Конец света и новые ассасины

(Глобальный терроризм как системный симптом)

Вадим Бакусев

 

 

Эта статья написана давно, в конце 2004 года, и в немного сокращенном виде была опубликована в журнале «Отечественные записки» летом 2005-го. Я размещаю ее здесь в исходном, несокращенном, оригинальном виде (хотя это не принципиально), со всеми ее недостатками (например, стилистической избыточностью), вообще ничего не изменив, — но интересно будет выяснить, насколько и в чем оправдалось мое тогдашнее нащупыванье возможного будущего.

 

Когда идет война, противникам обычно не до того, чтобы думать о ее причинах, — они слишком увлечены схваткой, у них нет ни времени, ни сил на размышления. Сил у них хватает лишь на то, чтобы обвинять друг друга во всех смертных грехах. Но это-то и плохо: если б они (или хотя бы один из них) думали теперь, то, может быть, думали бы и раньше, заранее, один — о том, как избежать войны, другой — о том, стоит ли ее затевать.

О причинах нынешнего мирового терроризма, конечно, кое-где на Западе задумываются. Но ответ на этот ключевой вопрос, мне кажется, ищут не там, где стоило бы. Его напрасно ищут в сферах экономики, политики, «социальных процессов», религии: все это — «совсем холодно». «Тепловато» становится, лишь когда говорят, что причины эти — в «цивилизационном конфликте». Я, однако, не слышал, чтобы кто-нибудь пошел дальше и попробовал хотя бы описать такой конфликт. И сомневаюсь, что это будет сделано — ведь тут требуется общезначимое и ясное представление о том, что такое «западная цивилизация» и какая иная цивилизация ей противостоит, да и цивилизация ли это вообще. А на представлении смутном (хотя оно отлично работает в остенсивном смысле — всякий безошибочно, но не думая, знает, где западное, а где — нет, что — «по-нашему», а что — «не по-нашему») далеко не уедешь.

Я не буду доказывать, почему считаю названные причины не существенными, а в лучшем случае вторичными, эпифеноменальными, такими, которые представляют собой вторичные симптомы или формы проявления той причины, что кажется мне основной. Это, надеюсь, станет ясно само по себе, когда я изложу, какой она мне видится.

Прежде всего: я буду говорить непосредственно о терроризме радикальных исламских группировок (точнее, одной, всем хорошо известной группировки), причем не локального, а всемирного масштаба — хотя, может быть, сказанное прольет свет и на терроризм всякого иного толка, — потому что заподозренная мной причина проявляется в их деятельности в наиболее чистом виде. Для начала я задам себе вопрос: а каковы, собственно, мотивы и цели деятельности этих новых ассасинов¹? Ответить на него не так-то просто, как кажется. Ведь иногда, и тут как раз такой случай, явные (то есть заявленные и субъективно подлинные) мотивы прикрывают собой более глубокие мотивы, не осознаваемые самим субъектом. Бывает и так, что мотивы осознаваемые и бессознательные отчасти все-таки совпадают. Попробую (для наглядности) выяснить, чем эти мотивы быть не могут или могут быть лишь частично, условно.

Первый, напрашивающийся мотив: джихад. Нынешний исламский терроризм вроде бы и может быть джихадом — ислам всегда допускал различные толкования своих положений, и по одному из них джихад подразумевает, допускает и поощряет нанесение любого вреда «неверным» при любой выпавшей возможности, в любое время и в любом месте. Но вот ведь незадача: «неверными» оказываются только западные христиане (о терроризме в Израиле и России я здесь не говорю, у него более или менее очевидные причины), а ведь по догме они как «люди Книги» — отнюдь не злейшие враги ислама. Мишенями ассасинских атак, насколько я знаю, никогда не бывают «язычники» — скажем, индуисты, буддисты, синтоисты и т.д. Но главное, заявленная цель джихада все-таки — исламизация «неверных». Если новые ассасины — не сумасшедшие, они, конечно, никак не могут на это рассчитывать (см. ниже, о декларациях «Хизбут-Тахрир*»).

Что же тогда? Завоевание территорий? Но что можно завоевать, разрушая дома-башни за океаном? И опять-таки нужно быть сумасшедшими, чтобы надеяться отбить какую-нибудь территорию даже у бестолковой и неповоротливой России. О каких-либо экономических интересах и речи нет — нынешний «Старец с Горы», как слышно, далеко не беден, а уж если б хотел приумножить свое богатство, то ничего лучшего, чем легально и мирно интегрироваться в западную экономику, и придумать не смог бы.

Но исчерпаем все логические, пусть даже и нелепые, возможности. Предположим, у группы мусульман есть горячее желание как можно скорее стать «мучениками», дабы обрести высшую добродетель ислама. Что ж, они давно могли бы это сделать: достаточно было собрать всех желающих и напасть на какую-нибудь военную базу одной крупной заморской державы (далее КЗД) — через час или два, если не с первого, так со второго раза все они оказались бы там, где гурии (я, конечно, утрирую, но только в технических целях, чтобы представить себе и читателю нелепость и этого мотива в его чистом виде).

Но, может быть, это какой-нибудь социальный протест, выражение недовольства «угнетенных Западом» наций, некая трансформация нереализованных революционных потенций? Почему же тогда сами эти нации в большинстве своем спокойно и вольготно вкушают, и в немалых количествах, изысканные материальные блага, поставляемые именно Западом, а воинствует лишь кучка «борцов за истину»?

Остается на всякий случай заподозрить еще одно — личные амбиции ассасинских лидеров или лидера. Что, если причина всего движения — комплекс неполноценности Старца, может быть, даже его геростратов комплекс? Но этот самый Старец — человек явно успешный, у него не только богатство и влияние, но и благопристойная, располагающая внешность и вообще, видимо, «все в порядке». И как бы ни были велики его стремление к славе и личное честолюбие и властолюбие, сколь незаурядным ни был бы их носитель, ему вряд ли удалось бы втянуть в свое приватное дело десятки тысяч людей (а ведь это — только «активисты»; вместе с «питающей средой», сочувствующими, их, должно быть, сотни тысяч, если не миллионы), если бы у них не было своих собственных причин участвовать в деле и трудном и опасном. За психопатом массы не пошли бы, иначе пришлось бы считать психопатическими и их. Впрочем, вопрос о норме и патологии масс скользок, потому что слишком зависит от точки зрения — скажем, в свое время К.Г. Юнг прозрачно намекал, что не только Гитлер был психопатом sui generis, но в определенном отношении патология была свойственна и большей части населения тогдашней Германии (за что ученого, естественно, и невзлюбили, — ведь эта же самая часть населения пережила фюрера).

