока остается расколотым, раздвоенным сознание каждого русского человека.

Симптомом этого глобального непонимания является то, что в центр грядущего национального возрождения всегда так или иначе ставят русскую культурную традицию, русскую культуру, как очевидный для всех символ единства. Однако — мало кто отдает себе в этом отчет — господство псевдоморфоза привело к тому, что сегодня у нас нет единой русской культуры. Русская культура сегодня расколота на ряд фрагментов, примерно соответствующих следовавшим друг за другом фазам псевдоморфоза: русская культура до Петра, русская культура до революции, русская культура после революции, и т.д. Каждый из этих фрагментов, в свою очередь, расколот на еще более мелкие подразделения. И хотя все эти фрагменты, конечно, связаны некой внутренней общностью, прежде нужно еще научиться видеть эту общность. А пока русская культура находится в том же расколото-шизоидном состоянии, что и сознание русского человека.

Русская культура не смогла переварить все те чужеродные влияния, которые обрушились на нее за последние триста лет. Отсутствует единство стиля, свойственное любой целостной культуре, которое прослеживалось бы во всех сферах жизни: в политике, науке, искусстве, литературе и т.д. Это единство стиля плохо прослеживается даже в пределах отдельно взятых культурных эпох, и в полной мере выражено только в православной церковной культуре. Только там мы видим гармоничное единство литературы, иконописи, церковной музыки, архитектуры, стиля жизни. К сожалению, в нынешней ситуации православная культура является довольно маргинальной сферой и вряд ли может объединить вокруг себя все остальные культурные фрагменты.

Словом, в нынешнем своем состоянии, обезображенная и расколотая псевдоморфозом, русская культура не может служить надежным духовным центром, опорой, которая вывела бы Россию из национального кризиса. Обращение к традиции, — естественный способ восстановить единство народа, который имеет цельную не прерывавшуюся традицию, — для России сегодня не подходит, потому что у России пока нет единой традиции. Есть много традиций, которые (по крайней мере внешне) противоречат друг другу. — Или, точнее, мы сами пока не способны увидеть все эти традиции как нечто единое и цельное. А потому, навязывание любой из этих традиций в качестве единственно верной способно только углубить раскол в обществе.^1.5

Возможно, это звучит парадоксально, но единство традиции нужно искать не в прошлом, а в будущем России. У русской культуры есть только один способ избавиться от тотальной шизофрении: нужно стряхнуть, наконец, разделяющие ее наслоения псевдоморфоза, нужно вернуть к жизни, пробудить тот духовный источник, который стоит за всеми, даже искаженными посторонним влиянием, ее фрагментами; нужно сделать так, чтобы скованная псевдоморфозом и загнанная вглубь собственная логика русской культуры сбросила эти оковы, поднялась на поверхность, обрела собственное неповторимое лицо и связала наконец в единое целое все стороны нашей жизни, все аспекты нашего прошлого.

У нас нет иного выхода, чем единство традиции, — но эту единую, общую для всех традицию сначала нужно построить. Речь идет не о том, что ныне существующее культурное наследие нужно чисто механически увязать в единство, подогнав отдельные фрагменты друг к другу. Механическое соединение ныне существующих фрагментов здесь ничего не даст. Для многих это может звучать кощунственно, но чтобы восстановить единство русской культуры, есть только один выход: в ближайшие несколько десятилетий должно появиться новое, самостоятельное культурное движение, которое по своему уровню будет на равных и с классической культурой XIX века, и с церковно-православной культурой, и с культурой советского времени. Опираясь на существующую традицию, на дух этой традиции, рассеянный по всем без исключения фрагментам русской культуры, нужно выстроить совершенно новое, более мощное, более стройное культурное здание, в отношении которого все уже существующие традиции сыграют роль фундамента. Они превратятся как бы в частные случаи, в пограничные зоны этой единой русской культуры.

Здесь очень важно помнить, что русская культура, несмотря на свою хронологическую древность, стадиально еще молодая культура. Псевдоморфоз как бы заморозил, законсервировал ее природный дух, превратил ее в спящую красавицу, над которой не властно время. Последовавшие в XX веке катаклизмы, взорвавшие искореженные псевдоморфозом культурные пласты, частично выкорчевали из народного сознания и наследие более ранних культурных эпох. В результате сегодня, на исходе XX века, русская культура (как целое), по-видимому, внутренне стала еще моложе, чем она была в XVII веке. У нее все еще впереди.

Любопытно, что Шпенглер, составляя хронологию культурных эпох, отнес русскую культуру по возрасту к самому началу первой фазы культурного развития.^1.6 То есть, по Шпенглеру, которого вряд ли можно заподозрить в особых симпатиях к России, все то великое, чем мир уже обязан русской культуре, — это всего лишь предварительные наброски, эскизы, детская забава гениального Моцарта. И хотя столь детальные расчеты «возраста культуры» вряд ли стоит принимать всерьез, тем не менее, в шпенглеровских прогнозах есть определенный смысл. Суть указанного им для русской культуры этапа развития — «рождение мифа большого стиля», эпическая эпоха, бурная эпоха поисков и прозрений, которая должна завершиться рождением новой религии. Этот этап глобального мифотворчества должен заложить основы для всего последующего культурного развития, — именно духовные свершения этого периода станут источником вдохновения для всех последующих эпох.

Очень похоже, в это определение идеально укладываются последние два столетия русской истории. Это именно эпическая эпоха — эпоха великих мифов, эпоха великих событий. Аналогичные по возрасту эпохи других культур не идут ни в к какое сравнение с буйным детством русской культуры. Троянская война, крестовые походы, все события, донесенные до нас западноевропейским, древнегреческим, иранским, индоарийским эпосом, — все это выглядит как скучная мышиная возня по сравнению с теми грандиозными войнами и катаклизмами, которые претерпела Россия за последние двести лет. По-видимому, ровно в такой же степени рождающаяся русская культура будет превосходить все дотоле существовавшие культуры и цивилизации. Это первая культура, детство которой имело по-настоящему планетарный масштаб.

Великие события этой эпохи сопровождались соответствующими по масштабу великими мифами. У большинства моих читателей наверняка еще живо стоят перед глазами грандиозные мифы советского времени, подлинное значение которых сегодня мы еще вряд ли способны оценить. А чем была русская литература XIX века, литература Гоголя, Толстого и Достоевского, если не поиском новой религии, созданием рокового мифа, во многом подготовившего события последующего столетия? Гоголь, Толстой, Достоевский — это никакие не «писатели», это самые настоящие ветхозаветные пророки, прозревавшие контуры новой религии, которых господствовавший в то время псевдоморфоз насильственно втиснул в заимствованные с Запада роли «писателей», «литераторов», «романистов».^1.7 Точно так же и история русской интеллигенции второй половины XIX — это история фанатического религиозного движения, только лишь по недоразумению, из-за псевдоморфоза, облекшееся в ограниченную форму социальной борьбы.

Впрочем, мифологическое осмысление по необходимости отстает от самих событий, приходит чуть позже, — именно этим достраиванием (и доделыванием) великого мифа будет заниматься русская культура (и русская история) ближайшие сто лет. Третье, последнее столетие детства русской культуры должно быть достойно двух предыдущих, — и именно поэтому должно их превзойти. Задача ближайшего столетия — это придание целостности предшествующему культурному развитию, а значит — освобождение от псевдоморфоза, которым были скованы предшествующие эпохи. Русская культура должна наконец обрести свою собственную культурную логику, которая тут же свяжет воедино все сферы нашей жизни — политику, экономику, искусство.

Русская культура должна еще родиться как единое гармоничное целое. Те, кто видят именно в культурной традиции противоядие против современного упадка, должны понять эту простую мысль. Русская культурная традиция последних двух столетий больна шизофренией, разделена внутри себя. Единственная по-настоящему цельная традиция, которая у нас есть, — традиция церковной православной культуры, — это скорее материнская традиция, адаптированное к русским условиям наследие материнской византийской культуры. Оставаясь для нас духовным ориентиром, источником вдохновения, она не может дать конкретных рецептов. Это духовный фундамент, на котором будет строиться единая русская культура, но целиком замкнуться в ее рамках мы не можем. «Традиционализм» в классическом смысле этого слова в России сегодня невозможен.

Быть может, самым печальным следствием псевдоморфоза является то, что сегодня даже попытки ему противодействовать сами облекаются в заимствованную и искаженную форму. Он не остался чем-то поверхностным и наносным, но проник в наше сознание, — в том числе и в сознание наших почвенников, традиционалистов и фундаменталистов. Только этим можно объяснить тот факт, что наиболее интеллектуальная и динамичная часть наших традиционалистов всецело находится под влиянием модных концепций, заимствованных на Западе. Их сознание зачаровано Геноном, Эволой, Шмидтом, Юнгером и другими западными традиционалистами и консервативными революционерами.

Между тем, западные концепции традиционализма в принципе не подходят для переноса на российскую почву. Все эти концепции исходят из гипотезы «нисходящего развития», в рамках которой нынешняя эпоха определяется как «Кали-Юга», эпоха постепенного упадка и деградации. Это определение действительно верно, применительно к ситуации, в которой находится Запад. Европейская культура уже миновала фазу зрелости, и дальнейшее развитие неминуемо ведет ее к постепенному распаду и деградации, — что нам наглядно демонстрирует повсеместное господство нынешней массовой культуры. В этой ситуации и у обычных консерваторов, и у более радикальных традиционалистов и консервативных революционеров Запада действительно есть только один выход: безотлагательная реанимация, возвращение к истокам. При этом одни, более умеренные, хотят просто вырезать из больного тела все очаги гниения и разложения, и восстановить в слегка исправленном и модифицированном виде те высокие формы, в которые облекалась жизнь Запада в эпохи величия. Другие, более решительные, скептически относятся к старым институтам, которые один раз себя уже не оправдали, и поэтому надеются спасти дух Запада, переселив его в некое новое, протезное тело, чертежи которого они надеются отыскать где-то в доисторических эпохах. Но в любом случае речь идет о реанимации, об оживлении мертвых, о возвращении к тому, что уже было когда-то раньше.

Понятно, что для русской культуры, которая, наоборот, находится в фазе роста и молодости, у которой все еще впереди, этот путь совершенно не подходит. Наша культура взрослеет и крепнет, вот-вот достигнет совершеннолетия и наконец-то обретет полную самостоятельность, поэтому перед нами стоят совсем иные задачи. Просто смешно всерьез прилагать к России концепции традиционализма (в его западных формах) и консервативной революции, — конечно, если это не является игрой, удобной маской. Это как если бы молодому человеку, вместо того, чтобы жить полноценной здоровой жизнью, ухаживать за девушками, заниматься настоящим мужским спортом, вдруг предложили поставить клизму, а потом вместе со стариками и старушками бегать трусцой «от инфаркта».

Несмотря на духовную общность и взаимные симпатии, нам с западными традиционалистами и консервативными революционерами не по пути. Пока, к сожалению, многие не понимают этой простой истины и бездумно следуют западным формам традиционализма, завороженные их чисто эстетической привлекательностью. Это увлечение может привести нашу культуру к псевдоморфозу еще более разрушительному, чем все предшествующие. Подражание западному традиционализму опасно тем, что толкает многих на путь голой политики, политического экстремизма. Ведь с точки зрения западных традиционалистов и консервативных революционеров культура уже умерла, история как история духа уже закончилась, общество омертвело и превратилось в машину. Ничего хорошего впереди нас не ждет, наступила эра голой политики и прагматики. Тому, кто дорожит традицией, остается только брать за образец какие-то элементы великого прошлого и насильственно, путем циничного манипулирования общественными институтами и народными массами, подгонять реальность под свой идеал. — Именно такие настроения привели в свое время к феномену Третьего Рейха.

