К феноменологии слабости современной цивилизации
Вадим Бакусев
В утомительно-бредовом, мишурном, грязном и мутном потоке нынешней публичной жизни встречаются особенно мутные стороны, места, как звучащие с громогласной наглостью, сверкающие и нагло переливающиеся на свету всеобщего внимания, тупо-восторженного или, наоборот, критического, так и молчаливые, стыдливо-тенистые, затаенные, надежно скрытые столь же всеобщим недомыслием и бессознательностью. Под первыми я имею в виду нашумевшее либеральное восстание против «традиционных ценностей», то есть полный пересмотр половой принадлежности человека, а именно ее извращение. Эту постыдную измену человеческой природе можно считать уже тематически приобщенной к феноменологии низости, слабости и гнили современной цивилизации и человеческого типа, составляющего ее основу. О феминизме как экспансии женского начала, одной из сторон этого извращения, я уже говорил в очерке о современных сатурналиях.
Конечно, этот сатурнианский переворот — коренной, первичный феномен, так сказать, прафеномен цивилизационной слабости, свидетельство ее нисходящей динамики и близкой окончательной гибели. Но есть и целая серия других ее проявлений, казалось бы, не связанных с прафеноменом, хотя на самом деле напрямую его продолжающих. И прафеномен, и его дочерние феномены охватили всю нынешнюю цивилизацию — исключение составляют только общества и нации, либо «отстающие» от нее (они рано или поздно догнали бы ее, если бы пошли по тому же гибельному пути), либо ее опережающие.
К первым относятся явно традиционные племенные общества, сложившиеся на этнической (индейцы, папуасы и т. д.) или религиозной (ислам, некоторые азиатские религии) основе. Ко вторым — только Китай, лишь сейчас, кажется, окончательно и принципиально опомнившийся и вырвавшийся из губительной клоаки матричной цивилизации. Что касается России, то она пока не может ни окончательно, а тем более принципиально, опомниться, ни тем более вырваться, хотя и совершает отдельные бессвязные рывки в этом направлении, похожие, однако, на нервные конвульсии. Она, по природе своей не склонная к означенной измене, но запуганная, сбитая с толка хамовым племенем оседлавших ее «либералов», слишком долго, робко и неуверенно топчется на месте.
О чем идет речь? О явлении, когда-то порожденном христианством, а после его кончины продолжающем свое призрачное и девиантное, но буйное существование. Свойство характера, в котором оно выражалось, по-латыни называлось «caritas», то есть любовь-милость, любовь-жалость, сострадание. Само по себе вполне невинное, основанное на так называемом инстинктивном родительском поведении, это свойство в результате подавления инстинкта ложной установкой европейского сознания привело к явной и чудовищной патологии личности, в данном случае коллективной.
Широко известен шокирующий даже сейчас отвратительный исторический факт: в средневековой Европе (12—13 века) некоторые особенно набожные, впечатлительные и притом высокопоставленные дамы (вероятно, по большей части пожилые), поощряемые Церковью, не только раздавали милостыню, но и, в определенном смысле «подражая Христу», лично омывали гнойные язвы нищих калек, а кто-то даже напоказ пил стекавшую в результате такого омовения воду; другие, как передают, прикладывали к своему телу грязные тряпки, взятые у больных проказой. Заразиться от них считалось честью и «божьим знаком»; правда, испытывали ли эти дамы моральное удовольствие в дальнейшем, когда болезнь прививалась на них и развивалась, неизвестно. Неизвестно даже, не было ли все это лицемерной имитацией, представлением. По крайней мере, тогдашние слушатели подобных рассказов горячо и слепо верили в услышанное как в образцы поведения, идеалы, иначе рассказы не распространялись бы, и это уже достоверный психологический, то есть подлинно исторический факт: люди одобряли это поведение и по мере сил, в других сферах жизни, старались ему подражать.
Такого рода образцы поведения, взятого в буквальном смысле, довольно скоро были в Европе забыты — возможно, под влиянием чумных и других эпидемий, а позднее, несомненно, под влиянием просвещения в широком смысле. Но его психологическая канва постепенно хорошо укоренилась, хотя и сильно видоизменилась. Вместе с Просвещением в узком смысле и «нашествием демократии» (Ницше) началось пресловутое смягчение нравов, в том числе, а, может быть, и главным образом, законов, а, значит, и всего уклада европейской жизни, смягчение, вышедшее на ее поверхность уже в середине 19-го века. «Ведьм» оставили наконец в покое, просто объявив их суеверием, галилеев уже не заставляли отрекаться, джордано бруно не сжигали больше на кострах, отменили пытки подозреваемых, взяли под контроль проституцию, и вообще все сделалось вполне приличным, «цивилизованным». Появились настоящие политические партии. Ввели действующие парламенты. Мало того, кое-где даже появились профсоюзы. Полиция стала более вежливой, а участь осужденных преступников — заметно более легкой.