Видимо, придется искать мотивы в другом месте, хотя первый из них — джихад — отчасти и в каком-то смысле все-таки имеет силу. Но чтобы выяснить, в каком именно смысле, надо сначала ответить на другие вопросы. Почему, к примеру, новые ассасины явились на исторической арене именно теперь (то есть в последние приблизительно пятнадцать лет), а не раньше (или не позже)? Кого они, собственно, считают своим врагом и почему?

На первый вопрос, как я слышал, пытались ответить так: «Потому что до этого мир находился в равновесном состоянии, а потом баланс сил нарушился в пользу одной из мировых держав, и… и…». Ну? Ну? И что же дальше? Тут же появилась кучка вооруженных автоматами и взрывчаткой инсургентов, вроде бы ни с того ни с сего начавших угрожать самой мощной, а немного спустя — еще и обойденной, сорвавшейся в канаву державе, да и всем остальным, не мировым, тоже?

Все это решительно нелепо и обсуждено тут только из технической добросовестности. Попробую идти другим путем: выяснить, каковы их подлинная мишень и характер их действий. Теракты старых ассасинов были адресными — они были направлены против тогдашних политиков, генералов и идеологов, чья деятельность угрожала самому существованию низаритского государства. Что же касается новых, то, сдается, их мишень — не политики и генералы стран Запада (идеологов там уже нет — и церкви, и лица, получившие университетские дипломы, давно отказались от этой обременительной и неблагодарной в обстановке тотального либерализма роли, а все отношение к происходящему «общественного мнения», руководимого тандемом политиков и журналистов, можно выразить библейским praevaricantes praevaricati sunt et praevaricatione transgressorum praevaricati sunt², что расценивается попросту как «угрозы и вызовы» — чему именно на самом деле, я покажу ниже). Мишень новых ассасинов — Запад вообще, Запад как принцип жизни. Конечно, можно возразить на это так: политики и т.д. им просто недоступны, вот они и делают это с теми, кто им доступен. На первый взгляд, это вполне резонно.

Но у событий бывает еще и скрытый, символический план, проявляющийся (для того, кто видит) помимо и даже вопреки очевидности. Да и что такое западные политики в условиях демократии? Это ведь просто условность, игра слепого и нередко крайне глупого случая: сегодня один, завтра другой, точно такой же. Важнее, что все они — представители доминирующей, задающей тон части публики. Значит, именно она-то и есть подлинная мишень террористов, а президенты им, в сущности, не нужны. Их жертвы поэтому принципиально случайны. Но такова уж специфика демократии. (При «царизме», наоборот, могла спокойно спать публика — народовольцы охотились лишь за «деспотами». Их цели были вполне реальными, а именно политическими. Действия же новых ассасинов — внеполитические.) А что в действительности президенты и генералы им недоступны — это естественное положение дел, только выражающее реальное соотношение сил. И если жертвами иногда оказываются и солдаты, то это объясняется довольно просто — демонстрацией: мол, даже они, самые защищенные, не должны чувствовать себя в безопасности.

Что же из всего этого может следовать? Что действия новых ассасинов носят не реальный, а демонстративный, символический характер, хотя символизм этих действий выражается во вполне реальных и притом ужасных событиях. Как всякий символ, эти действия двойственны: они, конечно, и «praevaricatio», злодейство — но в то же время их можно и нужно воспринять и как нечто другое: как некоторую информацию, послание. Но послание не обычное, а такое, смысл которого неведом самим отправителям. Реальность, которая не равнозначна себе самой, не исчерпывается собой, а представляет что-то другое, можно рассматривать не просто как символ, но и как симптом. А раз речь идет о явлении планетарном, то симптом этот не простой, а системный. Иными словами, такой симптом, который выражает состояние не одной части — скажем, ислама или одного его аспекта, — а целого. Целым тут будет нынешнее человечество³. И поскольку речь идет о нем как не физическом, а психическом организме, то этот системный симптом надо понять как бессознательное высказывание.

О чем же? Об этом можно судить лишь по косвенным признакам, как всегда при попытках понять бессознательные процессы, будь то индивидуальной или коллективной психики. Думаю, не будет ошибкой предположить, что это не просто высказывание, а протест. Я не имею в виду более или менее сознательные установки террористов — эти установки исчерпываются набором довольно простых элементов, главный из которых, вероятно, — месть (отомстить надо за унизительную зависимость от Запада, за его физическое превосходство вообще, за его командную позицию, за пренебрежительное отношение к исламу как чему-то неполноценному и отсталому)⁴. Речь о другом — о человечестве как психическом целом (именно оно, а не «достижения цивилизации» или международное право, или «мировая экономика», и есть человечество как таковое, а все остальное — лишь его проявления), в рамках которого некий вызревавший века, а может быть, и тысячелетия процесс лишь сравнительно недавно стал явной доминантой, вызвав тем самым острую автоматическую (бессознательную) реакцию со стороны всего рецессивного в нем. Столь драматична же эта реакция потому, что процесс, вызвавший ее, фатально патологичен.

Теперь надо бы разобраться в том, каковы фундаментальные, глубинные установки той и другой стороны, установки, вступившие во взаимный жесточайший конфликт.