В России ситуация совсем иная, здесь культура еще не умерла как живой организм, здесь история — все еще история духа. Политическая, экономическая, социальная жизнь во многом вторичны и находятся от нее в прямой зависимости, и поэтому политика — это слишком мало. Манипулирование обществом как мертвой машиной может дать лишь сиюминутный эффект. Прежде, чем строить «новую Россию» политически и экономически, она должна родиться как духовный феномен. И пока этот «ключ к будущему» не найден, текущую политику можно оставить политикам. Вопрос ведь не в том, чтобы заменить собой ныне существующую политическую оппозицию (она и без нас прекрасно разбирается в ситуации момента), — вопрос в том, чтобы родить такую духовную основу, настолько мощный центр духовного притяжения, который волей-неволей заставит считаться с собой все без исключения политические партии и движения. Прежде всего нужно избавиться от псевдоморфоза, сбросить оковы западной ментальности, пробудить тот духовный источник, который стоит за всеми фрагментами русской культуры. И пока это избавление не произойдет, пока этот дух не пробудится в нас и не обретет свою подлинную форму, — все остальное будет только ненужной суетой. Если этого не сделать, наши действия неминуемо превращаются в действия марионетки, действия по алгоритмам, навязанным обществом спектакля. Ведь спектакль не перестает быть спектаклем от того, что зрители начинают в нем участвовать, — от этого он может превратиться разве что в Диснейленд.^1.8

 

 

ЧАСТЬ 2

Трансгрессивная революция и постмодерн-фундаментализм

 

У тех, кому не безразлична судьба русской культуры, сегодня может быть только одна цель: нужно взломать сложившиеся за последние двести лет культурные формы, насквозь пронизанные западной ментальностью. Нужно высвободить заключенный в них, расчлененный и искаженный ими исконный дух русской культуры и пробудить его к новой жизни. Любая другая цель в нынешней ситуации является одной из личин псевдоморфоза, и какие бы благие намерения мы в нее ни вкладывали, рано или поздно они обратятся в собственную противоположность, как не раз уже случалось в нашей истории. Только это сегодня является главным: живую душу русской культуры мы должны вырвать из цепких когтей псевдоморфоза, дать ей наконец возможность обрести свою подлинную форму. Этот грядущий духовный переворот, когда окаменевшая земная поверхность, покрытая слоем болотной тины, взламывается, сметается бьющими из-под земли потоками раскаленной лавы, мы назовем трансгрессивной революцией.

Трансгрессивная революция — это деконструкция западной ментальности и освобождение скованного ею подлинного духа русской культуры. Собственно «трансгрессия» — это выход за пределы, переступание границ. Это переступание границ привычной западной рациональности, которая исказила и придавила природный здравый смысл русского народа множеством ненужных перегородок, дихотомий, концептуальных схем, запутала и замусорила его искусственными проблемами. Это нарушение принятых форм поведения, отказ от проверенных рецептов, методов, алгоритмов, когда они теряют свой смысл и заставляют человека отречься от себя самого; это отбрасывание условностей и правил приличия, когда они становятся слишком навязчивыми. Другие значения этого слова станут понятны несколько позже.

Как осуществить трансгрессивную революцию? Простого желания здесь мало. Триста лет псевдоморфоза нельзя победить за один день. Западную ментальность нельзя просто так взять и стряхнуть с себя, как старую одежду. Она проникла в наше сознание, в наши мысли, в наши чувства, — даже в наши ощущения, в наш способ самооценки, в то, как мы видим самих себя. В этом и заключается суть псевдоморфоза: он затрагивает в первую очередь наше сознание, нашу душу, — так что наше собственное, наше подлинное встроено, вморожено в формы чужой культуры. Просто так избавиться от этого нельзя. Если бы сейчас у нас был XVIII или XIX век, когда европейская культура еще сохраняла молодость и силу, даже мечтать о таком избавлении было бы глупо. Ничто не помогло бы нам победить западную рациональность: ни обращение к мистике и иррационализму, ни обращение к нашей собственной древней традиции. Ведь даже на мистику и на собственную традицию мы смотрели бы через призму овладевшей нашим сознанием чужой культуры. Именно поэтому мечты славянофилов так и остались мечтами.

Избавить нас от псевдоморфоза может только естественное старение, умирание чужой культуры, когда она начинает разлагаться, начинает раскалываться внутри себя и сама себя начинает уничтожать; когда отдельные фрагменты расколотой западной ментальности сталкиваются друг с другом и взаимно аннигилируют. Этот момент опасен — потому что, умирая, старая культура может погрести молодую под своей разлагающейся тушей. Но если именно в этот момент, в момент, когда старый панцирь начинает трескаться, юная культура начнет пробуждение, она имеет шанс вырваться на свободу и обрести наконец свое собственное лицо.

Сегодня, в эпоху «постмодерна», когда европейская культура умерла и превратилась в безжизненную «посткультуру», мы оказались именно в такой уникальной ситуации. Европейская культура, которой Запад обязан достижениями своего великого прошлого, постепенно разрушается и исчезает. Западное искусство (даже элитарное искусство) деградирует до уровня массовой культуры и продолжает жить только за счет вливаний свежей крови других культур, за счет культурных заимствования из самых разных уголков земного шара. Облик типичного западного человека становится все более простым, варварским и примитивным (особенно сравнительно с европейцем прошлого века). Утрачивается и перерождается сама западная ментальность, — отсюда весь этот интерес к мистике, к оккультизму, к потустороннему, к восточным сектам и культам, который повсеместно распространился на нынешнем Западе. Этот кризис констатируют все без исключения философы и теоретики Запада. Более того, они сами же и усугубляют его: на уровне теории и философии (от Ницше и Хайдеггера до современных постмодернистов и постструктуралистов) западная рациональность деконструирует сама себя, отрицает себя в своих истоках. Словом, мы оказались в уникальной ситуации, в ситуации, когда старая культура, убивая себя, сама дает молодой средства, позволяющие нейтрализовать ее влияние. Когда очередное «подражание» старой культуре по сути выливается в деконструкцию ее форм и освобождение от ее диктата.

Нет ничего странного в том, что взламывание западных культурных форм, прочно внедрившихся в сознание, неизбежно обряжается в «западные» же формы. Конечно, это тоже псевдоморфоз, — но на этот раз самоликвидирующийся псевдоморфоз, который сам уничтожает свое основание. Постмодерн имеет как бы два лица: для Запада он означает самоубийство, уничтожение или внутреннее перерождение, для Востока^2.1 — освобождение и созидание. С этой точки зрения трансгрессивную революцию можно называть постмодерн-фундаментализмом. Понятно теперь, почему постмодернизм, взламывающий западную рациональность изнутри, восточный человек должен считать настоящим подарком. Любые формы западной рациональности, в том числе и постмодернизм, для нас — всего лишь пустые оболочки, в которые мы вкладываем собственное содержание, — следовательно, чем более они пусты, отрицательны, бессодержательны, тем лучше для нас, тем меньше они сковывают нашу энергию. Тем легче мы сможем вырваться из-под гнета заимствованных культурных форм.*

В обыденном сознании слова «постмодерн», «постмодернизм» получили несколько извращенный смысл: у нас это определение многие относят к творческой манере нескольких экстравагантных и не особенно одаренных деятелей искусства, и по этой причине считают «постмодернизм» чем-то дегенеративным и разрушительным для культуры. Так оно в сущности и есть — с той только поправкой, что разрушение, которое он несет, касается в первую очередь породившей его западной культуры, и относится это определение не только к сфере искусства, но и ко всей современной эпохе во всех ее аспектах. «Постмодерн» — это определение эпохи, которая наступила вслед за модерном, которая является его отрицанием и преодолением. В сущности, «пост-модерн» — это значит «пост-Запад». Эпоха модерна, с его культом утилитарной рациональности, наивной верой в прогресс, плоским сциентизмом, поклонением технике, превращением человека в одномерного «человека экономического», — это сущность Запада. Отрицание всех этих атрибутов модерна, которое несет в себе постмодерн, — это отрицание глубинных основ западной цивилизации.

Все выглядит так, будто в недрах западной культуры родилось противоядие против нее же самой. Конечно, любое противоядие само становимся ядом, если применять его неправильно: постмодерн — тоже часть Запада, а продукты разложения западной культуры не менее опасны, чем ее здоровые формы. Но преодолеть постмодерн, а вместе с ним — и Запад, можно, только доведя его до конца. Трансгрессивную революцию нужно осмыслить и пережить как постмодернистский перформанс. Деконструкция западной ментальности, встроенной в интеллигентскую русскую культуру последних двух веков, в культуру сегодняшней России, необходима для того, чтобы расчистить место для нашей собственной культурной логики. Эта деконструкция, обезвредив свойственную Западу систему категорий и набор классификационных схем, снимет искусственные границы, расчленившие русскую культуру на отдельные фрагменты — «до Петра» и «после Петра», «до революции» и «после революции», — и объединит ее в единое целое. Все подлинное, что накопилось в культуре за эти двести лет, выйдет из-под обломков западной ментальности, будет расшифровано, избавлено от невнимания и непонимания, от тенденциозной интерпретации, и превратится в гармоничную часть единого культурного организма.

Преображение западной культуры в восточную, русскую, которое таит в себе постмодерн, происходит не только на уровне теории, философии, элитарного искусства, книжной культуры, но и на уровне повседневности, на уровне массовой культуры и особенно — экстремальной молодежной культуры. Это измерение восточного постмодерна сегодня является, пожалуй, наиболее важным, потому что речь идет о будущих поколениях. Как показывает опыт, обычные охранительные меры, — запрет, самоизоляция, — оказываются неэффективными. Волну западной массовой культуры можно обезвредить только одним способом: если противопоставить ей массовую культуру, по-настоящему преображенную постмодерном, то есть восточную, русскую массовую культуру, которая бы не уступала западной с точки зрения эффектности и притягательности.

