Весело о евразийстве
Вадим Бакусев
Эта тема — мутная, скользкая и неприятная, хотя совсем несложная для познания. Берусь я за нее неохотно, только потому, что идея евразийства легко может попасть в глаза людей совсем уж неопытных, словно соринка, которая сильно раздражает зрение, мешает видеть и которую хлопотно удалять. Оценить ее подлинный смысл и ее значение в нынешней российской ситуации просто необходимо.
Идею евразийства удобнее, компактнее всего проследить и оценить по небольшому трактату Н. С. Трубецкого (далее — просто Трубецкой) «Евразийство» (1927), хотя возникла она несколько раньше, после революции. Причиной ее возникновения стала искусственная потребность некоторой части эмигрантской интеллигенции в «деле», то есть своего рода политической программе и лежащей в ее основе идеологии, которые должны были быть у них готовы к недалекому, по их мнению, времени триумфального возвращения в Россию после ожидавшегося ими «провала» большевиков. Провал тогда не случился, и идея постепенно заглохла сама собой вместе со всей эмиграцией, но была тайком усвоена и даже воспроизведена в трудно узнаваемом виде в самой России позднее (Л. Гумилев) в рамках глухой оппозиции «строю». Еще позднее, когда настала «свобода», идея была подхвачена некоторыми местными интеллигентами — вряд ли искренне: скорее, ради псевдоинтеллектуальной «солидности» и псевдооригинальности.
Я не филолог и знаю только из общих источников, что сочинение Трубецкого «Фонология» в свое время пользовалось успехом. Так вот, лучше было бы ему никогда не выходить за рамки фонологии. Он начинает — не сам трактат, а сущностную связь своих главных мыслей — с важного, по его мнению, определения: «Личность — такое единство множества (ее состояний, проявлений и т. д.), что ее единство и множество отдельно друг от друга не существуют». Это самый дешевый трюизм, потому что такое определение подходит к любому сущему, что известно со времен Платона. Думая, что показал специфический сущностный признак личности, наш мыслитель продолжает тем, что и вовсе лишено содержания: «В самом деле, нет личного сознания и личности вне ее мышления, хотения и других ее состояний, и нет личного состояния, которое не было бы проявлением самой личности и не связывалось со всеми прочими ее состояниями». Вдумайся, читатель — и ты побледнеешь, разинешь рот и разведешь руки в немом изумлении. Я не подозреваю Трубецкого в хитрости, он явно простак, но у него поневоле и впрямь вышел ловкий трюк — что-то сказать, но на самом деле не сказать ничего. Я так не сумел бы, ведь это большое искусство; впрочем, им владеют многие, но немногие — так виртуозно, как Трубецкой. Хотя, конечно, это все-таки некоторое событие — конечно, только с фонологической точки зрения, если читать вслух.
Далее следует у него понимание народа как симфонической личности, конечно, само по себе очень отдаленно и вчуже верное, но в значительной степени лишенное цены и висящее в пустоте в силу того, что понятие личности у Трубецкого совсем лишено смысла. Он пишет: «Учение о личности (просопология) является первой предпосылкой для правильного и полного понимания той евразийской идеологии, уяснению и развитию которой посвящено данное изложение. Вторая предпосылка относится в области религиозной и вытекает из самого существа дела». Вам нужна была идеология? Пожалуйста. Вот, собственно, и всё: это традиционное православие, а самодержавие и народность под видом «симфонической личности» прилагаются молча и как бы сами собой.
Это было совсем неинтересно. Но дальше у Трубецкого следует кое-что поинтереснее: смесь справедливого и фиктивного. Он говорит (гл. 5): «Мы должны констатировать особый этнический тип, на периферии сближающийся как с азиатским, так и с европейским…». Надо полагать, этот этнический тип — русские, а его особенность состоит в том, что на периферии он сближается как с азиатским, так и с европейским. Это справедливо, но совершенно банально. Дальше следует то, чего нельзя не одобрить от всего сердца: «Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других. Она — совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшей самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии, как срединную, евразийскую культуру». Но почему же не просто русскую, а вот именно евразийскую? «Весь смысл и пафос наших утверждений сводится к тому, что мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской культуры и особого ее субъекта, как симфонической личности». Почему опять-таки не просто русской культуры? К чему ведет наш мыслитель? А ведь он к чему-то явно ведет…
Мы, пишет он дальше, имея в виду под «мы», конечно, только себя самого, а не весь славный род Трубецких, «…выдвигаем единство и органичность, целостность культуры, ее личное качество. Культура рождается и развивается как органическое целое. Она сразу … проявляется в формах политических и социально-хозяйственных, и в бытовом укладе, и в этническом типе, и — в географических особенностях ее территории». Тут они снова сказали широко известные вещи, кроме последнего, насчет географии. Как культура может проявляться в том, что от нее не зависит, — в географических особенностях своей же территории? Может быть, наоборот? У меня зашел бы ум за разум, если бы я не знал, что будет дальше.