Ислам в его активно-пуританской форме (и в определенной мере традиционный ислам вообще — я укажу на формальные моменты, не разбирая, как и на что они обращены: это уже, кажется, будет ясно). Во-первых, иерархическое понимание мира, общества и человека. Ислам аристократичен по самой своей сути и несовместим с демократией. Там, где ислам определяет жизнь общества, царит иерархия, основанная на общей вере в божественную предопределенность и, стало быть, в естественность неравенства, на готовности признавать незыблемость авторитета «предпочтенных» и безусловно, слепо подчиняться им. Там же, где воцаряется (хотя бы приблизительно) демократия, ислам отступает в тень, то есть становится рецессивным, как, скажем, в Турции. Во-вторых, поведение, основанное на принципе «приказ — подчинение», — это поведение воинское или, прямо скажем, мужское и потому неизбежно в некотором смысле аскетическое. Основанное на этих доминантах сознание «жестоких чалмоносцев» не боится ни своей, ни чужой крови, боли и смерти, презирает или по крайней мере ставит на подобающе низкое место развлечения, роскошь и расслабленность вообще (то есть все женское) и считает насилие единственным и естественным средством решать все вопросы⁵. Сюда можно добавить принцип личной ответственности и, следовательно, личной чести. Наконец, в-третьих, поведение всех мусульман в значительной степени, а некоторых — и исключительно, мотивируется трансцендентно. Религиозная составляющая этого комплекса трансцендентного очевидна, она пронизывает и сознание, и более глубокие слои психики мусульман, и обсуждать ее здесь излишне. Достаточно сказать, что террористические атаки совершаются людьми в «трансцендентном» состоянии, а заодно символически выражают необходимость трансцендентного в ином смысле слова.

Все эти три момента неотторжимы друг от друга и растут из одного и того же комплекса — стадиального характера. Что за стадия имеется в виду? Это стадия традиционного общества, то есть такого, которое, как известно, складывается и живет по стихийным, целиком бессознательным, «божественным» законам. Речь идет не о юридических нормах — как раз их в исламе не меньше, чем где бы то ни было, и все они рассматриваются как «богоданные», — а о бессознательно воспроизводимом общем укладе жизни, о принципах совместной жизни. Об этих принципах или законах люди в традиционном обществе ничего не знают и знать не хотят, а просто по ним живут, руководствуясь обычаем — традицией, откуда и название. «Современное» же общество отчасти живет по теории — по законам, выработанным сознательно и уже совсем не «богоданным». Оно само знает или думает, что знает, как возникло, как развивается и как надо собою управлять, руководствуясь специально разработанными рациональными методами и отнюдь не оглядываясь на трансцендентное. К нему, то есть к западному обществу, я теперь и перехожу.

Западная цивилизация в последние полвека и особенно последние пятнадцать лет. Речь идет о пути, которым значительная часть человечества идет уже давно, а лет пятьдесят тому назад окончательно прибыла к цели, и с тех пор за этим авангардом теснятся и толкаются почти все остальные, не считая немногих маргиналов⁶. На этом пути оно до поры до времени латентно развивало свои доминанты, оставаясь в рамках традиционного общества. Первый же эксперимент по переходу к «современному» обществу, предпринятый французами в конце 18-го века, оказался настолько кровавым (современным по замыслу, но традиционным по исполнению), что европейцы далеко не сразу решились провести в жизнь его результаты: понадобилась длительная доработка — теоретическая корректировка опыта в сторону еще большей «современности», то есть бескровной самоуправляемости и предсказуемости⁷. Не вдаваясь в ее перипетии, скажу, что нынче человечество уже имеет «чистый», окончательно обработанный продукт — само себя в нынешнем виде.

Так что же оно такое, западное человечество? Это станет понятно, если выяснить, какова та бессознательная (а у отдельных его представителей, пожалуй, и вполне сознательная) установка, которая определяет теперь все, что оно делает. На мой взгляд, ее суть — рациональное хищническое присвоение и потребление присвоенного. Были времена, когда она пребывала в более или менее латентном состоянии, а более или менее преобладали другие установки, или модели отношения к миру. Теперь она стала единственной и универсальной, то есть определяющей все стороны поведения западного человека и во всем объеме. Потребление само по себе как один из мотивов, целеориентирующих принципов поведения, — само по себе еще отнюдь не абсолютное зло, мало того, оно вообще не зло. Ведь оно, потребление — один из необходимых моментов всякой жизни. Плохо, когда оно становится единственным или хотя бы преобладающим, нарушая естественную гармонию любой системы, складывающуюся из равновесия энтропических и негэнтропических процессов в ней (в экономических терминах — например, из экспорта и импорта).

Но, спрашивается, а каков альтернативный в отношении потребления момент или мотив поведения? Это, конечно, творчество. Творчество — негэнтропический принцип роста как самосозидания (при этом без «потребления», то есть в чистом виде, оно невозможно, ведь оно исторично, иными словами, осуществляется как переход от старого к новому, как рост, а, значит, предполагает питание и избавление от ставшего ненужным, что и реализуется в энтропическом моменте). Так вот, поскольку речь идет о системах психических, а не физических, их рост надо считать принципиально неограниченным, а систему в этом отношении — открытой. Остановка в росте, окончательный гомеостаз для таких систем может означать только одно — смерть. Поэтому живые психические системы трансцендентны; это означает для них постоянный творческий (негэнтропический) переход от одного относительного гомеостаза к другому, более высокого уровня. Можно даже сказать, что трансцендентность как переход к иному, новому состоянию — принцип жизни, имеющей будущее. Трансцендентное, творческое — единственное, что может удержать систему от энтропии, стагнации, гниения и исчезновения. Для биологических систем таким «трансцендентным» фактором выступают видоизменение и адаптивность, стимулируемые внешними изменениями (среды обитания), для социальных (коллективных по своей природе) систем, по моему разумению, этот фактор — высшая каста, ориентированная на иные цели, чем низшие касты, и хотя бы частично передающая им свои ориентации («царство Божие», «светлое будущее», честь и слава на службе абсолютному началу и т.п.). Наконец, для высших, психических (уже не коллективных, а личностных по своей природе и своим целям) систем — это творчество.