На практических аспектах трансгрессивной революции мы подробно остановимся в следующих разделах текста, а теперь следует объяснить, чем он не является. Прежде всего не нужно путать постмодерн-фундаментализм с обычным почвенничеством или фундаментализмом исламского образца, когда происходит полное отречение от всего чужого. Цель не состоит в том, чтобы отказаться от всех достижений европейской цивилизации, — ведь заимствование само по себе ничего плохого не несет. Все цивилизации заимствуют друг у друга, и культура Запада была бы невозможна без опоры на опыт античной и арабской цивилизаций. А те, в свою очередь, опирались на достижения еще более древних культур. Поскольку русская культура моложе западноевропейской и представляет собой следующую стадию мирового культурного развития, то вся целиком европейская культура, вместе со всеми ее достижениями и культурными памятниками, — это естественная собственность русского народа, которая принадлежит ему по праву наследования.^2.2

Проблема не в самом заимствовании, а в том, какую роль оно играет: встраивается ли заимствованный элемент гармонично в тело культуры, или, наоборот, ломает и корежит культурный организм. Играет ли он роль важной, но вспомогательной детали, занимающей положенное ей место, или подчиняет себе всю культуру целиком. С наследием чужой культуры возможны два типа отношений: когда мы владеем им, и когда оно владеет нами. Проблема России, проблема псевдоморфоза, в том и состоит, что пока не мы владеем западной культурой, а она владеет нами. Пока западная культура была на подъеме, приходилось заимствовать не только отдельные детали, но и чуждую культурную логику, в которую они встроены. Не случайно ведь Петр не только насаждал в России западную технику, промышленность и военное дело, но и брил бороды, одевал дворян в европейскую одежду, заставлял изучать иноземные обычаи. В то время западная культура представляла собой единое целое, расчленить ее на отдельные элементы было практически невозможно, — заимствование одного из ее элементов неизбежно вело и к необходимости заимствовать другие.^2.3 Более сильная и развитая культурная логика, переносимая вместе с заимствованными элементами, заглушала и искажала собственную логику культуры и подчиняла ее всю целиком. И если первые сто лет после Петра заимствование еще удавалось удерживать на уровне бутафории и маскарада, то в XIX веке псевдоморфоз проник в сознание по-настоящему.

Сегодня все изменилось. Старая европейская культура, создавшая Запад в его нынешнем виде, находится в состоянии распада и саморазрушения. Сегодня ее можно расчленять и утилизировать по частям, подчиняя заимствованные элементы собственной культурной логике. Инструмент для этого расчленения и утилизации дает сама же западная культура. Постмодерн-фундаментализм, в отличие от классического фундаментализма, который отвергает все чужое с порога, — это как раз и есть способ обеспечить наиболее безвредное, безопасное усвоение чужого культурного наследия, когда из элементов другой культуры — ее техники, науки, социальных и политических институтов, — вычищается чужая Воля, творением которой они являются.

Здесь может возникнуть еще одно недоразумение. Несмотря на свою ярко выраженную национальную окрашенность, постмодерн-фундаментализм не нужно путать с национализмом, шовинизмом, расизмом. Трансгрессивная революция затрагивает не только Россию, но и остальные незападные народы, подпавшие под влияние Запада. Разница только в том, что для одних народов речь идет просто о возвращении к уже полностью сложившейся древней культуре, а другие (такие, как народы России) должны еще довести свою культуру до фазы зрелости. Кроме того, нужно иметь в виду, что, когда мы говорим о русском, речь идет о русской культуре и о людях, которые считают ее родной, независимо от их гражданства и этнической принадлежности в рамках русского (российского) суперэтноса.^2.4 «Русские» — это не национальность (в обычном смысле этого слова), а самостоятельная цивилизация, или даже особая мессианская религия. Для того, чтобы объяснить этот феномен, вряд ли подойдет концепция моноэтнической европейской нации, поскольку европейская нация — это структурно более низкий феномен. Русский суперэтнос — это надгосударственное, наднациональное явление, его можно сопоставить только со всем европейским суперэтносом, штатами или провинциями которого являются отдельные европейские нации и государства. Точно так же и русскую культуру нужно сравнивать не с отдельно взятой французской, английской, немецкой культурой, а со всей европейской культурой, которая объединяет эти национальные культуры в одно целое, не нарушая их самобытность.

Пожалуй, для русских больше подходит разработанная Шпенглером концепция «магической нации». У магической нации внутренне, по смыслу, совпадают понятия «народ», «государство», «церковь» (классические примеры — византийцы, иранцы, евреи, арабы). При этом на первом месте стоит именно прочное культурно-религиозное единство, которое позволяет этой нации существовать как целое, как единый организм, даже если у нее нет собственного государства (в обычном смысле этого слова). Например, она может без всякого ущерба для себя тысячелетиями существовать как государство в государстве, как система диаспор в других странах. Русские по своим свойствам — это и есть молодая, еще как следует не сформировавшаяся магическая нация. Это магическая нация нового типа. От других магических наций она отличается тем, что является как бы двухслойной: на одном уровне она едина, а на другом — внутренне сложная, многоэтническая и многоконфессиональная, она способна органично встраивать в себя культуры составляющих ее этносов. Русский суперэтнос можно назвать соборной нацией. Здесь лучше всего подходит именно русский феномен соборности, когда остро переживаемое внутреннее единство личностей друг с другом и с объемлющим их Богом не отрицает их самобытность и индивидуальность.

Пока эта нация еще молодая, потому, что «русскость», всеобщая соборность русского культурного пространства, еще не оформилась как настоящая религия, — сегодня это скорее прарелигия (хотя у нее уже есть свой символ веры — «русская идея», «русская душа», «вера в Россию»). Заметим, речь не идет о том, что эта грядущая суперрелигия, «русская вера», будет конкурировать с традиционными для России культами и церквями; речь не идет о какой-то новой синкретической религии, которая бы смешивала в разных пропорциях православие, ислам, буддизм и другие традиционные культы. Трансгрессивная революция не покушается на традиционную форму этих религий, на их священные писания и обряды. Она действует совсем в другой плоскости и затрагивает те культурные слои, которые выпадают из поля действия традиционных религий. Одна из ее целей — пробудить и сделать общедоступным тот духовный импульс, который скрыт и как бы законсервирован в традиционных религиях. Точно так же, как русский (российский) суперэтнос — это среда сосуществования, сотрудничества и симбиоза отдельных составляющих его народов, грядущая «русская суперрелигия» призвана создать в обществе особую духовную среду, органичной частью которой стали бы эти традиционные религии, и которая являлась бы подготовительной ступенью к постижению заключенных в них истин.

Рождение этой духовной среды и есть настоящая цель следующего столетия. Именно здесь, в сфере культуры, а не в сфере политики и идеологии, находится основное поле борьбы. Когда Россия превратится в мощный центр духовного притяжения, центробежные силы сменятся центростремительными, а все сегодняшние политические и экономические проблемы отойдут на второй план и решатся сами собой. — И наоборот, пока это духовное пробуждение не произойдет, никакие чисто политические меры не дадут желаемого эффекта. Очень важно это понять — понять, что возрождение России, русской культуры в процессе трансгрессивной революции не может свестись к чисто политическим и административным мерам, — тем более, если под этими «мерами» подразумевают возвращение к тоталитаризму, преследование инакомыслящих и отрицание элементарных прав человека.

Традиционалисты, фундаменталисты, националисты старого образца часто рассматривают демократию, терпимость (этническую, религиозную, культурную), свободу мысли и совести, культурное многообразие, политический либерализм как продукты западной цивилизации, а свой идеал, общество традиции, видят в образе «закрытого общества», — причем именно в той карикатурной форме, в какой его рисуют западные идеологи. Это прямое следствие псевдоморфоза, влияния западной ментальности, потому что само противопоставление «открытого общества» (под которым подразумевается «свободный Запад») и «закрытого общества» (которым якобы является «косное и недоразвитое» общество традиции) — это западный идеологический продукт. Ведь сама модель «закрытого общества», которую пытались искусственно натянуть на общество традиции, это не более чем отражение страхов западного человека в отношении собственной культуры. Образ «закрытого», «тоталитарного» общества западными идеологами формируется из отрицательных свойств собственной системы, доведенных до предела, — для современного Запада это будет нечто вроде «тоталитарной технократии», — понятно, что с настоящим обществом традиции, с органическим обществом, этот образ не имеет ничего общего.

Столь же мало общего имеет образ «открытого общества» с подлинной сущностью Запада, как она проявляла себя в мировой истории. Вспомним, что инквизиция, массовая охота на ведьм, гильотина, электрический стул, напалм, резервация, крематорий, газовая камера, изощренные практики промывания мозгов, — это все изобретения западной цивилизации. Пик охоты на ведьм пришелся как раз на «просвещенные» XVI и XVII века, когда жили Декарт и Ньютон, когда окончательно оформлялась западная ментальность. И большинство жертв этой охоты — не «мученики науки», а как раз люди, которые не вписывались в эту ментальность, противодействовали «прогрессу и просвещению». Именно от Запада исходит угроза тотальной унификации человечества, которая ведет к уничтожению целых культур и народов. Колониальный геноцид, теория расизма и ее применение на практике в США, ЮАР и нацистской Германии, — все это продукты западной цивилизации. Не случайно, что тоталитаризм, террор и массовый геноцид на Востоке возникают именно там, где происходит навязывание западной модели развития, насильственная или вынужденная (перед лицом западной военной угрозы) вестернизация и индустриализация (пример — 30-е годы в России, японский милитаризм, Китай в эпоху Мао Цзэдуна, Индонезия при Сухарто, Чили во времена Пиночета). Подлинное лицо Запада — это не открытое общество, а пылающая топка крематория. Истинный триумф западной рациональности — это не демократия, не «политкорректность» и не «свободный рынок», а лагеря смерти с их «удивительно рациональной» системой расчленения и утилизации человеческого тела, когда не пропадает зря ни одной детали, и даже зола идет на удобрения.

И наоборот, демократия, равенство, гуманизм, терпимость к людям иной культуры, иной веры, иной национальности, свобода мысли и совести — это не изобретения западной цивилизации, в той или иной форме они были свойственны человечеству с незапамятных времен, со времен первобытности. Этнологи и антропологи уже давно перестали трактовать традиционные общества как «примитивные», «косные» и «закрытые», а также отказались от образа «первобытного дикаря», столь привычного нам по литературе и кинематографу.^2.5 В конце концов, именно там, в обществах традиции, которые сегодня называют «недоразвитыми» и «первобытными», появилось все то, что отличает человека от животных, — язык, человеческая культура, искусство. Все остальные изобретения человечества, все, чем так гордится Запад, — лишь частное следствие этого глобального древнего прогресса.

Те, кто путь к национальному возрождению видят сегодня в установлении «закрытого общества», нетерпимости, идеологического контроля и тотальной унификации, не приближаются к русским корням, а наоборот, еще дальше идут по пути вестернизации. Вспомним, что демократические институты естественны и органичны для русского народа. Это и система самоуправления в древнерусских городах (дольше всего она продержалась в Пскове и Новгороде), и крестьянская община, пережившая даже революцию, и земский собор, который ничем не уступал существовавшим в то время сословным парламентам многих европейских стран. И наоборот, тоталитарно-репрессивные черты российской государственности, от Ивана Грозного до поздних Романовых и советского периода, имеют западные корни (это показывает, например, Гумилев в книге «От Руси к России»), — это всегда был или результат западного влияния или вынужденное заимствование. Исконными качествами русского характера являются духовная самостоятельность, нонконформизм, верность своим убеждениям перед лицом репрессивной социальной машины, — эти качества ярко проявились, например, у нестяжателей и старообрядцев. Столь же естественно для русской цивилизации культурное многообразие, гармоничное сосуществование разных культур, этносов и религий, — на том и строилась российская государственность, что каждый народ сохранял свои собственные обычаи, веру и образ жизни. Напротив, для Запада свойственна нетерпимость к иным культурам и цивилизациям, желание повсюду навязать свои собственные стандарты, которое не раз приводило к самым бесчеловечным последствиям (преступления колониализма, истребление американских индейцев, геноцид славян и евреев во время Второй Мировой войны и т.д.).