А дальше начинаются трудности и детализированная путаница (текст, имеющийся в моем распоряжении, вероятно, испорчен, но порча мало что добавляет в общую путаницу): «Именно с географической целостностью и определенностью русско-евразийской культуры стоит в связи с наименованием ее евразийской, причем давно уже утвердившийся в науке и обозначавший Европу и Азию как один материк термин, получает более узкое и точное значение. Евразия в старом смысле слова подразделяется уже не на Европу и Азию, а на 1) срединный континент, или собственно Евразию, и два периферических мира; 2) азиатский (Китай, Индия, Иран) и 3) европейский, граничащий с Евразией примерно по линии: реки Неман — Западный Буг — Сан — устье Дуная. Эта последняя граница является и водоразделом двух колонизационных волн, идущих одна на Восток, а другая на Запад и сталкивающихся на берегах Берингова моря. Таким образом в общем и целом, с отклонениями в обе стороны, границы Евразии совпадают с границами Русской Империи…».
Так что же, выходит, что Евразия — это просто другое обозначение для территории, занимаемой Русской Империей? Путаница переходит затем в простую неосведомленность: «Представляя собой особую часть света, особый континент, Евразия характеризуется как некоторое замкнутое и типичное целое и с точки зрения климата, и с точки зрения других географических условий» — очень уж хотелось Трубецкому притянуть эту фикцию хотя бы за уши. Типичное для чего климатическое, к примеру, целое являют собой Закавказье и Чукотка, Памир и Карелия и т. д. и т. п.? Дальше тема доходит уже до откровенного абсурда: «Зато естественные богатства Евразии и их распределение открывают ей путь к экономическому самодовлению и превращают ее как бы в континент-океан. Единство этого океана-континента отличается весьма своеобразными чертами, которые соответствуют этническому типу евразийца и явственно сказались в истории Евразии». Кто-нибудь из читателей слыхал о таком этносе, как «евразийцы»? Я лично — нет и не могу представить его себе. Хотя, вероятно, если поскрести в затылке, окажется, что это… все те же русские.
Несмотря на всю эту путаницу, ее общее направление все-таки мало-помалу проступает на поверхность: «Как индивидуация общечеловеческой культуры, которая как отвлеченно и общеобязательно общая совсем не существует, евразийская культура связана, конечно, с другими. Однако ей ближе и родственнее культуры азиатские. Она в Азии у себя дома. И для ее будущего необходимо восполнить и закончить дело, начатое Петром, т. е. вслед за тактически необходимым поворотом к Европе, совершить органический поворот к Азии». Это почему же именно к Азии?
А вот, наконец, почему (гл. 6): «Исторически первые обнаружения евразийского культурного единства приходится искать не в Киевской Руси, которая была лишь колыбелью будущего руководящего народа Евразии и местом, где родилось Русское Православие, не в Хазарском Царстве, конечно, и даже не в Руси Северо-Восточной. Впервые евразийский культурный мир предстал, как целое, в империи Чингисхана, правда, быстро разлившейся за географические пределы Евразии. Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя. Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства, прежде всего и более всего — Московский улус».
Что-то уже знакомое, не правда ли? Поневоле слышится хамский и холодный хруст купюр, а в воздухе витает запах горячего борща… украинского. Такая вот дикая смесь. Без монголов, оказывается, не было бы никакой России. Украина, наверное, была бы, а Россия — нет. Русские — политические наследники монголов и должны быть ими впредь. Это и есть искомая нашим мыслителем идеология. Создав на пустом месте искусственный, фиктивный синтез евразийства, Трубецкой затем, расчленив эту фикцию, справедливо отбрасывает прочь «материалистическую» Европу, хотя цена этой справедливости столь же фиктивна, и оставляет одну Азию. А где же, спрашивается, сами русские, где Россия?
Ум разъезжается, если принять все это всерьез, в разные стороны. Так получается, что русские — это азиаты? Как будто бы нет, об этом говорит сама очевидность. Но они и не отвергнутые Трубецким из принципа европейцы. Может, они посередине, где-то меж того и другого? Но тогда они — уже нечто третье, к чему ни Европа, ни Азия отношения не имеют. А соединение оставшихся не у дел Европы и Азии во что-то одно, если мыслить логически, дало бы уже нечто четвертое. Видимо, наш православный мыслитель заодно с логическим дал богословского маху — спутал апофатический метод, выявление сущности с помощью отрицательных определений (ни то, ни это, ни другое), с катафатическим, выявление ее же с помощью положительных (то, то и это). Он то ли подменил один метод другим, то ли использовал их оба, не давая себе в этом отчета.