Но что такое это «новое состояние»? Это и есть предмет творчества, то, что творится. Важно тут одно — чтобы новое было крепко увязано с системой как целым, со «старым», и вместе с тем выводило бы ее за собственные пределы. Это ее нормальный рост. Если новое не увязано со старым, а становится самоцелью, если на старое взирают с ужасом и отвращением, ценя в нем разве что милые сувениры, антиквариат, это — «раковая опухоль», cancer mentalis; что за ним следует, ясно: новое прекращается, система топчется на месте и разваливается. Она вымирает, как вымерли динозавры. Психическая система перестает быть психической и переходит на низший уровень — биологический. Именно это и происходит сейчас с человечеством, избравшим в массе своей западный путь — путь отказа от трансцендентного, путь динозавра. В применении к общественной реальности, эмфатически и попросту говоря, это означает: стоит только предоставить массы самим себе (в чем и состоит суть демократии), как они начнут разлагаться во всех отношениях (переходить на уровень биологии, к тому же ущербной в сравнении с естественной), потому что напрочь и в принципе лишены трансцендентного.

Признаки западного пути очевидны всякому, кто чувствует и мыслит; наиболее чуткие европейцы уже давно предсказывали, куда зайдет дело. Происходит духовное отмирание человечества. Наступила, по выражению Мартина Хайдеггера, «ночь по мировым часам», когда оскудевшее, «бедствующее время» уже не владеет своей сущностью, иными (его же) словами, даже не знает, что оскудело. Я лишь назову главные признаки этого оскудения.

Механичность, автоматизм, заданность (несвобода) познания, мышления, поведения, эмоций; понимание человека, общества и самого мира как автоматов: все это не живет, а функционирует, как машина. Число как единственная опора существования. Но число, как известно, «безразличная к бытию определенность». Поэтому жизнь отвечает только на один вопрос: сколько? (чем больше, тем лучше; «еще, еще!» — сущность прогресса). Рекорд, суперлатив как идеальная модель жизни.

Телесность, культ вещества, торжество плоти, химии. Это и понятно, потому что механически может функционировать только материя. К ней и сводятся все интересы. Сведение всего возможного содержания мира к системе универсальных и, естественно, числовых эквивалентов (торговля).

Хищничество, присвоение, пожирание — материальное, гносеологическое (познать — значит присвоить объект с утилитарными целями или хотя бы положить его в копилку) и психическое (например, визуальное: схватить жадным взглядом и присвоить; отсюда культ «самого демократичного из искусств» и circenses, дешевых зрелищ (шоу), вообще; отсюда же толпы туристов с их камерами).

Одержимость могуществом и идеей управления миром как своей вотчиной («покорение природы», «завоевание космоса, глубин океана» и т.д. для обслуживания тела и только тела), в политике — плебейский культ силы и насилия в отношении всего, что заведомо слабее, страх перед всем, что опасно. Понимание человека как «пупа земли» и абсолютного хозяина вселенной (а при демократии и лавочник⁸ — человек, вернее, именно только он-то и признается человеком, нормой).

Потребление как единственная мотивирующая установка поведения — индивидуального и социального. В таком виде оно равнозначно хорошо оптимизированному истреблению. Современные общества знают только один вид роста — «экономический рост». Феминизация человечества не только в буквальном, но и в фундаментальном смысле: ведь потребление (как энтропия) — женский принцип (творчество — мужской)⁹.

Угасание личности и самого принципа личности в пользу коллективного (принципа небытия), то есть демократии, где человек становится экземпляром, ничем не отличающимся от остальных, и тем самым перестает быть человеком, то есть перестает быть. Социализация, то есть коллективизация и диссоциация личности. Энтропия смысла бытия (которое принципиально бывает только личным) и истории, прекращение самого бытия. Человек как случайный атом, стохастическое событие, стечение обстоятельств. Исчезновение судьбы как смысловой индивидуальной целостности жизни, ее замена заданной колеей, на которой с человеком просто что-то случайно происходит. Отмирание принципа личной ответственности (ведь трансцендентное внутренне обязывает) и, следовательно, личной чести. «Гуманность» (в наказании преступников, которых торгаши склонны «сердобольно» рассматривать в качестве жертв — неправильного воспитания, неблагоприятных социальных условий, плохой наследственности, — чтобы убедиться в собственном милосердии и иметь возможность при случае рассчитывать на него же со стороны остальных).

Естественно вытекающая отсюда смерть культуры, принцип которой — личность и творчество (на творчество способна только личность)¹⁰. Культура уже не только не производится, но и все хуже (то есть с чудовищными искажениями) и меньше воспроизводится, — такова уж специфика тотальной (если даже не тоталитарной) демократии. Увядание даже простой образованности, а кое-где (к примеру, в КЗД) и грамотности. Упрощение и вырождение языков, их пиджинизация. Воцарение варварства, более низкого, чем традиционное, — у того-то все было еще впереди, — но зато «цивилизованного». Инфантильность, то есть предпочтение всего, что не требует душевных и умственных усилий. Культ развлекательных игр и лотерей. Физиологизм, сведение жизни к простейшему, амебному. Отсюда подавляющее преобладание всего плебейского, пошлого. Триумф пустоты (и, конечно, атомов). Шум (чтобы эту пустоту прикрыть). Неофильство — бессознательная попытка создать иллюзию роста путем постоянного и бессмысленного перебирания внеположных форм (мода в потреблении всего: одежды, искусства, философии, религии и т.д.).

Вырождение принципа свободы, злоупотребление ею. Свобода все больше становится внешней, сводится к возможности потреблять что хочешь и говорить об этом (а о чем же еще?) что хочешь. Внутренняя, подлинная свобода исчезает в силу автоматизма как универсальной доминанты поведения. Но ведь и до внешней свободы (и самоуправления) надо сначала дорасти, стать зрелым умственно и душевно — не случайно ведь ограничивают свободу умалишенных, преступников и детей. Нынешнее человечество в массе своей до свободы не доросло¹¹.

Отмирание трансцендентного как принципа духовного роста (философии, поэзии, художественной литературы, искусства — как творимых сейчас — более не существует¹², а церкви молчат, словно святой воды в рот набрали) — и в символическом виде (религия), и в психическом отношении (перераспределение энергии от «трансцендентной функции», как ее понимает К.Г. Юнг, в пользу примитивно-адаптивной, то есть потребления). В социальном отношении (см. выше) это исчезновение высшей касты: без нее общество лавочников (демократия) обречено на энтропию. Лавочнику трансцендентное не нужно — он всему предпочитает «имманентное», свой желудок.