По-настоящему открытое и свободное общество — это как раз отрицание антигуманной западной цивилизации, сущность которой — всеобщее принуждение, унификация, манипулирование людьми и природой, технократический тоталитаризм.^2.6 Соответственно, опасность тоталитаризма сегодня исходит не от самих восточных культур, а от пережитков Запада в этих культурах, от остатков псевдоморфоза. И наоборот, трансгрессивная революция, которая разрушает псевдоморфоз, нуждается в обществе максимально свободном, открытом и демократичном. Она сильнее Запада как раз в духовной, культурной сфере, и потому ее оружие — мирное сосуществование и свободная циркуляция идей. Это надгосударственное культурное движение, оно не нуждается в насилии, в централизации, и даже в организации, потому что является спонтанным, естественным общемировым процессом. В этой спонтанности и неуправляемости и заключается ее главная сила. Опека авторитарной власти, навязывание этому движению рамок единой централизованной организации способно только затормозить этот процесс и исказить его смысл.

 

 

Часть 3.

Западный постмодернизм и восточный постмодернизм

Постмодерн как оружие против постмодерна

 

Постмодерн Запада

 

О «постмодерне» написаны горы литературы, и даже определение этого феномена вызывает бесконечные споры.^3.1 Между тем его сущность крайне проста и очевидна, он был предсказан и объяснен культурологами (в частности, Шпенглером и Тойнби) еще до того, как появился на свет. Постмодерн — это фаза старения и умирания культуры, это переход от живой «культуры» к мертвой «цивилизации». Духовно, как живой организм, культура уже погибла, но физически, как механизм, по инерции еще продолжает существовать и даже сохраняет видимость процветания, поскольку ее социальные, экономические, политические институты все еще функционируют, и именно на этой стадии окупают усилия, которые когда-то были вложены в их создание.

Пример такого феномена — Римская Империя в первые два века нашей эры; так называемый «золотой век» античной цивилизации, эпоха «всеобщего мира» и «конца истории», — никогда еще античному человеку не жилось так мирно, сытно и привольно, как в это время. Однако вечно такая «жизнь после смерти» длится не может: в один прекрасный день все пошло вразнос, и в течение следующих пятидесяти лет античный мир погрузился в хаос и разруху. Именно этот обманчивый «золотой век» «конца истории» мы сегодня и видим на Западе.

Для того, чтобы понять сущность постмодерна, нужно просто четко осознать, что постмодерн — целиком западное явление, что это фаза развития именно западной культуры, начало процесса ее саморазрушения. Ко всем остальным культурам, к человеческой культуре в целом, он имеет отношение лишь постольку, поскольку в предшествующие эпохи они подверглись псевдоморфозу и несут на себе отпечаток Запада. По сути своей — это не этап развития человеческой культуры как целого, а культурная логика позднего Запада.^3.2

Утрата смысла — так наиболее просто и лаконично можно определить философию эпохи «постмодерна», — утрата не какого-то конкретного смысла, но осмысленности как таковой. Там, где человек прошлых эпох видел единство смысла, осмысленную целостность, человек постмодерна видит только голое насилие, искусственное навязывание целостности. Смысл целого держится на иерархии частей, на гармоничном упорядочении отдельных смысловых фрагментов. Человек прежних эпох умел видеть этот смысл, то есть умел почувствовать оправданность иерархии смысловых фрагментов, верил в предустановленную гармонию целого и частей. Человек постмодерна видеть смысл разучился — эта иерархия стала для него искусственной и насильственной. Нормой для него является «нон-селекция» и «нон-иерархия», то есть демократия обломков, принципиальный отказ от их упорядочения в целое. За всяким целостным творением и событием человек постмодерна видит только голую волю к власти, манипуляцию и искусственное конструирование. Смысл целого рассыпается для него на сумму отдельных смысловых фрагментов, суверенных атомов, которые сами по себе не стремятся упорядочиваться в целое, а наоборот, противоречат друг другу, отрицают друг друга, — а значит, и то целое, частями которого являются.

Это происходит во всех без исключения сферах западной культуры, затронутых постмодерном, — будь то политика, общественная жизнь, искусство, литература, философия, наука, психология личности. Иерархия смысла повсюду расползается в винегрет, наступает состояние тотальной шизофрении, онтологический анархизм. Социальные, экономические, политические, научные институты, унаследованные от эпохи модерна, живут в основном по инерции и постепенно теряют движущий импульс, который был заложен в них в момент основания.

Философы постмодерна (Бодрийар, Делез, Деррида, Лиотар, Фуко, Хайдеггер) занимаются «деконструкцией» двухтысячелетнего философского наследия, доказывая условность и искусственный, «насильственный» характер основных категорий западной рациональности. Исчезла вера в существование каких-то общих принципов и законов, которые управляют этим миром; исчезло доверие к самому человеческому разуму. Еще вчера четкие и очевидные для всех рамки понятий, выработанных столетиями предшествующего развития мысли, превращаются в вязкий туман, который скорее запутывает, чем что-то проясняет. Логические категории теряют свою строгость и начинают наплывать друг на друга. Становится непонятно не только где истина, а где ложь, но и сами категории лжи и истины, которыми когда-то гордился здравый человеческий рассудок, теряют свой смысл.

Показательны и перемены в искусстве — от архитектуры и литературы до музыки и кинематографа, где наступает господство такой формы, как «пастиш», — лучшим переводом этого слова на русский язык как раз и будет «винегрет.» Искусство постмодерна выглядит как беспорядочное нагромождение вырванных из контекста стилистически разнородных фрагментов. Иногда в этом видят какой-то смысл, — например, разновидность пародии. Но там, где пастиш перерастает в пародию — это еще пережиток прошлого, последние остатки модерна. Пастиш нельзя путать с пародией, — пародия имеет глубину, некую изнанку, намек, — она осмыслена, она знает, над чем смеется, она вполне сознательно вкладывает в смех некоторый смысл.^3.3 Этот смысл связывает пародию воедино и придает ей целостность. Пастиш, напротив, это чистая поверхность, за ним не прячется никакого намека: никакого желания донести скрытый смысл он в себе не содержит, — он просто запускает игру свободных ассоциаций. Это высказывание без желания что-то выразить, без желания сказать что-то осмысленное, это принципиальный отказ от утверждения или отрицания. Это жест погибающей культуры, старческая мудрость которой заставляет ее молчать. Эта культура впадает в маразм, гордый многоэтажный небоскреб рушится, остается только поле, усеянное обломками, по которому ходят одичавшие потомки и выкладывают из найденных камушков замысловатые узоры на плоскости. Узоры, в которых нет никакого смысла — и именно поэтому можно увидеть любой смысл.

Чтобы проникнуться этой «постмодернистской ментальностью», нужно понять, что из этого мира исчезла глубина, осталась голая поверхность. Постмодернизм не признает глубины. Философией постмодерна отрицается сам дуализм сущности и явления, знака и значения, означаемого и означающего, который когда-то имел глубокий смысл. Раньше — и в теоретической сфере, и в сфере здравого смысла, — за множеством феноменов подразумевалось наличие единой сущности, или единой воли, которая через них является в мир, которая их упорядочивает и объясняет. Объяснить что-либо значило свести явление к его сущности, знак — к его значению. Теперь в мире идей и эстетических конструкций произошел своего рода демократический переворот: поиск сущности утратил свое значение, «явления», феномены обрели самостоятельность и свободу, и научились обходиться без смысла, который придавала им сущность. Сегодня «объяснение» выливается в бесконечную манипуляцию знаками, обрывками фраз и мыслей, в замкнутый круг интерпретаций, которые ничего не объясняют, а только бесконечно ссылаются друг на друга.

Постмодернизм — это полное крушение культурной логики Запада и западной рациональности, в том виде, в каком она сложилась во времена Декарта. И в этом нет ничего неожиданного. Любая логика, сколь бы рациональной она ни казалась со стороны, держится на иррациональной вере, в ее источнике лежит целиком иррациональный импульс. Любая логика в своем последнем основании — это Воля, Воля к власти, Воля к упорядочению мира. Если Воля надломлена, если Воля ушла, все, что она скрепляла и собирала вместе, рассыпается в первозданный хаос. А все, что еще не рассыпалось, все точки, где Воля чисто по инерции еще пребывает, человеку, уже потерявшему эту Волю в себе, кажутся бессмысленным насилием, голым произволом. Раньше, когда культура была живой, человек имел ту же самую Волю, которую его культура вкладывала в преображаемый ею мир, в логические конструкции и социальные институты. Человек не замечал этого насилия и произвола, потому что это было его насилие и его произвол, — и в нем, и в этой логике, и в этих институтах действовала одна и та же Воля. Воля Запада.

Эту ситуацию хорошо проясняет аналогия с Третьим Рейхом, где Воля Запада проявилась в своем первобытном обличье. Когда Третий Рейх был живой, большинству немцев он казался «Царством Добра» с кисельными берегами, естественным творением немецкого народного духа. Из-за своей одержимости они не видели в Рейхе насилия — они видели в нем только самих себя, отражение своих воль и своих желаний. Потом, когда эту волю сломили, когда ее выбили у немцев из головы, она стала для них чужой волей, они начали вспоминать о Рейхе со страхом и недоумением, видеть там лишь насилие и произвол. Вся Западная цивилизация и есть такой «третий рейх», который подошел к точке своего крушения, к точке, когда начинает распадаться одухотворявшая его Единая Воля.

Если понять эту простую мысль, все становится на свои места. Почему, например, из постмодернистской ментальности ушло понятие сущности? Понятие сущности не могло сохраниться на Западе на уровне логики именно потому, что Сущность ушла и на уровне онтологии. Логика Запада — это отражение его онтологии. Поздняя, полностью осуществившаяся культура действительно утрачивает свою Сущность, свою Волю, потому что эта Сущность, эта Воля полностью реализовалась, — вся, без остатка, перетекла в явление, в результат. Европейская культура выглядит сегодня как истощенная многочисленными родами мать-героиня.

Сущность, Воля юной, еще не умеющей выразить себя культуры, представляет собой бесформенный сгусток энергии, как бы чистое пламя, которое бушует в душе каждого человека этой культуры и пока не может найти выход. Эта Сущность, эта Воля пока скрыта от постороннего взгляда, и именно поэтому имеет смысл противопоставлять сущность — явлению, знак — значению. Ибо явление еще не вмещает в себя сущность всю целиком, а знак пока — всего лишь указатель, который указывает на то, что есть, но еще не явлено. Напротив, старая, полностью исчерпавшая свою Сущность культура уже не нуждается ни в понятии «сущности» (как чего-то противоположного явлению), ни в понятии «значения» (как чего-то противоположного знаку). Ее Сущность, то есть ее Воля, без остатка материализовалась в ее технике, науке, искусстве, в ее социальных институтах, в знаковых системах, на которые они опираются. Некогда живая и неявленная, Сущность, Воля культуры окостенела в реально существующем, но мертвом, бездушном механизме. «Феномен» теперь отсылает не к «сущности», а к другому феномену, с которым он связан в рамках функционирования этой машины, а «знак» отсылает не к «значению», а к другому знаку, с которым он связан в рамках системы коммуникации, координирующей работу этого муравейника. Смысл из этой системы ушел — остались только чисто механические связи «стимул-реакция», «кнут-пряник». Нет ничего странного в том, что сегодня западная цивилизация не только угнетаемым ею народам, но даже самим западным людям представляется мертвой, бездушной «Системой», врагом, с которым нужно бороться. «Постмодернизм» — это реакция отторжения фундаментальных ценностей Запада со стороны самого же западного человека, который сегодня не узнает себя в своей цивилизации, в своем собственном творении.