К чему же свелось все дело евразийства? К чему-то очень похожему на российский государственный герб, когда-то достойный, хотя и далеко не оригинальный, очень древний, а ныне уже бессмысленный, — точнее, на одно место в нем: на пустое пространство меж затылков двух отвернувшихся друг от друга орлов, точнее, двух орлиных голов. И дилемма, и синтез, предложенные этой идеей, фиктивны. Россия и русские — это не «ни Европа, ни Азия» и не «и Европа, и Азия». Они были, есть и будут сами по себе. В них можно замечать европейские и азиатские черты, но русской глубинной сущности, русской самости эти черты никогда не определяли и не будут определять.
Надо все же отдать Трубецкому должное — эту последнюю идею он походя каким-то образом выразил. Возможно, только поэтому евразийство еще привлекает и какое-то время будет привлекать к себе кого-то[1]. Если бы он этого не сделал, его псевдоидеология давно, заслуженно и безвозвратно канула бы в прошлое.
Но решающий вопрос к евразийству — помогает ли оно в важнейшем деле самоидентификации русского народа. Я утверждаю, что оно ни в каком смысле не помогает и что даже, напротив, мешает, сбивает с толка и пути. Начиная с 15-го столетия это дело — самоидентификация — становилось для русских все более настоятельным, мучительным, а сейчас, на переломе нашей истории, достигло уже степени болезненной. Кто мы? Ответить «европейцы» — значит почти ничего не сказать. Ну да, мы принадлежим к европеоидному, а не к монголоидному (и т. д.) расовому типу, как швейцарцы, норвежцы, португальцы и прочие. Но ведь эта очевидность дает нам не больше, чем утверждения вроде «Солнце встает на востоке» и «Волга впадает в Каспийское море». Принадлежим, и что? Вопрос ведь не в этом, а в том, что мы сделали в истории и какими сами сделались в истории, которую творили. Ответить на него в общем и целом можно примерно так.
Мы — те, кто, отстояв свою политическую и культурную самостоятельность, какой бы она ни была, построили на пустом месте, без римско-византийского и монгольского прототипов, мощное государство, кто освоили огромное дикое пространство, кто приобщили к цивилизации, а отчасти к культуре, множество народов. Мы — те, кто создали великую самобытную литературу и во многом пионерскую науку. Мы (здесь поневоле придется повторить широко известные вещи) — те, кто первыми в мире пробовали строить общество на новых, небывалых доселе основаниях. Мы — те, кто победили в самой страшной из войн, удержавшись от низкой мести. Мы — те, кто первыми шагнули в космическую бездну. Мы — только начинаем, мы — те, у кого есть будущее, в котором мы можем достичь еще большего, пока неизвестного.
Мы не принадлежим ни к психическому типу европейцев с их пустой, бездушной рациональностью и «волей в квадрате», то есть к матричному типу, ни к таковому же азиатов, нематричному, но сугубо растительному. У нас свой собственный, русский психический тип, который я пытался приблизительно описать в прежних очерках. Он не смешанный, не составленный из европейского и азиатского, а оригинальный, но далеко еще не выявленный до конца, становящийся. Мы совсем другие, ни к кому и ни к чему не сводимые.
Мы новые, будущие. И оттого, что мы будущие, во многом и решающем теряют смысл вопросы о том, «откуда мы пошли», от варягов, скифов или кого-нибудь еще, о том, у кого и что мы заимствовали и даже — что и кому дали своего. Единственный вопрос, заслуживающий настоятельного ответа, гласит: «Какими мы должны стать?». На поиск этого ответа и надо с напряжением направить все наши душевные и, в частности, умственные силы, не тратя их впустую, в том числе на ложную евразийскую дилемму и еще более ложный синтез.
Август 2021
[1] Когда выражение «евразийство» звучит в названиях официальных институтов, к примеру, «Евразийский экономический союз», это не имеет — или не должно иметь — ничего общего с псевдоидеологическими концептами таких людей, как Трубецкой, а имеет — или должно иметь — в виду просто-напросто формальное, «адресное» физико-географическое пространство Евразии в самом широком смысле в его приложении, например, к экономике. Если же это название нахлобучивает на себя частный институт, то это явно однодневка.