Забвение смерти — люди ведут себя так, будто бессмертны (то есть не делают ничего из того, что только и стоит делать, чтобы быть людьми — существами, творящими себя), и в этом есть своя логика: как может умереть то, что не живет, то, о чем Данте сказал: questi sciaurati, che mai non fur vivi (Inf. 3, 64)? — и одновременно страх перед ней (пустое эго боится потерять все то, что присвоило). Культ безопасности, страх перед кровью (и ее смакование в воображении).

Все это суммируется итогом: перерождение вида «человек», его превращение в агрессивный в отношении и «среды», то есть мира, и самого себя механизм потребления и истребления, потеря им времени (как условия осмысленного роста, перемен), «конец истории» и, стало быть, будущего. Настал «конец света» (никем так и не замеченный) — многочисленные пророчества о нем все-таки сбылись вовремя, хотя и не в том смысле, в каком ожидалось, так что опозорившиеся было пророки могли бы, услышав эту констатацию, вздохнуть с облегчением. Это значит, что человечество, пошедшее по западному пути (это даже и не путь, а колея, ведущая в тупик), уже отмерло, как в своё время динозавры, и — в виде мнимого парадокса — продолжает свое существование только в качестве динозавров, иногда огромных и хищных и почти всегда маленьких, «лично» безобидных (наподобие овечек), но все равно хищных (поскольку заняты только потреблением). Все же и у таких существ имеется психика, и в ней происходят процессы — конечно, преимущественно бессознательные. Действуют инстинкты, правда, уже простейшие, но зато среди них — инстинкт самосохранения. Сознание (политика, наука, философия) сведено к логистике (хищному расчету выгоды)¹³.

Я, разумеется, несколько утрирую, чтобы показать общую тенденцию (на мой-то взгляд, она просто бросается в глаза), в том смысле, что люди все же хоть чем-то да отличаются от динозавров, да и горстка тех, кто значительно ближе к человеку, чем к динозавру, еще, кажется, существует на свете; но ведь любая тенденция уже сама по себе — утрирование. Так вот, инстинкт самосохранения запустил внутри коллективной (на всякий случай еще раз: бессознательной), глобальной психики человечества ответную реакцию, бессознательно же пытающуюся скомпенсировать ее смертельно опасный уклон¹⁴. Ведь сознательной альтернативы западному пути — с точки зрения роста, перехода, трансцендентного — никто не предлагает. Появление «глобальных» террористов, новых ассасинов на мировой арене именно теперь, когда основной уклон Запада проявился с окончательной ясностью, и есть такая бессознательная ответная реакция. Объективный же смысл этой реакции — протест, критика (и, увы, далеко не словами).

Теперь, может быть, станут яснее символический характер действий террористов и их трансцендентные мотивы. И с этой точки зрения совершенно не важно, как формулируются их сознательные цели и установки¹⁵, — известно, что правой руке не всегда ведомо, зачем и как действует левая. Важно понимать смысл их дел, то есть бессознательный, глубинный слой их целей и установок, который и придает энергию внешне явно нелепым действиям ассасинов, причем их собственное бессознательное надо понимать как аспект и проявление глобально-бессознательных¹⁶ процессов внутри человечества как целого. Протест, о котором я говорю, направлен именно против тех проявлений западного уклона, что перечислены выше. К примеру, против забвения смерти — ужасающее memento mori 11-го сентября. Против потребительства — упомянутый мною аскетизм ислама. Против феминизма — его традиционно мужской дух, против демократии — принцип иерархии. Против неофильства — консерватизм, осуждение «предосудительных новшеств». Наконец, против потери трансцендентного — его настойчивое выпячивание (вплоть до «шахидства»); против безличности, безответственности (не в социальном, а в совсем, совсем другом смысле) и потому бесчестности западного человека — личная ответственность, честь и достоинство (ведь перед лицом трансцендентного, понимаемого как высший суд, можно стоять только одному, самому, конкретному человеку — личности¹⁷). Но ясно, что уравновесить смертельно однобокую западную колею ассасинскими методами невозможно.

Тут мне на ум приходит одна литературная реминисценция. В «Волшебной горе» Томаса Манна есть один необычный персонаж — чахоточный иезуит Нафта. Из его уст исходят пророчества, которые на какой-то странный лад сбылись. Он рассуждает (по замыслу автора, накануне первой мировой войны; сам же автор рассуждает в начале двадцатых годов) о грядущих революциях: пролетарии станут-де проявлять «священную жестокость» в отношении «человеческого падла»¹⁸. Эту священную жестокость он называет и «священным террором». Нынешние террористы — далеко не пролетарии, но как все сходится и теперь — даже больше, чем в буквальном приложении этих пророчеств (к пролетарским революциям)! Тут и трансцендентное («светлое будущее» — «возрождение халифата»), и иерархия, и аскетизм, и жестокость, направленная на все то, что опустилось ниже уровня человечности (видимой в том и другом случае, правда, из разных перспектив). Точности ради надо сказать, что Манн не столько пророчествовал, сколько адаптировал к условиям 20-го века пророчества (на самом деле — горячие желания) Ницше, к тому же «священный террор» большевистской революции в начале 20-х гг. был уже в полном разгаре. Правда, автор знаменитого романа не стал бы «пророчествовать», если бы не предчувствовал в общих чертах, куда ветер дует, — а он крепко дул в сторону тех тенденций, которые мне пришлось изобразить как уже окончательно победившие.