 

Постмодерн Востока ^3.4

 

Постмодерн, если рассматривать его с точки зрения Запада, выглядит как саморазрушение старой европейской культуры, как отказ от собственного великого прошлого и надругательство над ним. Нетрудно понять, что с точки зрения человека незападной культуры, с точки зрения восточного, русского человека, для которого прошлое Запада было злым прошлым, а Воля Запада была злой Волей, эпоха постмодерна имеет прямо противоположное значение. Это эпоха великого освобождения, эпоха, когда он получает шанс сбросить с себя оковы псевдоморфоза, уничтожить Запад в себе самом, в собственной душе. Постмодернизм дает восточному человеку шанс победить западную культуру в самом себе, победить западную рациональность, деформирующую его сознание, с помощью западного же противоядия. Пройдет не так уж много времени, и под маской «постмодернистского перформанса» засветится природная логика Востока.^3.5

Постмодерн, таким образом, имеет два лица — восточное и западное. То, что на Западе является саморазрушением, на Востоке выглядит как освобождение и возвращение к себе. Уже само постмодернистское презрение и недоверие к рациональности несет в себе что-то восточное. Однако на Востоке происходит и нечто большее, чем просто разрушение навязанной извне западной ментальности: параллельно, в тех же формах постмодерна, происходит еще и пробуждение собственной восточной культурной логики. Разрушение чужого и пробуждение своего — это две стороны одного и того же процесса. Постмодерн, взламывая внутреннюю логику западной культуры, естественно становится временной формой, которую принимает природная логика Востока, логика юной русской культуры. Заметим, что самим восточным культурам «постмодернистская деконструкция» не страшна, потому что они, в отличие от западной, еще живые культуры, еще сохраняют глубинное Единство Воли. Тут получается своего рода формальный парадокс: в эпоху постмодерна разрушение целостности, деструкция и фрагментация одной культуры (западной) позволяет всем остальным культурам, ранее ею подавлявшимся, наконец-то эту целостность обрести, избавиться от искусственного расчленения на сектора и фрагменты и принять свою исконную форму. Можно говорить об особом, восточном постмодернизме, который если еще и не родился, то рождается прямо на наших глазах. Коренное отличие от западной версии заключается в том, что если западный постмодернизм — это просто игра и бессмыслица, то восточный — это логика, скрытая под маской игры и бессмыслицы.

Чтобы понять, как логика (подчас весьма строгая и жесткая логика) может скрываться под маской бессмыслицы, игры в абсурд, в качестве примера нужно обратиться к феномену дзэнского коана.^3.6 Коан — это попытка закрепить в форме предания непосредственную практику великих дзэнских учителей эпохи Тан, которые вели своих учеников непосредственно к просветлению, минуя множество промежуточных этапов.^3.7 В дзэне, который был синтезом буддизма и даосизма, эта практика как раз и сыграла роль «восточного постмодернизма», стала оружием природной южно-китайской духовности, взломавшим застарелое догматическое учение, принесенное из Индии. Дзэнский коан, закрепляющий эту духовную практику в форме текста, внешне выглядит как игра, как чистой воды дурачество, — абсурдные реплики, импульсивные иррациональные поступки, крики, удары палкой, — и однако, оказывается, что это единственный способ указать на действительно серьезное. Логика коана — это логика абсурда, которая взламывает привычные нормы здравого смысла, застарелый лед «нормальной рациональности», а затем, балансируя на этих обломках, ведет человека к просветлению.

С логикой коана можно сравнить логику Достоевского, — точнее, логику романов Достоевского. И тут и там идет нагромождение внешне рациональных действий, реплик, монологов, каждый из которых, будучи взят сам по себе, является вроде бы логичным и рациональным, — но, собранные вместе, они образуют аннигилирующую взрывную смесь. Назначение этой духовной взрывчатки — выбросить человека за пределы «здравого смысла» и «нормального мышления», «сорвать башню», взломать позитивизм и материализм, которые Достоевский считал своими смертельными врагами. И у Достоевского, и у дзэн-буддистов, и у суфийского муллы Насреддина^3.8 идет «мышление между строк», упражнение в логике абсурда, в логике, которая прорывается только в разрывах и дефектах западной логики. Там, где западная рациональность ломается и крошится, где она оказывается недостаточной и бессильной, где она вступает в смертельную битву сама с собой, восточное мышление принимает наиболее адекватные ему формы. Речь идет о своего рода «надрациональной логике», — логике, которая пользуется внешне «рациональными» ходами только как вспомогательным средством. «Нормальному», западному человеку, который «мыслить между мыслей» не умеет, эта логика не понятна, он видит только голый абсурд и бессмыслицу, — восточный человек эту логику видит и чувствует. Прихотливый извив восточной мысли — это как бы траектория теннисного мячика, который гоняют ракетками (роль ракеток играют «рациональные» аргументы и средства обыденного языка). Западное мышление, ограниченное уровнем утилитарной рациональности, кроме этих мелькающих в воздухе ракеток ничего и не видит, а восточное мышление способно увидеть и сам мячик, и узоры, которые он выписывает в воздухе.

Важно понять, что речь здесь идет именно о логике. Здесь мы имеем дело не с иррациональностью, не с абсурдом, не с хаосом и бессмыслицей (которыми забавляет себя нынешнее постмодернистское искусство), а с логикой, которая не менее строга, чем западная, но устроена иначе. Просто это другая логика, которая выходит за рамки очерченной Декартом плоской западной рациональности. Подобно тому, как в логической науке кроме классической аристотелевской логики есть системы с другим набором аксиом (где нарушается принцип исключенного третьего, закон двойного отрицания, где совсем по-иному выглядит закон противоречия), — точно так же и в сфере духа, взятой целиком, существуют разные ментальности, с разной присущей им логикой. Область прозрачности, самоочевидности у каждой культуры устроена по-своему, со своими внутренними связями и законами. Декартовская рациональность, лежащая в основе западного способа смотреть на мир, лишь один из возможных вариантов.

Чтобы практиковать восточную логику во времена Достоевского, когда Запад был еще на подъеме, а западная ментальность была прочной как гранит, нужно было родиться гением, подобным самому Достоевскому, Ницше или Розанову (которые тоже знали толк в «мышлении между мыслей» и логике абсурда). Сегодня задача крайне упростилась. Западная ментальность сама взломала себя и распалась на несвязанные фрагменты, превратилась в пастиш, в винегрет. И теперь природная логика Востока, логика, которая естественно живет в душе каждого восточного человека, может выстраивать эти фрагменты по своему усмотрению, пользоваться ими как тайным шифром, понятным только людям, обладающим тем же устройством души.

Единая Воля, которая когда-то стояла за европейской культурой, управляла ее развитием, связывала ее в единое целое, задавала ее логику, сегодня ушла, и западная культура стала как бы беспризорной. Ее фрагменты сегодня беззащитны перед лицом Востока, потому что Восток, в отличие от Запада, еще не растратил свою Волю, еще не полностью перелил ее в окружающий мир. Из культур Востока дихотомии сущность / явление, знак / значение никуда не ушли, и сегодня мы можем подставить под лишенные смысловой нагрузки фрагменты чужой культуры свой Смысл, свою Сущность, свою Волю.

Это не просто способ обезвредить и утилизировать разлагающуюся западную ментальность, это еще и путь экспансии. Можно представить себе настоящего, клинического шизофреника, который, чтобы не быть пойманным, маскируется под постмодерниста. — И точно так же «под постмодернизм» может маскировать себя восточное коварство. Дело в том, что с точки зрения самого постмодерна невербализуемая, не выразимая в терминах западной рациональности восточная логика незаметна, не видна. Операция «деконструкции смысла», которую производит постмодернистское искусство, способна справиться только с западной рациональностью. Восточная логика легко проходит через это сито. В принципе, этой скрытой восточной логикой можно наполнить внешне неотличимые от западных постмодернистские продукты масс-культуры, а потом пустить их на западный рынок. Западный человек, уже почти растерявший свою природную ментальность, поглощая продукты восточного постмодерна, будет впитывать в себя и присущую им восточную логику, будет постепенно переделываться изнутри на восточный лад. А значит, восточный постмодернизм — это еще и особая форма мессианства, это возможность вкладывать в душу западного человека восточную волю, обращать его в русские, и тем самым спасти остаток западного человечества от полной духовной деградации.

 

 

Часть 4.Светлый экстаз: Рок, Рейв, Событие и СоборностьТрансгрессивная революция в экстремальной молодежной культуре 

В массовой культуре привыкли видеть чуждую и враждебную силу, опасную для традиционного культурного наследия подвергшихся западному влиянию стран. Однако современная массовая культура — это сложный и противоречивый феномен. В ней можно увидеть и продолжение экспансии Запада, и, с другой стороны, — деструкцию и саморазрушение западной культуры; наконец, можно выделить такую ее часть, где взламывание западной ментальности гармонично сочетается с пробуждением исконного духа русской и других незападных культур. Именно эти сектора современной культуры, и особенно экстремальной молодежной культуры, представляют наибольший интерес для постмодерн-фундаментализма и трансгрессивной революции.

В качестве примера заимствованного масскультурного феномена, который, вопреки ожиданиям, стал идеальным средством выражения русской души, многие назовут рок. Но о роке и так написано достаточно много. То, что рок может быть национальным, восточным, русским, сегодня доказывать уже не нужно. Поэтому мы сосредоточим внимание на других, более новых, более экстремальных направлениях молодежной культуры, которым можно дать условное собирательное название «рейв-культура».

«Рейв-культурой», или «техно-культурой», здесь мы будем для простоты называть всю целиком молодежную субкультуру, связанную с электронной музыкой: от ее чисто танцевальных форм (габбер, хардкор, хаус культура), до танцевально-медитативных (скажем, психоделик транс культура) и интеллектуальных (интеллектуальные формы техно, эмбиента, эйсида, эйсид-джаза, джангла и др.). Разные области этой культуры, связанные с разной музыкой и разной философией, весьма отличаются по духу, а также по своим отношениям с коммерческой поп-культурой. Однако резкие границы между ними отсутствуют, здесь очень легко и естественно осуществляется переход от популярных и чисто танцевальных жанров к весьма рафинированным и интеллектуальным,^4.1 — что, собственно, и позволяет рассматривать эту сферу как целостную культуру со своим собственным размежеванием «популярного» и «элитарного». Со стороны ревнителей традиции на нее сегодня обрушивается тот же набор обвинений, что когда-то, лет тридцать назад, сыпался на пришедший с Запада рок-н-ролл. Ее обвиняют и в том, что она иностранная, заимствованная, антинациональная, и в том, что она разлагает, развращает и доводит до животного состояния человеческую личность, и в том, что она неразрывно связана с наркотиками. Рассмотрим поочередно все эти обвинения.

Во-первых, рейв-культуру, строго говоря, нельзя назвать западной. Это принципиально синкретическая культура, продукт разложения и перерождения европейской культуры и смешения ее с культурными практиками стран Востока. От Запада в ней — только электронная техника, используемая для создания и воспроизведения звука и иллюминации танцпола. В самой же музыке и философии, которая выстраивается вокруг этой музыки, ничего западного нет. Как раз наоборот — эта музыка по-настоящему «срывает башню», взламывает и сметает западную рациональность, — особенно, если речь идет о психоделических разновидностях электронной музыки. А некоторые направления этой культуры прямо ориентированы на экзотические восточные культы и слегка преображенную электронными ритмами этническую музыку. Словом, здесь мы видим прямую экспансию Востока на Запад.