Пропущу всю долгую эволюцию великого европейского смягчения нравов, или, что то же самое, размягчения мозгов, и перейду к нынешнему положению дел. Отмеченная выше патология коллективной личности разрослась и охватила всю европейскую цивилизацию, вот только имя для нее подобрать трудно. И главным образом потому, что она обрела характер псевдоморфоза, лжеобразования, разрушения всех разумных границ и самого разума: не жалость, а жалостничество, не сострадание, а сострадальчество, а если попробовать сложить имя от латинской формы, то выйдет что-то уж совсем несусветное — каритатничество, если даже не каритинизм. Я в затруднении, я в сильном затруднении и не нахожу ничего лучшего, чем схватиться на худой конец за последний из терминов, так неловко звучащий, но навевающий нужные ассоциации, — каритинизм. Чтобы хотя бы эмоционально усилить свою позицию, припомню себе и напомню читателю забавную нравоучительную сентенцию хулигана из советского фильма: «Сейчас с людями надо помягше, а на вопросы смотреть ширше». Сам о том не ведая, он ухватил и выразил главное в этом явлении.
В самом деле, возьмем хотя бы наиболее естественное из человеческих состояний — возраст жизни. Нежное и гибкое детство растянуто до той поры, когда человек уже совсем затвердевает (в Европе до 21 года, у нас до 18 лет) и потому ломается от растяжения, а его естественный дальнейший рост останавливается навсегда. Сюсюканье, потакание и вседозволенность, окружение ребенка ореолом чуть ли не святости, в таком извращенном виде напоминающее христианские представления о детстве как невинно-райском состоянии, окончательно портят людей с самого раннего возраста и даже лучшие намерения воспитателей способны превратить в ад. А изъятие традиционных общечеловеческих содержаний из детского воспитания под предлогом борьбы с «расизмом», «сексизмом», «насилием» и т. д., то есть борьбы против культуры, и впрыскивание в него же нетрадиционных, то есть патологических антиценностей, довершают картину уничтожения в детях — очень скоро будущих взрослых — всего человеческого. Дети, соблазненные каритиническим сюсюканьем, воображают себя совсем взрослыми, наглеют, требуют все больше «прав» и как человеческие существа ломаются. Пример — Грета Тунберг.
Социально-экономическая причина такого отношения к детству — удобная возможность манипулировать недоумками, а заодно уменьшить численность трудоспособного экономически активного населения, чтобы снизить безработицу и т. д., — явно выглядит второстепенной. Главное тут — тот самый каритинизм, результат коренной порчи западного человечества, неистребимая потребность остатков его истребленной души, проекция вовне собственной глубокой инфантильности.
Каритиническое нарушение границ естественной жизни человека еще более разительно на примере отношения к старости. И ее пытаются растянуть всеми способами, и субъективно, и объективно, а иногда и насильно, вопреки воле индивида, грезят о продлении человеческой жизни во что бы то ни стало, руководствуясь дикой абстрактно-схематической идеей об абсолютной ценности всякой жизни. Такие мечты на деле обесценивают, обессмысливают эту всякую жизнь, жизнь вообще — они основаны на страхе перед смертью, свойственные слабой, ничтожной жизни: ведь смерть есть осмысленный итог жизни, ее финальное осмысление, а у ничтожной, бессмысленной жизни нет и не может быть никакого итога. Точнее, ее итог — сама бессмысленность, главный неискупимый грех и невыносимый стыд жизни ничтожного человека.
Потребность избегать страданий, в том числе страха смерти, любой ценой, ужас перед их лицом — вообще, как отмечал еще Ницше, характерный признак упадка человеческой природы и человеческой цивилизации, плебейская черта, в основе которой лежит нежелание ответственности. Эта деградация неизбежно проявляется и в слабоумии, ведь, лишая человека права на эвтаназию (и самоубийство вообще), чем так гордится нынешняя Европа, его обрекают на страдание, которого так стремились избежать. Слабоумие, частным примером которого выступает названный запрет, то есть неадекватность в отношении реальности, ведет к тому, что все европейски желаемое («европейские ценности»), будучи достигнуто, оборачивается своей противоположностью. Слабостью души и ума сочится, истекает вся современная западная цивилизация во всех сторонах своей жизни, назвать и охарактеризовать которые полностью я не берусь, а потому продолжу говорить лишь о том, что больше всего бросается в незамутненные глаза.