Ницше я помянул не случайно: психология терроризма — отчасти и его психология с ее страстной потребностью перевоспитывать и исправлять. Эта потребность заставляет ставить перед собой вопрос: как быть с «человеческим падлом»? «Падлом», или падалью, кадавром, — ибо отношение и Ницше, и революционеров-пролетариев, и современных исламских протестантов (достаточно подумать о строгих традиционалистах и пуританах, какими были талибы и каков еще во многом и поныне иранский режим) к основному уклону двух последних столетий, в общем-то, сводится к этой неприятной констатации. И все они, «сверхчеловеки», вероятно, разделяют одно понимание: перевоспитание только словами несбыточно, да и немыслимо «воспитывать» человечество (царица-чернь не позволит), но и терпеть дальше это безобразие, это искажение лика человечества, рискуя тем, что оно вообще прекратит свое существование как духовная величина, — для них невозможно. Такое состояние ума в одном хорошем, правда, фантастическом романе («Обитаемый остров» А. и Б. Стругацких) названо «нетерпением потревоженной совести» — кстати, герой романа одно время тоже был террористом коммунистического толка. Подобным нетерпением страдали все те «сверхчеловеки», которые пытались лечить других при помощи политики, причем она неизбежно сводилась у них к насилию, к легкому, потому что не требующему воспитательных усилий «окончательному решению вопроса» — классового, еврейского или вот теперь, у новых ассасинов, «западного». Примирению с недолжным противится то, что есть в них человеческого, то есть «сверхчеловеческого» (как бы там ни было, а это «сверх» все же выражает трансцендентное), а оно застыло у них (по крайней мере, у пуритан ислама) на бессознательном уровне¹⁹. Но насилием еще никогда не удавалось никого «образумить».

Здесь изложение темы уже переходит к оценке. Чтобы ее сделать, надо сперва ответить на вопрос: а откуда собственно исходит тот протест, с каких позиций ведется та критика, о которых идет речь? Что мусульманские критики Запада и протестанты стадиально находятся на уровне традиционного общества, уже сказано. Но если критикуется что-то явно испорченное, заболевшее, сгнившее (и даже успевшее скончаться, сгинувшее), то надо ли считать, что сам критикующий жив и здоров? Можно ли сказать, что исламский протестантизм выступает представителем более здоровой части человечества, чем Запад? Как это ни странно прозвучит на любом языке, кроме, пожалуй, арабского, — да: но только в том смысле, что эта часть человечества еще не затронута болезнью и лишь поэтому относительно «здорова» (физически эта мысль занимает в моей статье минимальное место, но составляет ее смысловую кульминацию; заметьте себе кавычки).

Почему я так уверен в худых культурных перспективах ислама? Думаю, надо уловить главный вектор его цивилизационной динамики. А покажет его соотношение протестантско-пассионарной группы внутри ислама со всем остальным исламом. Что касается этого последнего, с ним все ясно: он все больше переходит на стадию современного общества (пионер в этом деле — Турция), приобретает все больше западных черт. Кое-где еще строго соблюдается шариат, но мусульманские общества уже сильно и, думаю, окончательно зачумлены общей стихией нынешнего человечества — консумизмом. Вместе с нею в них проникают и западные «ценности», несовместимые с традиционными. В результате (то есть в соответствии с потребительскими чаяниями мусульманских масс, а в этих чаяниях сомневаться не приходится — достаточно подумать о нынешней жизни в Арабских эмиратах и им подобных странах²⁰) традиционные ценности станут сначала формальными, пустыми, а со временем и вовсе вымрут. Подавляющее большинство мусульманских обществ ушло далеко вперед в деле «прогресса» в сравнении с группами протестантов. Понятно, что критика западного пути ведется этими последними с позиций прошлого, а в него человечество, вкусившее потребительской свободы, никакими силами не затащить. Но возвращение в прошлое означает смерть: поэтому критикующие западное настоящее и будущее с его позиций могут быть только ассасинами, могут нести только смерть, уничтожение, энтропию, и все их личное мужество, все их трансцендентное бесстрашие перед лицом смерти оборачивается энтропийной (разрушительной) женственностью, изменяет своей природе. А это — вот парадокс! — роднит их с Западом и его потребительской женственностью, с одной стороны, и хищным «динозавризмом» — с другой…

Так вот, такой протест внутренне обречен на неудачу. И обречен не просто оттого, что силы противников, их материальные возможности явно неравны. А оттого, что критика принципа смерти исходит тоже от принципа смерти. Одна смерть поглощает другую. Атаковать то, что уже и так постиг конец света, бессмысленно. Критика потребительского варварства должна исходить от культуры, у которой есть будущее. От дел надо было бы переходить к словам, если бы таковые нашлись у протестантов. Но все это очень далеко от внешне реальной, наличной ментальности ассасинов и от объективного и субъективного положения ислама вообще. Напрашивается мысль, что их обреченный протест выражает обреченность самого ислама в его традиционном (или обновленчески-пуританском, это все равно) виде, а, стало быть, это бессознательный протест против собственной обреченности на потребительское, «западное» будущее. Мне кажется, что через одно, самое большее два поколения он захлебнется в общей стихии всемирно торжествующего консумизма: нынешние протестанты умрут, а другие уже, скорее всего, не родятся. Перед исламом (как и перед всем остальным человечеством, если оно не откажется от потребительской установки, — а оно, разумеется, по своей воле от нее не откажется) — западный, и только западный путь. Иначе ему нужно было бы обладать той культурой, которой у него нет, — культурой, обращенной в будущее. Новые ассасины — обреченный на поражение (а также непонимание) воинствующий арьергард всех традиционных обществ²¹. И в этом смысле — в не такой уж и дальней перспективе — Запад может спать спокойно: дело сделает не столько его оружие, сколько его «ценности», всегда сводимые к тому, что доходит до всякого, — к деньгам. Жертвы, конечно, еще, увы, будут, но конец нынешней коллизии (и истории) не за горами. Надо только еще настырней подсовывать традиционным обществам «блага цивилизации» и «нести свободу во все темные закоулки мира».

Итак, если терроризм — бессознательная компенсация девиантности человечества, то похоже на то, что взрывы, которые сотрясают Запад, — словно звук, с каким черенок граблей, если на них наступить, бьет по лбу (feedback). Похоже и на то, что западный путь — тот, на котором такие «грабли» стоят неизбежно, и нынешние, может быть, — далеко не последние. В воцарившейся кромешной темноте «мировой ночи» они особенно опасны, а логистика (к ней и сводятся все «социальные науки» с их анализами), единственное средство обнаружения, которым располагает теперь человечество, разумеется, не в состоянии ни распознать их заранее, ни просто понять, что происходит (ни даже понять, что здесь следует что-то понять).