Рейв-культуру обвиняют в том, что она обращается к первобытным человеческим инстинктам, — как в музыке, так и в практике танцпола, которая напоминает культовые пляски первобытных народов, где люди входят в настоящий транс. И действительно, с этим спорить нельзя: рейв-культура, психоделическая музыка возвращает человека к древним, первобытным состояниям, напрямую обращается к глубинам бессознательного. Но именно это разрушение западной ментальности и является в рейве самым ценным и главным. Для восточных людей, для которых западная ментальность — только искусственная надстройка, рейв-культура — это дорога к себе, это еще одно средство отбросить шелуху западной цивилизации, которая спеленала наше сознание. Глубинная сущность русского человека этой деконструкцией никак не затрагивается — наоборот, освобождается и пробуждается к жизни.^4.2

Теперь поговорим о наркотиках. Никто не будет спорить, что наркотики — это действительно зло, что зло это в определенной мере пронизывает всю современную молодежную культуру, и рейв-культура здесь не исключение. Можно, конечно, долго возмущаться и сетовать по этому поводу — но проблему этим не решить. Ведь проблема не в том, чтобы доказать, что наркотики — зло, что они отнимают здоровье, что они постепенно убивают людей, — это и так все прекрасно знают. Проблема в том, как с ними бороться. Почему люди, рискуя здоровьем и жизнью, все же переступают через страх и выбирают наркотики? Если человек действительно видит в своей жизни что-то такое, ради чего стоит жить и сохранять здоровье, он, очевидно, никогда к ним не притронется. И если он все же выбирает наркотики, значит не видит смысла особенно держаться за жизнь и здоровье, значит в жизни у него нет достойной альтернативы наркотикам. Запреты и душеспасительные проповеди здесь не помогут. Чтобы спасти человека от наркотиков, ему нужно дать то, ради чего стоило бы жить. Нужно придать смысл и цель его жизни. Нужно пробудить все искреннее и чистое, что есть в его душе, что сломал и искалечил окружающий социум. Нужно открыть в его душе собственные, внутренние источники экстаза, для которых не требуются никакие наркотики.

По-настоящему это может сделать только трансгрессивная революция, — именно в этом пробуждении расколотой искусственными перегородками живой русской души она и состоит. Только она раз и навсегда решит проблему наркотиков, как и все остальные экзистенциальные проблемы. Музыка, разрушающая западную ментальность и заставляющая человека заглянуть в глубины своей души, — одно из орудий этой революции. В рейве мы как раз и видим постепенное приближение к светлому экстазу, экстазу без наркотиков. Наркотики на танцполе — это случайное явление, музыка и наркотики — конкуренты, а не союзники, — просто потому, что музыка сама по себе является наркотиком. Рейв и наркотики совмещают только те, кто находится на нижних, периферийных этажах этой культуры, где теряется грань между собственно техно-культурой и попсовой стилизацией под нее.

Задумаемся: что собирает людей на танцпол? Зачем это нужно? Ведь ни музыка, ни тем более наркотики сами по себе не могут заставить людей собираться вместе. Пытаясь понять феномен рейва (имеется в виду «рейв» в узком смысле слова, как массовое танцевальное действо), в качестве близкого по типу феномена можно привести рок-концерт, где люди тоже собираются плотными массами. Но феномен рейва нельзя свести к феномену рок-концерта. Дело в том, что рок — явление сложное и противоречивое, под одним и тем же словом «рок» может прятаться и настоящий рок, и его попсовая имитация. Рок-концерт — это шоу, тут действует один (или небольшая группа), а все остальные — только зрители и слушатели, лишь минимально участвующие в событии. И поэтому в роке все зависит от личности, которая стоит в центре: если это настоящий человек — мы получаем одно, а если это раскормленная поп-звезда в окружении беснующихся фанатов — мы получаем совсем другое. Рок-концерт по форме близок к феномену митинга, это и есть особая разновидность митинга или молитвенного собрания. В одних случаях (настоящий рок) этот «митинг» перерастает в нечто подлинное и средневековое, нечто подобное отношениям героя и его дружины, которые собрались перед последней битвой; в других (попсовая имитация) — выливается в отношения, типичные для модерна, для Запада, — в отношения «Наполеона» и бесправных толп, пушечного мяса. Если исходить из формальных соображений, грань между этими двумя типами отношений провести довольно трудно, потому что в обоих случаях многими здесь предводительствует один человек (или небольшая группа). Как все обернется, кто к нему придет — бессмысленная толпа или настоящие люди, — зависит именно от него, от его человеческих качеств.

В рейве все по-другому. То, что в роке зависит от одной личности, которая находится в центре, в рейве переносится на уровень структуры события. В рейве нет зрителей, рейв — это коллективное действо. Диджей, который стоит за вертушками, лишь создает среду, задает ритм этому действу. Все остальное делают сами участники. И от самих участников зависит — состоится рейв или развалится. В этом смысле рейв — менее противоречивый и более цельный феномен, чем рок, и поэтому более прост для понимания. Мы поймем, что такое настоящий рок-концерт, и чем он отличается от концерта поп-звезды, только когда поймем, что такое истинный рейв.

Очень важно, что в рейве «коллективность» не сопряжена с отречением от себя, отказом от собственной воли и подчинением воле другого. Из опыта истории мы знаем отрицательные черты коллективизма — потеря индивидуальности, зомбированность, фанатичное следование чужой воле. Какими бы высокими целями ни оправдывалось растворение личности в коллективе, все заканчивается тем, что кто-то, из корыстных побуждений, начинает бессовестно манипулировать волей многих людей. В рейве это не происходит. В рейве личность свободна и автономна, вплоть до полного аутизма. Рейв — это не толпа, это сумма индивидов. Единство в рейве приходит изнутри, а не снаружи. Коллективность рейва — это коллективность События. Это не растворение в массе, коллективе, а растворение в Событии, когда человек ощущает себя органичной частью События. В Событии чувство общности не означает смерть индивида. Общее дело и общее чувство здесь не превращаются в духовное рабство. На другом уровне и в другом масштабе рейв возрождает атмосферу древних церковных соборов, атмосферу коллективной молитвы.

К этому очень близко лежит то единство русской культуры, единство русской души, которое должна возродить трансгрессивная революция. Единство народа, единство нации нельзя сводить просто к единству коллектива, к стадному чувству, к сплоченности волчьей стаи, как это делали нацисты. Подлинное единство рождается только из единства События, из общего дела. Единство стаи имеет источником страх, ненависть, которые данная стая испытывает по отношению к другим стаям.^4.3 Единство стаи приходит извне. Единство События приходит изнутри. Единство События возникает как общий экстаз, общий свет, который вдруг озаряет души разных людей. Этот экстаз взламывает и сокрушает стены эгоистичного индивидуального сознания, и, не убивая личность, не отрицая ее свободы и суверенности, открывает ей возможность раствориться в Событии и вступить в тесную духовную связь с другими личностями, которые его переживают.

Западный человек знает либо эгоизм и крайний индивидуализм, либо единство команды, стаи, порождаемое страхом, муштрой и дрессировкой. Людям незападных культур знакома еще одна крайность — полное, безвозвратное отрицание собственной личности, собственной индивидуальности, слияние с неким безличным мировым духом, превращение в зомби, раба непонятных сверхчеловеческих сил. Рейв не приводит ни к тому, ни к другому — он близок к особому, русскому, православному по своей природе переживанию единства во множестве, которое лежит в основании символа Троицы. Когда разные, непохожие друг на друга личности, — суверенные, самостоятельные и свободные, — способны тем не менее переживать, ощущать, видеть внутренним взором некую общую духовную сущность, источник света, который в равной мере принадлежит им всем. Именно такой характер соборности будет иметь грядущее единство русских людей, а также единство отдельных народов и религиозных конфессий в рамках русского суперэтноса.

Мы видим, что в феномене рейва, как и в роке, и во многих других формах экстремальной молодежной культуры, странным образом происходит внутреннее преображение западной культуры во что-то русское и родное. Конечно, это преображение еще не свершилось, мы видим только первый намек, первый шаг к этому. Но внутренний свет, свет грядущей русской культуры все же начинает разгораться в недрах умирающего Запада. Свет, светлый экстаз, с которым мы неожиданно сталкиваемся в самых разных сферах все еще «западной» по своему происхождению культуры, — это и есть трансгрессивная революция в действии. Этот светлый экстаз и прочерчивает границу между теми фрагментами западной культуры, в которых происходит ее самодеконструкция и умирание, и теми, где уже началось рождение нового. Он прочерчивает границу между строго деструктивной и созидательной ветвями трансгрессивной революции. Именно этот позитивный аспект трансгрессивной революции и является главным, — когда разрушение и умирание западной ментальности преображается светлым созидательным импульсом и превращается в освобождение, рождение восточной.

Конечно, строго деструктивные, темные элементы экстремальной культуры, — насилие, ненависть, наркотики, сатанизм, некрофилия, тоталитарные секты — тоже имеют свой смысл. Но если они и оправданы исторически, то только когда применяются строго на территории западных стран, где западная ментальность глубоко въелась в души людей. Напротив, в России и других странах Востока такая глубокая деструкция сознания не нужна, потому что здесь под тонким слоем западной ментальности обитает еще живая душа восточной культуры, которую нужно всячески беречь и лелеять. Здесь должна использоваться совсем другая стратегия — не деструкция сознания, а его преображение светлым экстазом, его пробуждение, прорастание из-под обломков западной ментальности, без которого все теряет свой смысл. В этом преображении и заключается истинный смысл трансгрессивной революции. Поэтому не нужно путать две вещи: взламывать коросту западной ментальности — это одно, а разрушать естественно присущее русскому человеку нравственное чувство — это совсем другое. Борьба с западной ментальностью и предрассудками, которые она навязывает, не имеет ничего общего с отрицанием добра и нравственности.^4.4 Борьба с засильем западной культуры — только средство, чтобы расчистить почву для природной логики русской культуры. И там, где средство начинает убивать саму цель, разрушает здоровые и подлинные элементы сознания, от него нужно отказаться.

Наркотики, культ насилия и жестокости, смакование всяких мерзостей, «сатанизм», — до сих пор еще встречаются люди, которые оправдывают все это «борьбой против засилья пошлости» в массовой культуре, видят в этом некую «очищающую сознание» альтернативу «попсе». Сегодня это оправдание уже потеряло смысл: массовая культура с успехом интегрировала в себя все эти разрушительные практики и превратила их в источник коммерческого дохода. Интерес к темному, инфернальному, зверскому, уродливому — сегодня это уже мэйнстрим, сегодня этим уже никого не удивишь и не испугаешь. Тем более этим никого не удивишь в России XX века, где сама реальность порой бывает пострашнее, чем фильмы ужасов. Любопытно, что в России наиболее распространенная реакция на все эти извращения масскультуры — не страх, не отвращение, не ужас, а тихая, спокойная брезгливость, смешанная с презрением, — именно так и должна проявлять себя нормальная реакция отторжения живой культурой всего мертвого и чуждого. Живой культуре свойственно стремление к позитивному, светлому. Даже если волей обстоятельств человеку живой культуры суждено пройти через насилие, ненависть, жестокость, это не затрагивает его глубинной сущности. Из-под этой коросты рано или поздно проявит себя тяга к свету, чистое, наивное, детское чувство.