Сочувствие к сирым и убогим, помощь им должны проявляться не в слабоумном и лицемерном восхищении ими как слабыми, а в попытках помочь им стать сильными — не иллюзорно, в их воображении, а в тех способностях, которые, возможно, остались у них неповрежденными. Здесь на ум приходит прежде всего спорт, а точнее, «параспорт», спорт для калек, если называть их не «политкорректно», то есть лживо, а подлинным именем. Этих несчастных заставляют лезть из кожи вон, внушая им ложное чувство тоже-полноценности и тайно испытывая при этом гнусное чувство собственного превосходства над ними, в реальности людьми по крайней мере биологически навсегда глубоко неполноценными и несчастными, несмотря ни на какие титулы и награды. Такой издевательский «параспорт» на самом деле бессмыслен, морально страшен и к тому же не эстетичен, как чемпионат по шахматам среди умственно отсталых. Кстати, логично, а, значит, вполне возможно и мыслимо, что такой цивилизованный «параспорт» уже не за горами — этого требует проективная природа каритинизма.
Глубоко символично в этом смысле одно из новейших событий подобного рода — подъем на одну из величайших горных вершин человека без ног, разумеется, с помощью десятков других, физически здоровых людей. Изнанка каритинизма — пустая гордыня неполноценного ничтожества (я говорю сейчас не конкретно о вышеназванном человеке) и его безумные претензии на сверхполноценность. Если в библейские времена Вавилонскую башню пророчески для матричной цивилизации строили как-никак «нормальные» люди, то теперь сравнимые высоты, а это высоты сознания, фиктивно штурмует что-то уж совсем психически нездоровое.
Жалость к слабым, долгий посмертный выхлоп христианства, — это не более чем жалость к себе того ничтожества, в которое превратился западный человек. Она проявляется в эпидемии рессентимента — чувств обиды, оскорбленности и, разумеется, ненависти и мщения тем, кого принимают за обидчиков (ярчайший, но не единственный пример этого — движение БЛМ в Америке). Обидчики — мнимые обидчики — везде, и внутри собственных обществ, и вовне (Россия, Китай и т. д.). Нетерпимость к ним — следствие той слабоумной неадекватности, о которой шла речь выше и результат которой есть превращение желаемого в свою противоположность.
А психологический механизм этих явлений — бессознательная проекция и инфляция сознательного «я», неизбежное параноидное проявление европейской психической матрицы: раздувание «я» ведет к повышенной, и притом фиктивной чувствительности, сверхчувствительности, ведь чем больше объем и, следовательно, «поверхность» объекта, тем тоньше и ранимее его «шкура», если выразить соответствующее положение дел грубой пространственной метафорой. Любое, даже случайное и мимолетное воздействие на «шкуру» воспринимается как покушение на собственное ничтожное «я». Таково свойство всякой низшей психики — чем ниже психический уровень индивида, тем выше ее проективные способности, то есть такие, которые порождают химеры.
Этот каритинический феномен имеет разрушительную и саморазрушительную, самоубийственную природу, в основе которой лежит последовательная ненависть ко всему, что не «я», к отчуждению человека, представленного этим раздутым «я», от мира, от собственной истории и в недалекой перспективе от жизни вообще. Совершенно очевидно, что западная цивилизация становится все более опасной для жизни на нашей планете, а не только для себя самой.
Опасная, критическая слабость современной цивилизации — это слабость особого рода, слабость низшего уровня человеческой природы и ее нисходящей динамики. На этом низшем уровне она обладает большой силой низшего, животного порядка, основанной не на личностной энергии, а на энергии опустившихся масс и на психической инерции, то есть физиологических и физических характеристиках. Это сила животного, но не простого, а больного, взбесившегося животного, или умалишенного с поврежденными инстинктами и почти полностью выродившимся разумом. В историческом измерении хватит такой силы, как это бывает и в обычной жизни, ненадолго, но она, скажу еще раз, чрезвычайно опасна для окружающих.
Вывод из всего сказанного, каким бы сложным оно ни показалось читателю, чрезвычайно, тривиально «прост» — окружающим надо беречься таких проявлений западной цивилизационной слабости, как каритинизм, и прежде всего в себе самих. Но за этой внешней простотой скрывается необходимость в сложной мобилизации и организации сил для решительного сопротивления порчи и гибели.
Октябрь 2021