Выходит, Запад сам «невольно» накликал на себя все эти «вызовы и угрозы», и ему подобало бы не столько клеймить «злодействующих злодеев» (хотя бороться с ними, разумеется, приходится), сколько оглянуться на себя. Впрочем, на то, что это произойдет, надежды нет никакой²². Атаки новых ассасинов способны вызвать лишь гальванические подергивания того шумного — жующего и болтливого — кадавра, каким стала западная цивилизация, но о его воскрешении таким способом и речи нет. Если оно и суждено, то придет изнутри. Нынешняя вспышка терроризма — шанс услышать сигнал: удар часов, бьющих полночь истории западного человечества, и звук сломавшегося механизма.

В целом я могу сделать из всего этого следующий вывод. Природная саморегулятивная потенция человечества как системы, «запустив» борьбу Запада и ислама, безуспешно пытается выровнять давно возникший в глобальной системе дисбаланс, возникший в силу одновременного существования различных стадий (традиционной и современной, дегенеративной), путем ее гомогенизации. (Безуспешность этой попытки связана с дегенеративностью «западного пути».) А поскольку такой гомогенизации явно предстоит произойти на основе западной демократии, лишенной фактора трансцендентного, она будет равнозначна энтропизации системы, то есть потере человечеством своей специфики. Ислам, со своей стороны, тоже претендует на глобальную гомогенизацию человечества. Но под его знаменем ей состояться не суждено, ведь пассивная и большая его часть уже и сама все сильнее гомогенизируется на западном пути, а меньшая лишена единственного, что тут могло бы помочь (хотя бы в пределах сохранения исламом своей культурной, а не просто формальной идентичности), — творческой перспективы²³.

Декабрь 2004 — январь 2005

 

¹ Кстати, со старыми ассасинами дело обстояло проще, хотя известно о них меньше. Это была (с точки зрения традиционного ислама) секта внутри секты — низаритский толк исмаилитского крыла шиитского толка (с позволения сказать), достаточно сильная, чтобы образовать собственное государство, существовавшее больше полутора веков (до 1256 г.) на территории нынешнего Ирана. Эти самые низариты, боровшиеся за свое существование во враждебном им (и притом исламском) окружении, и стали применять методы террора (исполнителями часто были «хашишийун», гашишники), направленного, стало быть, на мусульман других толков. Правда, сирийские низариты участвовали и в открытой, и — видимо, когда диктовала ситуация, — в тайной войне с крестоносцами, отчего и прославились в Европе под именем ассасинов (которое у французов, составлявших большинство крестоносцев, приобрело значение «убийца»). Нынешние ассасины, как известно, — сунниты; они — своего рода «пуритане ислама» или, с другой точки зрения, его «пассионарии».

² В русском переводе это звучит куда ярче: «злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски» (Ис. 24, 16).

³ Лучше, может быть, «население Земли». Предлагаю читателю по своему усмотрению мысленно делать такую подстановку.

⁴ Эти установки могут быть и другими — к примеру, «революционными», национально-освободительными или сепаратистскими: все равно есть в них, вероятно, какие-то отростки, психологически потаенно соединяющие их с главным корнем, который я тут и пытаюсь обнаружить. Этот же корень питал, видимо, и мотивы незабвенного японского «гуру» и его зловещей организации — без такого понимания их мотивы будут полнейшей нелепицей, сумасшествием. Возможно, и некоторые необъяснимые преступления получили бы объяснение как бессознательный индивидуальный терроризм такого рода.

⁵ Не вижу причин, почему не оживить это сухое изложение как нельзя более уместным здесь поэтическим словом:

Стамбул отрекся от пророка;

В нем правду древнего Востока

Лукавый Запад омрачил —

Стамбул для сладостей порока

Мольбе и сабле изменил, и т.д., —

говорят у Пушкина янычары, в XVIII-м и начале XIX-го вв. составлявшие отдаленный прототип нынешних ассасинов и бывшие в (нередко вооруженной) оппозиции султанам.

⁶ О том, как, где и когда возник этот путь, я здесь говорить не буду: это слишком сложная и специальная задача, чтобы излагать ее решение попутно.

⁷ Революционные модели современного общества (большевизм, национал-социализм), как оказалось, сочетают в себе элементы чересчур современные и весьма традиционные (кровавость, мифология), и в этом новом «химическом» соединении традиционность получила другую «валентность» — более низкую, чем в реально-исторических традиционных обществах, недочеловеческую; правда, у большевизма были и сильные стороны. Это специфически новые виды традиционных обществ, от которых, таким образом, «современные» не так уж и далеки.

⁸ Не профессия, а доминирующий психический тип, к которому ныне принадлежат уже и профессора, и писатели (пусть пока и не все).

⁹ Для мужского принципа в его низшем выражении западное человечество зарезервировало лишь необходимых ему солдат. По принципу бессознательной компенсации они проявляют больше жестокости, чем это необходимо, — к примеру, войска КЗД или иногда той, в которой это пишу (психологически характерно, что носителями жестокости оказываются и женщины, причем с обеих сторон; характерен и возникший на Западе в 80-е гг. стереотип «железной леди»).

¹⁰ Здесь я могу только коротко сказать следующее. Сама по себе смерть культуры вовсе не была бы трагедией, если бы отмершая культура сменялась другой, построенной на иных принципах, — но теперь она сменяется только варварством.

¹¹ Разумеется, это не призыв ее ограничить — таковой все равно прозвучал бы еще более одиноко и хрипло, чем глас Исаии в пустыне. Я просто отмечаю одну из причин сложившегося положения дел.

¹² Если не считать двух-трех исключений, которые всегда отыщутся на какой-нибудь вкус (в том числе и на мой). Но исключения не отменяют правила, а лишь выпячивают его — пустота, составляющая им фон, кажется от этого еще более выразительной в своей безнадежности. Впрочем, это вопрос мировоззрения, который надо ставить и решать отдельно.