Свет, светлый облик тут самое важное. У настоящего человека даже ненависть будет светлой. Напротив, если ненависть омрачена мелкой злобой, завистью, подлостью, — это следы псевдоморфоза, классический ressentiment. Там, где действует злобная, животная ненависть, стремление к насилию, грязи, брутальности, — там нет и не может быть ничего подлинного. Горение света не заменить горением ненависти; ненависть — это суррогат для тех, кто внутри пуст, кто способен только разрушать и убивать. Если мы слышим, что кто-то злобно и цинично (а не просто по глупости) оправдывает светлыми идеалами откровенные мерзости, воспевает «конец света», геноцид и тотальное разрушение, значит светлые идеалы для такого человека — только прикрытие, а на самом деле его притягивает грязь.

Конечно, нужно еще сделать поправку на то, что сегодня не имеет значения, какие слова человек говорит, — важно то, как, с какой интонацией он их произносит. Сегодня все без исключения концепции и понятия затронуты псевдоморфозом, все они — лишь средства, маски, посредством которых нам приходится действовать, чтобы как-то выразить содержание, не укладывающееся в навязанные чужой культурой формы. Форма, адекватная содержанию нашей культуры, еще не родилась, — это приводит к путанице в сознании, особенно в сознании молодых людей. Поэтому кем человек сам себя называет — фашистом, демократом, коммунистом, сатанистом, рейвером, патриотом, либералом, постмодернистом, — не имеет никакого значения. Единственный критерий — внутренний свет. В его словах должна прорываться светлая экстатическая вера.^4.5 Эта вера по необходимости лишена предмета веры, поскольку еще не найдена та конкретная форма, в которую ей когда-нибудь суждено перелиться. Пока это беспредметная вера, чистая энергия веры, не привязанная ни к чему конкретному и конечному. Там, где этот свет прорывается — это друг, свой человек. Там, где его нет, — это пустое место.

Трансгрессивная революция — это пробуждение в человеке чистой, детской энергии. Русская культура на самом деле — еще юная, детская культура, которая только по необходимости рядится в старческие одежды. И поэтому возвращение в детство будет возвращением к истинному возрасту нашей культуры, к возрасту русской души.^4.6 Дети не знают границ и преград, их голова не забита мусором, они свободны. Трансгрессивная революция — это средство, которое позволит искалеченных, изломанных западной цивилизацией взрослых снова превращать в нормальных детей, снова возвращать им самих себя. Снова пробуждать в них светлую детскую энергию, которая ничем не связана, и перед которой никто и ничто не может устоять. Пример человека, который обладал такой энергией в полной мере — Сергей Курехин. Это один из первых людей новой формации, творец пробуждающейся после долгой спячки настоящей русской культуры.

 

 

Часть 5.

Духовная экспансия

Кесарево сечение вместо харакири

 

Сегодня стало модно говорить о конце истории. Этот конец действительно наступил — конец истории Запада. И в то же время — новое начало русской истории. Постмодернистский поворот в культуре и мышлении Запада и духовно зависимых от него стран (а ныне все или почти все страны зависят от Запада) — это не просто некое завершение, распад западных форм ментальности, но и рождение нового, того, что не могло обрести собственную форму, пока западная культура была здоровой и жизнеспособной. Мы видим, как в глубине тех культурных форм, которые знаменуют собой конец старой европейской культуры, светятся природные черты Востока.

Конечно, сегодня постмодерн еще только начинается, материально Запад еще силен, разложение пока не успело затронуть важные жизненные центры западной цивилизации. Сегодня Запад еще может физически уничтожить любую другую культуру, используя мощь своей экономической машины, военной техники, налаженной системы промывания мозгов, — но в духовном плане он ничего своим врагам противопоставить не может. В духовном плане свобода от Запада возможна уже сегодня. Духовно Запад уже мертв или почти мертв — это добыча, раненый зверь, кит, пробитый гарпуном. Этот зверь может еще орошать землю своей и чужой кровью, гадить, заражать мир ядовитыми испарениями, гниением своей огромной туши, но дни его сочтены. Отсчет времени включился.

Когда мы говорим о трансгрессивной революции, речь идет не о местном российском явлении, а о глобальном мировом повороте, о стадиальном скачке, о новом этапе мировой истории. У каждого из этапов мировой истории есть свой «избранный край», «избранный народ», который наиболее полно воплощает в себе суть этого этапа. Все остальные народы лишь претерпевают, вынужденно подстраиваются под него, светят отраженным светом, — и только в одном месте историю действительно делают. Последней точкой пребывания «Мирового Духа» был Запад, предпоследней — арабский мир после Мухаммеда. Сегодня центр истории снова перемещается на Восток, в Россию. В сфере политики это уже случилось: вся история XX века крутилась вокруг русской истории, была всего лишь приложением к ней. Наступает время, когда в Россию переместится и центр культурных событий, когда она будет не только центральной площадкой социально-политических экспериментов, но и местом, где поселился «Мировой Дух». Именно к этому приведет нас начинающаяся с постмодерном метаморфоза западной культуры. Пока это еще не произошло, пока культура постмодерна творится на Западе, пока в постмодерне больше гибнущего Запада, чем рождающегося Востока.

Трансгрессивная революция имеет как бы два лица. Одно ее лицо, обращенное к Западу, — разрушение, уничтожение и перерождение западной культуры. Другое лицо, обращенное к Востоку, — созидательное, это взлом чуждой культуры и освобождение собственной. Эта двойственность трансгрессивной революции, когда один и тот же процесс, одна и та же операция, одно и то же движение означает и разрушение старого, и рождение нового, отражена в самом ее названии. Ведь «трансгрессия» — это еще и преступление, грехопадение. «Грехопадение» свершилось тогда, когда человек осмелился стать самим собой и узнать, что такое добро и зло. А когда он стал достаточно мудрым, чтобы снова забыть о «добре» и «зле» и позволить себе быть ребенком, — это назвали «преступлением». Любое взросление, любая попытка стать самим собой кажется преступлением и грехопадением тому, кто хотел бы вечно видеть этого человека опутанным младенческими пеленками. Когда цирковой медведь, на которого нацепили фрак и заставили плясать под дудочку, вдруг срывает с себя эту «одежду» и ломает хребет своему дрессировщику, — это тоже трансгрессивная революция. С точки зрения умирающей западной ментальности, трансгрессивная революция — это действительно грехопадение, преступание всех законов. Ее лицо, обращенное к Западу, — это революция экстремальной молодежной культуры, которая вычищает последние остатки западной рациональности из сознания новых поколений, чтобы в конце концов смести этот мир вместе со всеми его законами.

Слово «трансгрессия» имеет еще одно значение, которое превращает его не только в лозунг, но и в указание на глубинный смысл всего происходящего. «Трансгрессия» (точно так же, как и «псевдоморфоз») — это геологический термин. Трансгрессия — это наступание моря на сушу, — именно то, что происходит сегодня с точки зрения геополитики и сакральной географии. Геополитика видит смысл истории в борьбе Моря (атлантический Запад) и Суши (евразийский Восток). То, что происходило последние несколько столетий, безудержная экспансия Запада, — это и есть самая настоящая трансгрессия. Но сегодня, прямо на наших глазах, трансгрессия постепенно сменяется трансгрессивной революцией, когда нахлынувшие на мир морские волны внутренне преображаются, и весь процесс приобретает прямо противоположный смысл.

Сегодня причина трансгрессии — поднимающееся океанское дно. Под многокилометровой толщей океана и осадочных пород, мощные подземные силы взламывают земную кору и прокладывают себе дорогу. Океанское дно поднимается, море вскипает и выплескивается на сушу. Так все начинается. А через некоторое время выплеснувшиеся на землю воды высыхают и превращаются плодородный ил, а там, где когда-то расстилалась поверхность моря, вздымается новый материк или гряда островов. Победа моря оказалась временной, и именно в ней, в этой кажущейся победе, заключался источник финального поражения. Сегодня Запад выплескивается на весь мир не потому, что он стал сильнее, а потому что чувствует близкую гибель, — ибо там, где было море, скоро поднимется суша. Это последний порыв, последний всплеск океанских волн. Погружение на дно, которое во время трансгрессии претерпевает суша, — это временное погружение, скоро она снова выйдет на поверхность, очистившись от всякой грязи.

У Мелвилла в романе «Моби Дик» есть такая сцена: туземный вождь до последней секунды прибивает флаг к мачте тонущего корабля. Корабль идет ко дну, на поверхности — одна только мачта, а он сидит на верхушке, плюет на все и спокойно прибивает флаг. С точки зрения обычного человека, это просто гордый бессмысленный жест. Западному человеку кажется, что корабль идет ко дну, корабль обречен, корабль погибает. А на самом деле корабль превращается в подводную лодку, и продолжает свой путь. Этот символ, символ Китежа, — временное погружение на дно, чтобы там, под толщей вод, делать невидимую глазу работу, преображающую весь остальной мир, — один самых значительных символов русской культуры. И в конце концов, рано или поздно, трансгрессия сменится трансгрессивной революцией, — воды преобразятся, а Китеж начнет подниматься на поверхность.

Трансгрессивная революция не может свершиться в одной, отдельно взятой стране. Ни в политическом, ни в экономическом, ни в культурном плане ни один из регионов современного мира не может отгородиться от остального человечества. Мир постепенно превращается в единое целое, и те, кто все еще надеется противостоять этому процессу исключительно охранительными, консервативными мерами, — будь то исламский фундаментализм или реставрация православия, — неминуемо потерпят поражение. Их собственные дети отрекутся от них и предадут их. Единственный способ обороны — это нападение. Экспансию Запада может остановить только равноценная по мощи экспансия Востока. Живой, духовно самостоятельный Запад — вечная угроза для любой незападной культуры. Запад нужно сломить, духовно победить — и сделать это нужно на его же собственной территории, его же собственными руками. Постмодерн-фундаментализм, использующий в качестве оружия против Запада саму же западную культуру, заполонившую мир, — это единственный выход. Это и есть тот облик, который принимает сегодня вечное мессианство русской культуры.

Волна массовой культуры, затопившая Восток, переваренная Востоком и преображенная новым духовным импульсом, отразившись, должна обрушиться на Запад и превратить его в провинцию Востока. Снова должно повториться то, что уже произошло однажды в древности, в начале первого тысячелетия, когда Восток, завоеванный Западом, покорил его изнутри и подчинил своей духовной власти. Ни экономическая мощь, ни железные легионы, ни передовая (на то время) техника не спасли Римскую Империю от духовного поражения. Одряхлевшая, лишенная жизни античная культура не выдержала состязания с молодыми силами восточной души. Христианство, включив в себя наиболее действенные элементы рафинированной античной мысли, обратило их против нее же самой и превратило античную культуру в свою служанку. Нечто подобное должно повториться снова.