¹³ Понятно, что мне не поверят. Ведь так сладко, так удобно верить, что живешь в разумном, хорошо управляемом, неуклонно идущем к лучшему и все более «свободном» мире, так убедительно действует появление все более новых, все более полезных и милых вещей, так соблазнительны льстивые речи политиков и ученых, сулящих все более блистательные перспективы, обещающих справиться и с социальными неудобствами, и даже с болезнями… Не знаю, стоит ли прибегнуть тут к авторитету как средству убеждения; это неблагородно. Впрочем, ради читателя, пожалуй, рискну: «Хотя человек в современном своем варианте думает, будто способен безгранично изменяться или быть измененным извне, остается в силе тот удивительный или, лучше сказать, ужасающий факт, что несмотря на свою цивилизованность и христианское воспитание он все еще пребывает в состоянии звероподобной несвободы, а потому в любой момент может превратиться в большую свинью. Как раз сегодня исполнение этой истины, более актуальной, чем когда-либо, гарантируется независимо от образования, воспитания, языка, традиции, расы и страны» (К.Г. Юнг, 1954).

¹⁴ Я не оцениваю нынешнее девиантное состояние человечества как трагическое — с генетической и стадиальной точек зрения оно всего лишь неизбежно (а может быть, даже необходимо). Все перечисленные мною пункты — с моей стороны (но мало ли чьи еще возможны стороны) суть не пункты обвинения, а симптомы девиантности, диагноз (кстати, девиантная стадия может оказаться и финальной). И вообще, они плохи не столько сами по себе, сколько потому, что не уравновешены своими противоположностями, — можно сказать, потому, что «запад» не уравновешен «востоком» (не географическим, не цивилизационным, а психическим — одной из двух доминант, составляющих живую систему), «дезориентирован».

¹⁵ Скажем, такой организацией, как Хизб-ут-Тахрир (см. ее сайт). Она хочет, «отобрав первенство у кафирских государств и народов, вернуть его в руки великого государства мусульман. Чтобы оно, как и в пору своего рассвета [вероятно, опечатка: надо расцвета. — Авт.], вершило дела мира в соответствии с законами Ислама». Эта цель явно не реальная, а символическая, что бы ни думали те, кто ее сформулировал. Вообще полезно рассмотреть формулировки Хизба — конечно, как симптоматические.

¹⁶ Прошу прощения за частое употребление этого термина, которое публика, кажется, так склонна пропускать мимо ушей, — вероятно, потому, что оно тоже означает нечто трансцендентное, то есть находящееся по ту сторону сознания.

¹⁷ Речь идет о принципе личности. Другое дело, что этот принцип, как и любой иной, можно вывернуть в разные стороны, можно и извратить его, что, по-моему, и происходит с ассасинами (так что я говорю об их «чести и ответственности» в субъективном смысле, с их собственной точки зрения). Запад же его не извратил, а просто уничтожил.

¹⁸ Я использую знакомый читателю перевод В. Курелла (1959), хотя он не совсем точен: лучше было бы «падали» (в оригинале слово, буквально означающее «труп», кадавр). И все же в более широкой связи каждый вариант имеет свой оправданный смысл.

¹⁹ Все, что сказано здесь о западном пути, они, несомненно, хорошо чувствуют, — но только так, как растения чувствуют наличие или отсутствие света: по степени удаленности «объекта» от ислама.

²⁰ Кажется, будто проникновение туда западных форм жизни может успешно совмещаться с твердым соблюдением норм ислама. Но, думаю, настоящий конфликт между ними, который и приведет к тому, о чем я говорю, еще впереди.

²¹ Надеюсь, никому не придет в голову видеть в моих выводах форму апологии терроризма: мол, если Запад мертв, туда ему и дорога, и что ни делай с ним, все хорошо. Как человечество Запад действительно мертв, но каждая отдельная жизнь, даже жизнь лавочника, — абсолютная ценность (говорю так отнюдь не основании Декларации прав человека). Я не нападаю на Запад и не защищаю ислам, я не принадлежу ни к одной из любых возможных «сторон» — я просто пытаюсь понять, что происходит.

²² А если бы произошло, выяснилось бы и еще кое-что крайне неприятное: с тех пор как развалилась «империя зла», «империи добра» стало не на кого проецировать то, чем битком набит «подпольный» слой ее коллективной психики, а именно агрессивную, тупую жестокость. Срочно понадобился образ врага и, естественно, сам враг. Его не выбирали, он «кстати» появился сам и весьма удобен во всех отношениях — чужд и агрессивен, но мал и слаб, не то что, скажем, одна очень крупная дальневосточная держава, которую можно было бы объявить врагом (да опасно и экономически невыгодно). Что будет, когда исчезнет и этот враг, а человечество рано или поздно гомогенизируется под флагом западной демократии? Врага станут искать и, конечно, находить — внутри (это могут быть, скажем, какие-нибудь будущие «антиглобалисты» или вообще «враги демократии»), и тогда возникнет основа для будущего всемирного потребительского тоталитаризма, которого, кажется, не напрасно так боялись некогда писатели-фантасты.

²³ Призывы к модернизации ислама, исходящие от отдельных мусульман-интеллектуалов, думаю, падают на очень уж каменистую почву: ислам изначально создан как система, модернизируемая в творческом смысле лишь с огромным трудом (я выражаюсь на всякий случай осторожно) — и в любом случае, конечно, не при нынешних, названных здесь, обстоятельствах. Доказательство (если уж оно требуется) заключается в том, что такие призывы звучали в нем всегда, с самого начала — но ислам либо оставался нерушимо, воинствующе верен традиции, либо переходил в форму невоинствующую, бытовую, декоративную (как это случилось и с западным христианством), становился «псевдоморфозом». Творческий же ислам всегда был уделом одиночек-интеллигентов, о которых ни массы, ни чаще всего власти ничего не слышали, да и слышать не хотели (а если слышали, то при случае могли и растерзать).