Это начинает происходить уже на наших глазах. Мы видим, как прогибается западная ментальность под влиянием восточных культов, восточных верований, восточных идей, восточной философии. То же самое происходило на рубеже христианской эры, когда античный мир просто кишел последователями Исиды, Кибелы, Митры, Зороастра, других египетских, вавилонских, сирийских культов. И сегодня нам осталось нанести последний, решающий удар, подобный тому, каким для Рима стало христианство. Нужно взять на вооружение наиболее опасные, наиболее разрушительные формы западной ментальности, и целенаправленно оборотить их против нее же самой. Мы должны включиться в процесс саморазрушения западной культуры, и сделать так, чтобы разрушение старого сопровождалось рождением нового.

«Философия — служанка теологии», — говорили когда-то древние христиане, используя на свой лад трактаты языческих философов. Постмодерн — акушерка русской культуры, — говорим мы сегодня. Культуру постмодерна называют опасным оружием. Это действительно оружие. Но это оружие — обоюдоострое, для его создателей оно опаснее, чем для врагов. Это оружие Запада против Запада. Это меч, предназначенный для харакири. Харакири Запада должно превратиться в кесарево сечение, выпускающее на свет божий проглоченную Западом юную русскую культуру. В этом и заключается смысл постмодерн-фундаментализма. С детства мы знаем — кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет. Сегодня эта древняя истина получила свое продолжение. Оказалось, что меч, который приносит смерть старому погибающему телу — тот же самый меч, что дарует жизнь новому.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Более строго постмодерн-фундаментализм можно определить как критический синтез революционного традиционализма, философии постструктурализма и масскультурной практики постмодерна. В этом синтезе теория, методология и культурная практика постмодерна используются для того, чтобы вернуть собственную логику развития национальным культурам, подвергшимся опустошительному влиянию западной ментальности.

^1.1 О. Шпенглер. Закат Европы. М., 1998. Т. 2. С. 193.

^1.2 Весьма интересный анализ этой ситуации и путей выхода из нее дан в работе С. Чернышев. Русское самоопределение (Доклады Русского Института, 1997) // «Русский журнал»

^1.3 Хороший пример здесь — герои Достоевского. В каждом русском (да и вообще, в любом человеке, культура которого подверглась псевдоморфозу) есть, как известно, немного от героев Достоевского.

^1.4 См. С. Чернышев. Кальдера Россия // «ИНОЕ. Хрестоматия нового российского самосознания», т. 3. М., 1995. С. 477-542.

^1.5 Сегодня даже такой казалось бы невинный предмет, как классическая русская литература XIX века (не говоря уж о насквозь политизированной литературе XX века), превратился в повод для политических споров. См. об этом И. Медведева и Т. Шишова. Новый русский учебник // «Русский журнал»

^1.6 Стоит обратить внимание на те несколько страниц второго тома «Заката Европы» (особенно с. 198-201), где Шпенглер рассуждает о России и русской литературе.

^1.7 Кроме Шпенглера (см. выше) о том, что «‘классическая русская литература’ XIX и XX веков будет осмыслена как религия» рассуждает также Д. Галковский в своем «Бесконечном тупике» (см. Прим. 886).

^1.8 О трансформации «общества спектакля» (модель Ги Дебора) в «мир Диснейленда» см. Jean Baudrillard. Disneyworld Company

^2.1 Под «Востоком» в этом тексте я понимаю интегральный «Не-Запад», всю совокупность незападных культур и народов. Часто слово «восточный» я использую просто как синоним слова «русский», — и наоборот, то, что я говорю о русских, во многом справедливо и для остальных незападных народов.

Противопоставляя «Запад» и «Восток», нужно помнить, что это не равноценные категории. Если «Запад» в рамках этой дихотомии — одна-единственная цивилизация, то «Восток» — просто удобное собирательное название для всей совокупности незападных культур и народов. Восток — это целая сумма цивилизаций, которые отличаются друг от друга не меньше, чем от западной. Россия — одна из цивилизаций этого Не-Запада. В этом смысле Запад нужно противопоставлять не «Востоку», а всему человечеству как целому, над которым он решил установить свое господство.

Иногда Россию называют «мостом между Западом и Востоком», промежуточной синкретической цивилизацией. На самом деле Россия — это самостоятельная культура, со своей собственной уникальной логикой. Если сегодня русская культура выглядит как синкретическое смешение элементов других культур, то это, во-первых, следствие псевдоморфоза, исказившего ее природные черты, а во-вторых — следствие молодости русской культуры. Она находится в одной из ранних фаз культурного развития и просто еще не успела обрести свои природные черты.

* Развиваемая  далее концепция «восточного постмодернизма», как противоядия Западу, впервые была сформулирована в тексте С. Корнев. Восточный постмодернизм: логика абсурда и «мышление между строк» // «Русский журнал», который в июне 1998 вышел в электронной версии «Русского журнала», а затем, в несколько сокращенном виде и под другим (редакционным) названием, летом 1998 вышел в его печатной версии (журнал «Пушкин», N. 11).

^2.2 Вспомним к тому же, что западная цивилизация, со всеми ее достижениями, была построена за счет колониальной эксплуатации и ограбления народов всего мира, и уже поэтому существенная часть материального и культурного достояния Запада по праву должна принадлежать этим обворованным народам.

^2.3 Вопрос о последствиях влияния более развитой цивилизации на окружающие ее культуры и народы на фундаментальном уровне исследовал, в частности, Тойнби. См. А. Тойнби. Постижение истории. М., 1991. С. 562-587.

^2.4 Термин «суперэтнос» здесь применяется в том же значении, какое ему придал Л.Н. Гумилев («группа этносов, возникшая одновременно в одном регионе и проявляющая себя в истории как мозаичная целостность, состоящая из этносов». См. «Этногенез и биосфера Земли».).

«Русскими» в этом тексте я называю всех, кто считает русскую культуру и русский язык родными для себя (что не исключает бикультуральности и билингвизма), то есть всех, кто думает и чувствует по-русски, независимо от этнической и религиозной принадлежности: будь то этнический русский, украинец, немец, татарин, еврей, бурят. Термин «русскоязычный» мне не кажется слишком удачным. Так же как и термин «россиянин», который отдает политикой и официозом. Последний, кроме того, он связан рамками одного-единственного государства — «Россия», «Российская Федерация», границы которого не совпадают с границами русского суперэтноса. Границы русского суперэтноса задаются границами распространения русской культуры, а не границами какой-то одной страны. «Русские» — это прежде всего культурное единство, или даже особая всепланетная мессианская религия.

^2.5 Этот образ, образ «недоумка-дикаря», или «косного туземца», был создан в XIX веке, во времена колониализма, во многом для того, чтобы оправдать зверства и насилия колониальной администрации. Об истории концепции «примитивного общества» в этнологической науке см. например A. Kuper. The Invention of Primitive Society: Transformations of an Illusion. London, 1988.

^2.6 Тоталитарная сущность Запада и западной рациональности — ключевая тема позднего Хайдеггера. См. М. Хайдеггер. Преодоление метафизики // «Время и бытие». М., 1993. С. 177 — 192.

^3.1 Ниже я даю небольшой очерк постмодерна с точки зрения логики самого Запада, то есть с точки зрения западной метафизики. В другой ситуации этот экскурс мог бы показаться излишним, но я часто сталкиваюсь с тем, что, хотя слово «постмодерн» уже давно вошло в русский язык, многие вполне образованные люди (особенно из лагеря традиционалистов) имеют об этом феномене весьма странное представление (как правило они опираются на опыт знакомства с проявлениями «постмодернизма» в массовой культуре). По этой причине позволю себе порекомендовать несколько общеобразовательных источников. Анализ постмодерна именно как эпохи, во всех его проявлениях: F. Jameson. Postmodernism or The Cultural Logics of Later Capitalism. Durham, 1991. Теория и методология постструктурализма: R. Harland. Superstructuralism. The Philosophy of Structuralism and Poststructuralism. N.Y., 1987. Лучшее из того, что есть на русском: И. Ильин. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996; он же. Постмодернизм. М., 1998.

^3.2 Несколько перефразируя определение, которое дал ему Ф. Джеймсон («логика позднего капитализма»).

^3.3 О разнице между пастишем и пародией см. F. Jameson. Op. cit.

^3.4 Содержание этого раздела тесно переплетается с содержанием моего текста Восточный постмодернизм, опубликованного в июне 1998 в «Русском журнале». Есть и ряд прямых цитат.

^3.5 Еще раз напоминаю, что «Востоком» в этом тексте называется интегральный Не-Запад, а «восточный человек» — собирательное название для представителей незападных культур. И хотя каждая из этих культур имеет, конечно, свою собственную «восточную логику», все же их объединяет что-то общее, — то, что противопоставляет их Западу и западной рациональности. Кроме того, нужно иметь в виду, что в данном тексте слова «Восток» и «восточный» часто употребляются как синонимы слов «Россия» и «русский».

^3.6 Тема дзэна и логики абсурда подробнее развита в моем тексте Восточный постмодернизм: логика абсурда и «мышление между строк», из которого, с незначительными исправлениями, взяты этот и следующий абзацы. Сопоставление постмодернизма и дзэн-буддизма есть также в тексте С. Корнев. Столкновение пустот // «Новое Литературное Обозрение». No. 28 (1997). (См. раздел «Пустота Пелевина и Пустота Фуко»)

^3.7 Генрих Дюмулен. История Дзэн-буддизма. Индия и Китай. СПб., 1994. С. 270.

^3.8 Суфийскую трактовку притч о Ходже Насреддине можно найти в книге Идрис Шах. Суфизм. М., 1994. С. 81-124.

^4.1 Применительно к некоторым разновидностям техно, эмбиента, эйсид-джаза и т.д. «интеллектуальная музыка» — это не просто эпитет, а вполне точная характеристика способа воздействия этой музыки на сознание. Это музыка, рассчитанная на активную дешифровку интеллектом (здесь я веду речь о дешифровке именно музыки, звукового ряда, а не о разгадывании смысла, вкладываемого в слова песни). Определенные разновидности электронной музыки в этом аспекте ничем не уступают наиболее рафинированному сектору классического авангарда.

^4.2 Относительно электронной музыки и техно-культуры легко возникает сомнение: оправдано ли видеть противоядие против западной ментальности в этом техническом, машинном, то есть западном по своей сути, продукте? Приходится, однако, смириться с тем, что сегодня мы живём в мире техники: от этого никуда не деться, особенно если перед нами стоит такая задача, как первичная расчистка и приуготовление почвы, избавление от ложных стереотипов и стилей жизни. Рассмотрим, например, процесс выращивания леса. Почва расчищается машиной, вспахивается машиной, удобряется машиной и засевается опять же машиной, — чтобы потом ростки могли спокойно прорастать на приволье, движимые уже своей собственной внутренней силой. Постепенно, в течение нескольких сотен лет, складывается естественная лесная экосистема.

^4.3 Об этом см. Э. Канетти. Масса и власть. М., 1997.

^4.4 Об этом хорошо написал апостол Павел: «Что же? станем ли грешить, потому что мы не под законом, а под благодатью? Никак.» И еще: «Что же скажем? оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать? Никак. …Грех не должен над вами господствовать, ибо вы не под законом, но под благодатью». Ап. Павел. Послание к римлянам (6).

^4.5 Конечно собственная, спонтанная вера, а не внушенная в какой-нибудь тоталитарной секте.

^4.6 Раньше, в период тайного вызревания русской культуры, говорили о «вечно-женском» в русской душе, — теперь ребенок уже родился, и нужно говорить о «вечно-детском».